Он молча плеснул мне в стакан на два пальца коричневой, как тёмный янтарь на закате, жидкости. Я глотнул, и обжигающий вкус напитка словно встряхнул меня, а разлившееся в желудке тепло отозвалось в груди мягкой волной такого же янтарно-коричневого оттенка.
- Ну что, так лучше? - спросил Уотсон, окидывая меня оценивающим взглядом. - Теперь вы готовы говорить?
- Лучше… Ну что ж, доктор Уотсон, пожалуй нам, действительно, стоит объясниться, наконец, и сравнить свои ощущения и знания с ощущениями и знаниями друг друга. С чего бы мне начать? Не смотрите так - это непростой разговор, и я могу ранить вас, сделать вам больно…
- Не сделаете больнее, чем есть, не обольщайтесь, - неприязненно сказал он. - Даже если вы признаетесь сейчас, что состояли с Мэри в интимной связи, это будет слишком поздним признанием.
На какое-то мгновение я с ужасом подумал, что могу расхохотаться ему в лицо и толкнул свой пустой стакан к нему по гладкой поверхности стола:
- Прошу вас, ещё, пока я могу держать себя в руках.
Не знаю, что думал он в этот миг обо мне - мы говорили о разном.
Но коньяк он мне налил опять - ровно столько же, сколько и в первый раз, и так же залпом я снова проглотил его, обжигая горло.
- Ещё с прошлой осени, - поспешно заговорил я, пока жгучий вкус коньяка обволакивал мой язык, и Уотсон не перебил его едкой горечью сожаления в ответ на очередной вопрос о Мэри - я обратил внимание на изменения в преступном мире Лондона - тогда я ещё не знал, что они распространяются и на континент. У негодяев всех мастей появились явные признаки организации - отличной организации, со строгой иерархией и круговой порукой. Вдруг, как из-под земли, возникали свидетели алиби, кто-то нанимал хорошо оплачиваемых адвокатов - в общем, впечатление было такое, что уголовную шушеру прибрал у рукам человек недюжинного ума. С того же времени и преступления сделались как-то расчётливее и жёстче, стало меньше бессмысленных краж и убийств, зато объёмы украденного и жестокость убийц возросли в разы. Эти изменения не ускользнули не только от меня - Скотланд-Ярд в лице инспектора Лестрейда где-то в начале декабря обратился ко мне за консультацией по этому поводу. Вот тогда и прозвучало впервые слово, о значении которого я уже говорил вам - «мафия». Для успешного пресечения деятельности мафии нужно нащупать и отсечь её верхушку - это тем более сложно, что сам главарь, как правило, не совершает преступлений - он, как рантье, стрижёт купоны, вкладывая в свою организацию ум, идею и начальный капитал. Больше всего поражала воображение его неуловимость - он словно присутствовал везде и нигде, отмечая примерно каждое пятое существенное в отношении наживы преступление своим незримым клеймом. Это клеймо своеобразно, Уотсон - мне легче почувствовать, чем объяснить словами. Он превносил какой-то элемент… ну, что ли, романтики, мистики, театральщины - в самое беспардонное убийство, в ограбление банка или музея. Вы слышали о краже в Лувре? О похищение регалий из королевского музея, а потом об одновременном появлении их на десятках аукционов? Ведь это был грандиозный размах, грандиозная прибыль и грандиозная же дерзость. Если хотите, я начал восхищаться своим противником.
Но и он не безгрешен, Уотсон, он тоже не безгрешен, и я - без ложной скромности - изучая его, достиг такого уровня понимания, что уже к рождеству мог предвидеть его действия на шаг вперёд и вмешиваться заранее, срывая его планы, но по-прежнему он оставался для меня человеком без лица - тёмной тенью кукловода, только дёргающего за нити.
Проблема в том, что вытаскивая его преступные замыслы на свет, я сам не мог оставаться в темноте - я сделался уязвим и доступен, и уже в начале весны я почувствовал его внимание и понял, что подвергаю опасности тех немногих людей, которые мне по-настоящему дороги. Простите, Уотсон, но мне захотелось рассориться с вами.
Я говорил всё это, глядя вниз, на грязноватый дощатый пол нашего жилища, но тут я поднял взгляд и посмотрел Уотсону в глаза - мне хотелось убедиться в том, что он понял.
Он был белее бумаги.
- Вы… - хрипло выдавил он, и цвет глаз его стал меняться, наливаясь багрянцем злости, - вы говорили, что любите Мэри…
- Я знал, что ваша ревность - хороший рычаг, на который можно легко надавить, и знал, что в последнее время в вашей маленькой семье не всё благополучно. Я только не знал, что и это - уже из-за меня.
- Вы… стали ухаживать за Мэри и домогаться её, чтобы вызвать мою ревность и отдалиться?
Он недаром пописывал новеллы и повести, мой друг Уотсон - что-что, а формулировать мысль предельно чётко он умел.
- Да, - сказал я, и понял, что сейчас он меня снова ударит за нечто противоположное тому, за что ударил тогда, в первый раз.
- Вы могли не трудиться так, - сказал он вдруг, исказив лицо такой жуткой усмешкой, что у меня мороз продрал по коже, глядя на него. - Довольно было рассказать мне ваш этот замысел - и я бы отдалился сам. Вы всегда играли на чувствах, Холмс, но когда вы решили поиграть на чувствах моей умирающей жены, вы перешли границы.
- Обманутые чувства - лучше отнятой жизни, - сказал я.
- Не всегда.
Я не хотел оправдываться, не хотел больше говорить о том, как мне дорога была Мэри, и с каким тяжёлым сердцем я открыл, как глубоко уже затянуло её и Уотсона в этот бездонный омут преступной мести мне - я ненавидел сейчас моего противника, ненавидел себя, но я отнюдь не ненавидел Уотсона, чтобы разубеждать его в том единственном заблуждении, от которого ему может быть хоть чуточку легче. Единственное, чего я опасался, что моё физическое состояние предаст меня, и он поймёт, что какие бы планы и комбинации я на этом не строил, о любви своей его жене я ни единым словом не лгал.
- Налейте мне ещё коньяку, - тоном приказа сказал я, и он послушался - в общей сложности я выпил уже целый стакан, но совершенно не чувствовал опьянения - с тем же успехом я мог, пожалуй, выпить и целую бутылку.
- Я продолжу, - сказал я. - Как только мой противник почувствовал мой страх - а я испытал страх после первого же разговора с Мэри о вас, когда ощутил и здесь его руку, его злую волю - он начал играть со мной привычными способами, дразня мистифицируя и запугивая. Я чувствовал со всех сторон направленные взгляды, булавочные уколы, я вертелся, образно говоря, как собака, ловящая хвост, но ничего не мог поделать. Я чувствовал, что проигрываю - ведь действовать его методами я не мог, а мои не могли сравниться. Я почувствовал хоть какую-то почву под ногами, когда речь зашла о махинациях в Париже и Марселе, я понял, что Сюртэ может оказаться в чём-то лучшим союзником, чем Скотланд-Ярд. Не к чести нашей полиции скажу, я не ошибался. Теперь игры кончились, и нам удалось подобраться к таинственному преступному гению так близко, что он перешёл к прямому нападению. Но я выжил и приготовился к решающему бою. Теперь у меня уже было так много данных, что я мог себе позволить… появиться здесь. Я… знал, что опасность последует за мной, но я был самоуверенным, я рассчитывал… надеялся… Господи, Уотсон, я думал совсем не на того! Теперь я точно знаю, кто мой злой гений, и мне и смешно, и больно, и страшно от этого знания больше, чем когда я заблуждался.
- Вы - знаете? - ошеломлённо переспросил он. - Давно вы знаете?
- Я начал догадываться ещё на похоронах Тиверия.
Уотсон снова переменился в лице и взмахнул рукой так, слдовно отталкивал меня:
- Нет! Ни слова больше! Слышать не хочу о том, как вы плели свои сети, тщательно заделывая каждую дыру, а моя жена между тем была… кем она для вас была, Холмс? Наживкой? Жирной мухой на вашем крючке? А теперь вы говорите мне, вы допускаете, что её… убили? Убили, пока вы плели сеть?
Я ждал этих слов. Я сам себе говорил эти слова, но даже предвидеть не мог, насколько жутко, насколько убийственно они прозвучат для меня. А ведь он был прав. Если бы я взглянул на всю историю под другим углом, если бы задал себе вопрос, кому выгодна лоботомия Моргана, и кто будет покрывать его людоедские замашки, и кто мог хлопнуть дверью в тот день, когда в меня и Мэри стреляли, и кто мог перевезти к дороге на Мэйринген труп, и бросать камни, и кто мог держать в страхе и Морхэрти, и сестру Мур, которую я ошибочно счёл его женой, а он не стал меня поправлять, и кто мог подмешивать яд в лекарства и выдавать лекарства за яд, и беспрепятственно уходить, и приходить, и появляться во внеурочное время у Тиверия Стара, и получать свою долю, не показывая лица, и сделаться на время мальчиком на вокзале или в поезде - маленьким носильщиком, на которых никто, даже глупый сыщик Холмс не обращает внимания, хотя всю жизнь пользуется их услугами в качестве шпионов.
- Да, - сказал я. - И я ничего не могу изменить. Даже моя смерть ничего не может изменить. Я сочувствую вашему горю, Уотсон, но поверьте, вы не захотели бы поменяться со мной… - я поднялся со своего места и пошёл к выходу - оставаться наедине с Уотсоном я больше не мог. Меня шатало - от коньяка, горя или усталости - кто бы отличил?
Он догнал меня у двери и преградил путь:
- Вы и сейчас не назвали имени. Вам всё ещё угодно играть в ваши игры! - зло сказал он.
Я поднял на него глаза, его зрачки дышали злобой, обидой, ненавистью. Ах, почему я не смог добиться этого прежде, ещё в апреле, тогда, быть может, всё было бы по-другому.
- Пустите меня, - прошептал я, еле шевеля губами. - Пустите меня на воздух - мне душно.
- Да вы просто пьяны, - сказал он, продолжая меня удерживать. - Назовите имя - и проваливайте.
- Вьоджин Мур, - сказал я, уже не делая больше попыток сопротивляться. - А теперь пустите.
Я вышел на воздух и пошёл туда, где звенел о камень ручей. Я чувствовал острую потребность умыться ледяной водой, может быть, облиться ею с ног до головы, озябнуть до дрожи - лишь бы преодолеть эту невыносимую слабость, растекающуюся по телу.
Он ждал меня там и вышел мне навстречу. В нём уже не осталось ничего человеческого - он стремительно деградировал. От него пахло зверем и кровью.