Над "Родиной" стоял жаркий полдень. Солнце палило нещадно, и скопившиеся у обочины дороги старухи, как водится, шумно предрекали засуху. Но солнцу все равно радовались и, пользуясь моментом, пока оно светит над их садоводством, а не перешло в какое-нибудь другое, с удовольствием стягивали вязаные кофты.
Садоводство "Родина - 1" было небольшим и дружным. Оно образовалось на неровном, вытянутом участке в те далекие времена, когда другие, важные садоводства, сплошь "Строители", нарезали себе по большому квадрату, оставив бесхозным кусок земли у самой непроходимой чащи. На этом-то куске и появилось садоводство "Родина-1", заключавшее в себе несколько дюжин участков, большинство из которых давно уже простаивали без хозяев и совершенно заросли осокой и высокими белыми цветами, названия которых если и знали какие-нибудь древние мудрецы, то давно уж забыли. Современные садоводы называли их просто сорняками. Средний возраст "современных", надо сказать, составлял лет шестьдесят - и это с учетом многочисленных внуков-детсадовцев, сильно сбивших статистику.
Сгруппировавшиеся старухи сейчас двигались по выжженной солнцем дороге к домику правления, который уже много лет стоял заколоченный, порождая даже дурные слухи, притягивавшие местных ребятишек. Но старухи шли к домику, не дабы вкусить ореол тайны - просто у этого домика сегодня должно было состояться собрание.
Уже были выставлены скамеечки - аккурат на самый солнцепек. На единственной находящейся в тени скамейке сидел и, кусая незажженную сигарету, что-то быстро писал в толстом блокноте Долгомыслов, писатель и неприятный тип. Мужчин в садоводстве было мало, а настоящим мужиком вообще только один - Жора. Настоящий мужик Жора всегда мог помочь за бутылку буквально с чем угодно, если, конечно, не был в запое. Матерясь так, что слышно было и в соседних садоводствах, он косил старухам участки, ввинчивал лампочки и чинил крыши. Жора еще не пришел на собрание, но придет, если, конечно, у него не начнется запой.
Перед домиком правления коллективными усилиями была посажена картошка, прямо у входа рос обсыпанный еще зелеными ягодами куст красной смородины. Для защиты от птиц было поставлено пугало из спиленного, вероятно, с какой-то могилы креста. На него был накинут короткий серый пиджак, на вершине висела плоская кепка. Чучело оставалось, между тем, объектом поклонения: проходившие мимо старухи в обязательном порядке крестились, а редкие старички отдавали честь. Старухи и сейчас перекрестились, прежде чем заполнить скамейки, оттеснив Долгомыслова на самый край. Тот чуть поморщился при их появлении, сделав рукой жест, будто отгоняет назойливых мух. У Дологомыслова не сложились отношения с местными. Он купил здесь домик пару лет назад, и старухи толпой ходили к нему знакомиться. Он принял их холодно, на просьбы покосить (у Жоры как раз был очередной запой) ответил, что не умеет этого, обещали бутылку - скривился... Писателя единогласно сочли хамом и чужаком и относились к нему чуть ли не враждебно. Марья Никитична, самая добрая из старушек, продававшая пирожки в электричках, пробовала приобщить Долгомыслова к обществу, советуя брать пример с настоящего мужика Жоры. Он тогда ответил ей что-то грубое, но Марья Никитична не прекращала жалеть живущего в одиночку и ни с кем не общавшегося интеллигента. И сейчас добрая старушка села рядом с Долгосысловым, чтобы скрасить его одиночество. Долгомыслов, конечно, не оценил ее благих намерений, но Марья Никитична давно уже не надеялась на благодарность.
Никто не помнил, кого выбрали председателем на прошлом собрании, кто-то называл Якова Кузьмича, но он умер позапрошлой зимой. Обошлись без председателя: просто все галдели о разных, но, в общем, об одинаковых вещах. Долгомыслов пробовал писать, ему мешал шум, он стал курить.
Вдруг со своего места встала грузная седая Алевтина Лаврентьевна. Ее густой бас мгновенно заглушил неровный ритм остальных голосов и заставил их замолчать.
- Вы все слышали, что сказал вчера Мужик-из-Телевизора! - проговорила она. Это был не вопрос - сомневаться, что старухи, даже самые глухие, слышали Мужика-из-Телевизора, не приходилось. Ровно в восемь каждый вечер все садоводство запиралось в домах и брало в руки пульты.
- Он сказал, - сочла нужным напомнить Алевтина Лаврентьевна, - что наша Родина в опасности.
Старухи испуганно переглянулись. Они не помнили, чтобы сам Мужик-из-Телевизора что-то говорил об их садоводстве.
- Его сжирают изнутри внутренние враги, - продолжала Лаврентьевна. - Злостная антилегенция, которая паразитирует на нашей Родине, ест наш хлеб, живет на нашей земле!..
Бас старухи все усиливался, через уши проникая в сердца слушательниц и успевшего присоединиться к ним Жоры. Одобрительный ропот присоеденился к голосу Лаврентьевны.
Но та продолжала:
- Мы должны бороться с врагами и спасти Мужика-из-Телевизора и всю нашу великую Родину!
По правде говоря, Мужик особо подчеркнул, что не призывает население к тому, чтобы оно само изобличало внутренних врагов. Но сказал он это так, что все поняли - надо.
И сейчас головы, повертевшись вокруг своей оси, повернулись к Долгомыслову. Вот кто был явный антилегент и враг! Даже взгляд сидящей рядом Марьи Никитичны выражал, что она не ожидала от писателя такой подлости, хотя с тех пор, как она последний раз смотрела в его сторону, единственная совершенная Долгомысловым подлость состояла в том, что он выкинул под ноги окурок.
Первым поднялся и тяжело приблизился к Долгомыслову настоящий мужик Жора. Его поведение не оставляло сомнений в том, что писателю сейчас будет больно.
- Ах ты ж Долбо... - угрожающим полушепотом произнес Жора. На вторую часть фамилии ему фантазии не хватило, и Жора закончил по-русски просто, - ебов...
Далее последовал удар в челюсть. Потом с победным криком подбежали старухи и стали мутузить писателя куда попало: в голову, в живот, в спину... Долгомыслов закрыл глаза и до крови закусил губу, чтобы не закричать. Они не прощали слабости.
- Не надо его так, - выбивался из общего гула голос Марьи Никитичны. - Он еще молодой, он исправится!..
Это снисходительное заступничество было Долгомыслову обиднее всего.
Писателя вдоволь побили и, перемежая радость по поводу того, что спасли Родину и встряхнули старые косточки, с сетованиями типо "силы уже не те", гурьбой разошлись по домам,.приглашая друг друга в гости.
Солнце светило совсем по-летнему, на небе не было ни облачка. Отплевываясь кровью и хромая, шел домой по пыльной дороге писатель Долгомыслов. Наконец дошел и он, и дороги опустели. Толки о собрании смолкали, рабочие будни, ничем не отличающиеся у садоводов от рабочих выходных, предъявляли свои права на распорядок дня. Садоводство склонилось над грядками, подставив солнцу обтянутые панталонами пятые точки.
Так продолжалось ровно до восьми. В восемь садоводы попрятались в дома и, как по команде, включили телевизоры, в которых через несколько минут начал выступать Мужик-из-Телевизора.
- Дорогие соотечественники, - произнес он тихим, вкрадчивым голосом, и все сразу почувствовали себя дорогими, - экономика нашей Родины переживает не лучшие времена. Внутренние и внешние враги разрушают нашу промышленность, дороги, образование и здравоохранение. Сегодня я хочу обратиться с просьбой ко всем неработающим, пенсионерам и инвалидам. Мы уважаем вас, вашу старость и немощь, и преподносим вам низкий поклон. Но так уж сложилось, что вашу нетрудоспособность используют враги, выкачивая деньги из нашего бюджета. Мы не можем позволить себе таких затрат. Если вам дорога Родина, я прошу всех глубокоуважаемых пенсионеров, инвалидов и безработных явиться в ближайший крупный населенный пункт, где вы получите возможность умереть за родину. Родина и я лично никогда не забудем ваш подвиг!
Заиграл гимн, и диктор перешел к другим новостям. Пенсионерки сидели перед экранами, и на их губах была улыбка.
На следующий день старухи так же собрались в кучу, кто-то принес с собой узелки. На вопрос, зачем, ответили, что оставлять жалко. И вся компания бабок, их полуживых мужей и Жоры, который, хотя еще не достиг пенсионного возраста, но являлся, по его словам, инвалидом, повалила на платформу. Электрички были забиты, и им еле удалось втиснуться в тамбуры.
Над городком светило солнце, и воздухе разлилось благостное ожидание чего-то приятного. Прямо у площади зиял выкопанный котлован в окружении земляных гор. Играло "Прощание славянки", и площадь пестрела платками и вставными коронками. Старики и старухи толпились в беспорядке, но вежливые молодые люди в форме уже начинали выстраивать их в очередь. Перед котлованом было возведено возвышение из досок, в углу сидел и мелко крестился маленький худенький батюшка с седой козлиной бородкой. Ему тоже предстояло спрыгнуть в котлован - но позже всех.
Кого-то ждали. В толпе стали поговаривать, что приедет сам Мужик-из-Телевизора. И, хотя такие слухи не были ни на чем основаны, им охотно верили и передавали дальше уже как факт.
Все пришли без опозданий и выстроились в колонну. Многие не могли стоять и сели прямо на землю под ноги слелующему в очереди - они не хотели потерять свое место. Тем временем, на сцену вытащили микрофон, и туда же вскарабкался крепкий косой мужичок, представившийся представителем Мужика-из-Телевизора. Многие узнали в нем торговца сигаретами из ближайшего ларька, но устыдились своих сомнений и не стали их озвучивать.
Выступающий, немного покачиваясь и вставляя через слово короткое ругательство, рассказал, как важен для Родины их бессмертный подвиг, после чего слез со сцены и подошел к краю котлована. Прыгавший должен был поцеловать руку сначала ему, потом стоящему рядом батюшке, которому было, кажется, несколько дурно.
Каким бы ни было выступление "представителя", оно еще больше воодушевило стройный ряд, и очередь двинулась под звуки марша. Она была слишком велика, клубком оплела всю площадь и растягивалась на улицы. Молодой человек в дорогом костюме и с приклеенной улыбкой со сцены попросил таких же молодых людей в костюмах подешевле разбить процессию на две очереди - к "представителю" и к священнику. Так и было сделано после десятиминутной возни и суеты.
Две очереди стали двигаться к яме и понемногу уменьшатся. На краю многие старухи начинали креститься, и их тактично подталкивали в спину обходительные молодые люди. Почти никто не кричал даже в полете, в основном закрывали глаза или даже зажимали нос, как в детстве при нырянии. Дно ямы никому не было видно, и судьба прыгающих оставалась неизвестна.
Со счастливыми лицами люди подходили к священнику или "представителю" и раненой птицей летели вниз.
- За Родину? - нерешительно спросил один совсем старый дедушка в тельняшке у торговца табаком.
- За Родину, за Родину, - весело подтвердил тот.
- Ну тогда вперед!
И дед прыгнул.
Один раз в толпе раздался плач. Все в гневе уставились на маленькую сморщенную старушку в красном платке и с аккуратной деревянной палочкой.
- Так ведь это я от счастья, голубчики, - оправдываясь, прошмякала она беззубым ртом. - За Родину же...
К краю подходила интеллигентная супружеская чета - она впереди, он за ней.
- Может, не будем, - чуть повернув голову, шепотом спросила у мужа коротко стриженая сотрудница музея. - Еще ведь не поздно, здесь вылавливать не станут.
- Надо, Рая, - сухо ответил тот. - Пока они дают умереть, надо. Оставшиеся о смерти на коленях просить будут, но им даже ножичка не оставят вены перерезать.
Женшина передернулась от такой мысли и, проигнорировав милостиво протянутую ей пахнущую табаком руку, смело шагнула в бездну.
Давно уже где-то на дне лежали Алевтина Лаврентьевна, Жора и большинство деревенских старух. Марья Никитична, отброшенная в конец очереди, одна из последних готовилась оказаться в овраге. Она поцеловала сморщенную руку старого батюшки и взглянула в небо. Небо было безоблачно, приближался полдень, и солнце высоко стояло прямо перед ней. По земле расстилалась благодать, и над головой отчетливо слышалось пение ангелов.
Они пели о том, что смерти нет.
И Марья Никитична шагнула вперед.
В это время в садоводстве "Родина - 1" резвились дети. Они перебегали дорогу и нарочито громко кричали, ожидая, когда бабушки придут и надают им по попе. Но бабушки не приходили.
У креста склонился писатель Долгомыслов. Он скинул оттуда кепку и пиджак и возложил к подножию букет белых ромашек. Крест не был спилен с чужой могилы, он стоял над своей.Под крестом покоилась Родина.
Внезапно Долгомыслов вскочил, расправил плечи, захохотал и пошел вприсядку. Над садоводством клубился вечер, вокруг собирались голодные дети... А Долгомыслов плясал, плясал, плясал, плясал...