Моему любимому отцу посвящается
– Валенька, она уже взрослая, ей уже… – Папа бросает на меня быстрый взгляд, выпучив глаза, и я так же быстро показываю сначала две руки с растопыренными пальцами, а потом еще одну. – Ей уже пятнадцать лет… – и снова на меня, с недоверием, одними губами: пятнадцать?! Качаю укоризненно головой из своего укрытия – ну ты даёшь! Впечатление, что у тебя человек восемь детей.
– В том-то и дело, что взрослая, – непреклонная мама гремит чем-то на кухне. – А на этой твоей базе мужики одни, что там девчонке делать? Ты на рыбалку пойдешь, а она куда? В лес?! В какой лес, Ваня?! В лесу она одна метров десять пройдет и заблудится навсегда, с собаками её потом не найдем…
Я стою за углом в коридоре, сложив в мольбе руки – давай, папа, уговаривай! Я очень туда хочу, очень...
Это Барышево, что на реке Вуокса. Карельский перешеек. Красивее места нет на земле, я в этом совершенно уверена в свои пятнадцать лет. Мой отец ездит туда каждый год, обычно на неделю – институт, при гараже которого он одновременно работает сторожем и художником-оформителем, бесплатно дает ему путевку на базу рыболовов и охотников, и несколько раз нам с мамой тоже разрешали там пожить по два-три дня. По два-три незабываемых дня в соснах, тишине и простоте. Мы, собственно, и так на сложность жизни не можем жаловаться, но по сравнению с Барышево она, наша обычная жизнь, всё-таки немного манерная.
Мы всегда просили путевку на конец июня или самое начало июля, когда колосовики вылезали, и отцу шли навстречу, давали – у него был чудесный начальник, такой же, как папа, кошатник и собачник, такой же военный пенсионер, такой же грибник и рыбак. А в этом году получился август – это из-за меня, я сдавала экзамены в школе и поступала в техникум, поэтому ничего вообще не планировали... А папе предложили две путевки на неделю в конце августа, кто-то отказался...
– Ну мама, – вышла из укрытия я.
– Ну Валя, – сказал папа.
– Ладно, езжайте, что с вами сделаешь... Я ж от зависти сопротивляюсь.
Когда нам пару лет назад установили дома телефон, мама получила возможность нас всех контролировать – где мы все, что мы делаем или чего мы не делаем и почему? – поэтому она часто звонила отцу в гараж, справедливо подозревая его в непослушании: ты ел? Не ври, у тебя голос голодный…
Поколение моих родителей много испытало и вынесло – им было по семнадцать лет, когда началась война, а я родилась у них очень поздно – поэтому разница в возрасте и жизненном опыте давала право моей маме расставлять приоритеты. Я довольно быстро смирилась с тем, что мамино громкое “а ты почему не обедала?!” запросто могло перебить и победить мои тихие, выстраданные откровения о смысле жизни, о перипетиях девчачьей дружбы, ну… и о прочих других важных для меня радостях и горестях. Если люди не голодные, объясняла мама, и у них есть крыша над головой, то всё остальное легко можно преобразовать в то, что им, людям, нужно. Вот так. Не морочь мне голову, обедай. С хлебом только.
Когда папины дежурства выпадали на выходные дни, мы шли гулять, и будто просто «по пути» заходили к нему на работу в его обеденное время – нам нравилось наблюдать одну и ту же трогательную картину. Взятые из дома плавленые сырки «Дружба», вареная колбаска и творожники были аккуратным образом по-честному порезаны маленьким острым перочинным ножичком на части – поровну для всех сидящих за столом и вокруг стола участников, то есть на шестерых. Две приблудившиеся добрые собачки, обласканные и принятые на службу охранять институтские Москвичи и ГАЗы; два кота, вернее, кот с кошкой, неразлучная пара ответственных за крыс и мышей, в смысле за их отсутствие; мой папа и его начальник Николай Иванович – все они каждый раз бурно приветствовали нас с мамой – кто как мог! кто хвостом по ногам лупил, кто под руку забирался, здрасьте, мол, мрры… кто просто радостно улыбался, приподняв кепку – и нас тоже приглашали присоединиться к трапезе.
Звери знали процедуру досконально, ждали терпеливо. Мне всегда казалось, что если бы кто-нибудь поставил каждому из них отдельную миску в углу, покрошив туда в три раза больше колбасы, они бы выбрали остаться рядом с этим фанерным столом, в приличной компании, когда всё поровну, хоть и понемногу – ведь когда к тебе с таким уважением, это дорогого стоит…
Мама смотрела на всё это как воспиталка детского сада на детей неразумных – вы ж все голодные, дураки… Принести вам чего-нибудь? Хотите, я картошечки отварю? Это что, Бася опять беременная у вас?! ах ты бестия рыжая хвостатая... Опять котят пристраивать?!
– Валя, ты не поверишь, но мы тут ни при чем, – смеялся Николай Иванович, придвигая скамейку, чтоб нас усадить удобно, суетился весело, искал чистые чашки.
Мама никогда не относилась к нему как к начальнику мужа, и ему это определенно нравилось – мама, при всей своей властности, была человеком радостным и смешливым, и такое странное сочетание несочетаемых качеств всегда её отличало от других женщин, легко с ней было и непредсказуемо. Меня же, когда я вырасту, Николай Иванович грозился выдать замуж за своего младшего сына Витьку, которого я никогда не видела – одним словом, ему наверняка больше нравилось с нами со всеми дружить, чем быть просто начальником гаража и руководить моим папой.
Папе и в голову не приходило пользоваться этой дружбой в корыстных целях, и Николай Иванович это ценил, поэтому Барышево стало тем немногим, что он мог для нас сделать от чистого сердца... и мы ежегодно получали несколько летних дней в Раю, где земля, воздух и вода были такими, как их задумал Создатель, то есть – чистыми.
***
Крепкие домики-брусочки вытянуты вдоль озера, спрятаны среди величественных деревьев умными, любящими свою землю строителями – тогда были такие! – низкий им поклон за это, созидателям, а не разрушителям. Гармония сохранена, всё продумано. Человек ничему не мешает, и даже я, неопытная тогда, чувствую важность этого невмешательства.
Здесь очень тихо, никто не включает радио, а телевизоров так и в помине нет. Зато какая-то добрая и мудрая душа предложила собрать библиотеку, и каждый год народ везет и добытые в очередях книги, и толстые журналы, ценившиеся тогда не меньше книг, а то и поболе… Даже полки книжные сколотили, чтоб порядок был. Учитывая, что женщин там бывает раз-два и обчелся, порядок особенно приятен.
Открытая веранда тянется вдоль всего дома – там не подметается так часто, как внутри, там в углу сложены дровишки вперемешку с прошлогодними листьями ольхи – здесь растет ольха рядом с домом, много ольхи… Люди пользуются, спиливают ветки, делают щепу, чтобы коптить рыбу. Коптильня стоит неподалеку, это большой металлический ящик с пространством для огня под ним – это тоже наука, как всё правильно делать, поддерживать жар, распределять щепу, раскладывать рыбу…
Мой папа, совершенно свой среди всех буреломов и ручьев, видит грибницу сквозь землю и щуку сквозь толщу воды, и всегда точно показывает в лесу направление куда идти, даже если небо затянуто и дождь стеной, и нет ни одного ориентира, а компас забыт дома… Чует, где болото, а куда можно и не глядя… Знает.
Никогда в жизни он не позволил себе показать своё преимущество перед природой, не срезал ни одного лишнего прута для самодельной удочки, не выловил ни одной лишней рыбы, ну, чтобы просто так, для азартного удовольствия… Мы брали с собой корзину для копченой рыбы – небольшую, хотя место это очень богато, и можно было пять таких корзин наполнить за несколько дней. «Не надо, – говорил папа, – она долго не лежит, это ж не холодное копчение… испортится, и выбросим, а так нельзя». У него все было рассчитано – сколько себе, сколько соседям и друзьям, и не больше.
А еще он рыбу вялил – к пиву! – очень он любил всегда пиво, хоть мама и всячески против была, и ела его поедом за это… но двадцать две копейки на большую кружку он экономил, как я экономила на завтраках, чтобы купить молочный коктейль с клубничным сиропом. То есть, я его понимала.
Ну, а мой личный интерес, если отвлечься от божественной красоты этих мест и подсознательной тяги к уединению в тишине, конечно же, заключался в грибах. В грибочках.
За грибами мы всегда ходили одним единственным путем – папа надеялся, что когда-нибудь я выучу дорогу и смогу хоть как-то ориентироваться… но это он зря. У меня топографический кретинизм, классический. Никаких шансов.
Мой папа действительно очень любит меня, раз терпит этот мой изъян – представляю, как ему это странно. Даже от веранды до коптильни я каждый раз иду новым путем, петляя, неожиданно выходя к чужому корпусу и делая вид перед соседями, что я просто гуляю по территории... Поэтому грибы я всегда собирала в пяти метрах от мамы или отца, как пристегнутая, или бегая челноком между ними. Это не самый благодарный способ, но я всегда умудрялась что-то находить… и получать радость и удовольствие.
Никакой охоты я в жизни своей не видела, поскольку летом, в конце июня, она не разрешена, и база в июне-июле принимает таких как мы – грибников, ягодников и рыбаков. Честно говоря, я вообще про них, охотников, не помнила, а когда рассказывала своим друзьям-подружкам, что мы были на базе охотников и рыболовов, то название это произносила автоматически. Именно так.
Не думала, что встречусь с ними, с охотниками, хотя они имели полное право появиться в моей жизни, коли я тут, на их базе…
Мы знакомимся с ними еще по пути в Барышево – институт предоставлял небольшой автобус своим сотрудникам, если набиралось больше десяти человек, и сейчас как раз такой случай. Их двенадцать, все – охотники. Только мы одни с корзинами и удочками.
Отец знаком со многими, но некоторых видит впервые. Есть молодые люди – они поглядывают на меня заинтересованно, я выгляжу взрослой девушкой, старше своих лет… и я уже умею кокетничать, но что-то меня тормозит. Нет, я, конечно же, приветлива, как и мой отец, но присматриваюсь настороженно – они с ружьями в чехлах, с тяжелыми сумками – конец августа, открыт сезон утиной охоты – и какой-то беспокойный червяк просыпается внутри… Они другие, отличаются от обычной нашей барышевской публики… или на меня так действуют их ружья.
Охотники целый час говорят про калибр дроби, приводя примеры из личного опыта, и я потихоньку холодею, рисуя себе неделю общения с ними… Папа смотрит на меня с тревожным пониманием, нам ничего не нужно произносить вслух... «Интересно, что он чувствует? – думаю я. – Есть червяк?.. Нет, нельзя всё по себе мерить. Он же мужчина, и на войне был два года…»
Во всяком случае, я не хотела бы, чтоб он чувствовал такого, как у меня, червяка. Поэтому я ободряюще улыбаюсь ему: как думаешь, будут грибы? «Конечно, будут, – говорит папа, – там всегда есть грибы»... и я понимаю, что его червяк тоже вполне уже бодрствует.
***
Несколько лет назад, одним субботним утром, отец принес из нашего лахтинского леса утку – у неё что-то сломалось, и она не могла двигаться. Она сидела в корзине, очень спокойная, опустив голову вниз, спрятав клюв, не шевелясь. Папа застелил корзину мхом и веточками, чтобы хоть как-нибудь уменьшить ужас, который она должна была испытывать… Помню, как мама расстроилась: ты с ума сошел… мы не сумеем ей помочь.
– Я не мог её там оставить, она сидела и смотрела на меня, даже не дернулась, не испугалась… Давай её подлечим, и я обратно отнесу... Валя, не ругайся: я сначала ушел…. Метров триста прошел, и вернулся. Не смог её оставить…
Утка была обречена – она не ела и не пила, но она, почему-то, совсем не боялась нас. Два дня мы места себе не находили – мама добывала мух, отец, сбегав с удочкой на Невку, наловил мелочи рыбной… но всё напрасно. Она поднимала ненадолго голову, смотрела на нас, но клюв не открывала, как мы не просили.
Наш сосед, вовлеченный в процесс, сказал: пока она жива, нужно её… ну, того самого... А что? Большая утка, не пропадать же мясу. Увидев наши лица, извинился и ушел. Через пару минут позвонил в дверь и еще раз извинился.
Папа оделся во всё лесное, взял корзину с уткой и исчез часов на пять – вернулся в темноте. Лес был недалеко, в получасе ходьбы, но мы долго его ждали. Мама сказала мне тихонько: не спрашивай его ни о чем, и так всё ясно. А ему сказала: не делай так больше, можно с ума сойти. Ты что, господь бог? У каждого своя судьба, и у уток.
Ладно, хватит, понял я, сказал папа…
***
Встает солнце, а мы идем к лесу – барышевские леса полны грибами, вылезающими слой за слоем, на всякий вкус. Посмотрим, что нам сейчас приготовлено – я-то люблю красноголовики на сизых ногах, будут ли? «Конечно будут, – обещает папа, – говорят, много их в этом году, и боровики пошли, и опята. А вот через пару недель пропадут». Я даже не спрашиваю, откуда он знает.
Вчера всё обошлось – охотники, почувствовав «чужих», остановились в своих охотничьих разговорах, и за вечер, пока обустраивались, стелили постели и готовили нехитрый ужин, улеглась моя тревога и за себя, и за отца – а потом было даже весело: один, самый пожилой, оказался талантливым рассказчиком анекдотов, и под жареную с луком картошечку, килечку и рюмочку просидели они допоздна, и я с ними. Умудрилась даже глазки построить одному юноше по имени Саша, чем очень удивила папу – да и сама собственной смелости не меньше папы удивилась…
Мою койку в углу защитили старой большой занавеской, положенной в рюкзак опытной мамой – вобьете гвоздики в стены и прикрепите, сказала мама, а уж угловую кровать девчонке должны уступить.
Юноша Саша сорвал несколько колокольчиков с ромашками и поставил мне на тумбочку, в банку из-под тушенки – и мой тревожный червяк совершенно потерял бдительность… Я забыла про их ружья.
***
Какая красота, этот слоистый туман над лугами...
– А ты помнишь корову? – спрашиваю я. – Мы как раз отсюда наблюдали за тобой… ужас.
Папа смеётся – конечно, он помнит.
– Значит так, разделяемся, – объяснял он нам тогда, – Я пошёл через поле, а вы идёте по дороге, входите в лес и сразу поворачиваете направо. Никуда не углубляйтесь, идите вдоль канавы, чтобы видеть просвет. Грибы вдоль канавы будут, обещаю. Пройдете примерно километр, до большого рва, и там останавливайтесь, ждите меня – примерно через час я туда добегу.
Он ходит по лесу как лось – так мама говорит. Я не спорю с ней, но меньше всего мой отец похож на лося: худой, прихрамывающий, лёгкий.
Сам он рассчитывает обойти за час все свои близлежащие грибные плантации, ну а потом потихоньку бродить с нами, пасти меня, чтоб я не пропала бесследно… да и за мамой глаз да глаз нужен – она, хоть и не такая бестолочь как я, но потеряться может.
Мы видели его, быстро идущего наискосок через поле своей неровной походкой, в старых галифе и тяжелых резиновых сапогах, с рюкзаком, в который вставлена корзина – у него всё продумано, чтобы было удобно переходить любые канавы, чтобы не мялись грибы, чтобы были свободны руки… Под мышкой у него палка, без этой палки он в лес не ходит – ей много лет, он её бережет, не выбрасывает, как он говорит, она ему «в подмогу». У него ранена, изуродована правая кисть, но ему это не мешает быть художником и вообще мастером на все руки…
Я окинула, помню, взглядом поле, и только собиралась сказать слова о здешних любимых красотах, как мое боковое зрение подало сигнал – какое-то резкое движение вмешалось в утренний тихий затуманенный пейзаж.
На большой скорости за ничего не подозревающим папой неслась рыжая корова. Между ними было не больше ста метров. Несколько секунд мы с мамой осознавали опасность, и осознали её.
Мы закричали одновременно, и я испугалась, что мы обе сорвем голос. Папа услышал, и еще пара-тройка секунд ушла – теперь на осознание этой опасности им самим…
Он побежал к лесу, оглядываясь, хромая… и вдруг остановился, понял, что не убежит. Мы стояли, не дыша. Мы не могли помочь, слишком далеко мы были, и слишком уже близко была корова… и именно тогда я поняла, как это страшно – видеть угрозу любимому человеку и ничего не делать. Ничего не мочь. Я снова закричала, думаю, что мама тоже.
Папа снял с плеча рюкзак, поставил на землю. Положил рядом палку. И пошел навстречу корове. Пройдя несколько метров, он остановился, нагнулся и сорвал пук травы.
Корова бежала, но со своего места мы точно видели, что она здорово сбросила скорость, и продолжала сбавлять… и, не добежав до отца метров пяти, затормозила и вовсе остановилась. Я оглянулась на маму, и мама улыбнулась белыми губами.
Папа подходил к корове с зажатой травой в вытянутой руке, и корова сделала шаг навстречу, громко и протяжно замычав. «Видно, у этой коровы что-то не так в личной жизни, – сказала мама, – но мне кажется, всё кончилось хорошо…»
Корова жевала траву, предложенную папой, а папа гладил её шею.
***
Ну что ж, неплохо. У меня в корзине двадцать штук крепеньких ярких подосиновиков и боровиков, у папы – в три раза больше… но мне не обидно: очень даже хорошее соотношение, с папой другого не бывает.
Я люблю возню с грибами – и чистить, и отваривать. Здесь всё есть для этого – старые большие кастрюли, две электрических плитки – правда, одну из них нельзя занимать, она для общих нужд, а вот вторая полностью в моем распоряжении, больше грибников нет, никто не претендует. Два старых холодильника ЗИЛ поделены так же – один для общих продуктов, другой – для заготовок. Всё продумано.
Все охотники почему-то дома…. Кто-то спит, кто-то читает. За бараком стоит теннисный стол, и слышно, что играют, стучит шарик… Пап, шепчу я с надеждой, они что, не пошли на свою охоту? Папа отвечает таким же шепотом: вечером пойдут… Обмениваемся взглядами, смотрим дольше, чем обычно…
Мы отбираем дюжину самых крупных белых для общего стола, на ужин я приготовлю для всех свою любимую грибную соляночку. Только вот сметаны нет…
– А мы можем сходить за сметаной в поселок, – предлагает Саша, – сходим?
Мы чистим с ним грибы и рассказываем друг другу о себе… он очень симпатичный. Я всё жду, когда он перейдет к рассказу о своих охотничьих пристрастиях, но он чувствует, что не нужно. И ни слова.
Он старше меня на три года, перешел на второй курс института. Перебираем интересы, радуемся совпадениям – выясняем, например, что оба читали «Шум и Ярость» Фолкнера… В моём окружении больше никто не читал.
– Тебе понравилось? – мне хочется об этом поговорить, хотя я и не представляю как.
– Да.
– А что понравилось?
– Не знаю… просто понравилось.
Это хороший ответ, думаю я.
…и что оба любим Маркеса, особенно «Сто лет одиночества».
– Ты хочешь сказать, что тебе там всё понятно? – по-моему, Саша хочет услышать от меня правду.
– Нет, почти ничего не понятно… – говорю я эту правду. – Там все странно. Всё равно люблю, хоть и непонятно. Мне кажется, я потом пойму.
– А мне одна моя знакомая сказала, что это нужно читать, даже если непонятно… Если читать только то, что понятно, то никакого развития не произойдёт…
Я ловлю себя на том, что мне неприятно слышать про какую-то знакомую, и я делаю независимый вид.
– А я здесь впервые, – вдруг говорит Саша, – с отцом и старшим братом, они охотники.
– То есть ты не охотник?
Он качает головой – нет…
Ладно, пойдём в поселок за сметаной, говорю я радостно, потому что вдруг точно понимаю, что он и не хочет быть никаким охотником...
***
Мы с отцом стоим на веранде, он курит, поглядывая на меня исподтишка – да ладно, пап, говорю я… Не война же начинается. Хотя мне, лично, очень страшно. Но, наверное, нужно это пережить, правда?
– Доченька, – прерывисто говорит мой папа, – наверное, ты права, нужно пережить. Хотя я никогда не знаю точно, что нужно, а что нет… Мне даже неудобно иногда бывает, что я так много не понимаю... Я ведь живу очень простой и ясной жизнью – ты знаешь... Ты и сама такая. А теперь я не знаю, как тебя защитить... от этого всего, – папа сбивается, но я понимаю каждый звук. – Люди-то они все хорошие. Веселые, добрые. Но почему-то они, сытые, веселые, мечтают охотиться, доченька... Нет, я понимаю, что все всегда охотились… во все времена! И я бы охотился, если бы вы с мамой голодали…
Папины родители умерли от голода в 1933 году, они жили в Богуславе, в Киевской области – они сами не ели, кормили троих детей, и дети выжили. Папа был старшим, ему было девять… а брат с сестрой были совсем маленькие. Папа всё знает про голод.
И он немного знает теперь про осеннюю охоту, наслушался, пока мы за сметаной ходили.
– Я, наверно, пойду, выпью рюмку, – говорит папа. – Чуть-чуть. Ты ж не против?
Он уходит, и я остаюсь одна в сумерках. Оказывается, уток убивают в сумерках, вот оно как... Утки думают, что они самые умные, ждут, пока стемнеет, собирают своих детей и друзей в стаю… ну, и перелетают с места на место, подкормиться в заводях речных перед странствием в дальние дали… А тут как раз эти ребята с ружьями – не нужны, мол, вам дальние дали...
Перестреляют всех, думаю я, и всё развалится. Я понятия не имею, как устроена жизнь, но если они будут стрелять просто так, для развлечения, то что-то разрушится точно… Они все ушли – такие гордые собой, довольные, мужественные... Съели мою солянку со сметаной и пошли. Сытые.
– Привет, – говорит голос, – а я вернулся с полдороги… не помешал?
Саша вернулся. Папа!.. Саша вернулся.
***
Я лежу без сна за своей занавеской, прислушиваясь к звукам – заснуть, конечно, невозможно, и я уверена, что отец тоже не спит. Интересно, как там Саша в противоположном углу? Тишина.
Моё воображение разыгралось не на шутку, со мной такое бывает…. но нужно как-то успокоиться. Папа сказал, что завтрашнее утро покажет, останемся ли мы здесь. Грибов мы набрали, программа минимум выполнена, сказал.
Скоро и в нашем лахтинском лесу начнутся грибы, думаю я. Конечно, их там не так много, и скоро будет еще меньше, потому что начинается застройка большого нового района, а лес мешает. Нам очень жаль, мы всегда радовались, что живем на самом краю города, рядом с лесом…
Всё, пришли… слышу шаги на веранде. Забилось сердце.
«Всё, пришли», – сказал папа из темноты.
«Да, пришли…» – откликнулся голос в противоположном углу.
Охотники заходят тихо, стараются ничем не грохать. Минут десять перешептываются, открывают и закрывают холодильник, шуршат, тихо смеются, звенят рукомойником… кто-то разговаривает, перекуривая на веранде, а потом все разбредаются по своим местам и утихомириваются.
Через минуту слышу движение, шорох... шелест. Потом тишина – и снова рывок, стук, шелест. На веранде что-то… Сажусь в постели за своей занавеской, прислушиваясь. Может, местные кошки? Здесь есть кошки, они очень самостоятельные, гуляют где и когда хотят, ночуют на улице. Наверное, это они.
Ложусь, успокаивая себя папиным обещанием уехать завтра, ежели что… Очень тревожно мне.
Вот! Снова эти звуки – и я быстро встаю и вылезаю наружу из своей норы. Папа сидит с фонариком в руке – ты тоже слышишь, пап?! – а он уже идет на веранду…
Натягиваю быстро треники, путаясь во всём… не могу найти обувь, куда-то под койку далеко засунула… Плюнув на обувь, пробираюсь босая между кроватей к выходу – а отец уже заходит обратно, резко включая свет в доме. Не ходи, доченька, громко говорит он, но я выхожу.
Свет в доме освещает веранду достаточно, чтобы я увидела. Срабатывает моя защитная реакция, спасибо ей, уже помогала мне в жизни – я становлюсь спокойной. Кроме того, я получаю подтверждение своим тревогам, значит не в маразме мы, ни я, ни папа…
Молодцы ребята, хорошо стреляют – если не убивают, то ранят.
В связке из шести-семи убитых птиц – одна живая. Подранок. Привязана за лапы к своим…
Я успеваю почувствовать, как выпрямляется моя спина и каменеет лоб… а моя нога вышибает дверь… и дверь бьет меня, возвращаясь на место – и я снова вышибаю её.
– А ну встаньте! – громко и спокойно говорю я, и, по-моему, у меня в правой руке самурайский обоюдоострый меч.
– Не понял юмора, – это анекдотчик, жмурится от света. Он, видно, во всем любит юмор, и ему, видно, не по себе сейчас.
– Чего непонятного, она ж по-русски говорит, – мой папа тоже спокоен, и моя левая рука сразу оказывается продетой в рукоять надежного щита. – Вставайте. Живо. Через десять секунд чтоб следа не было от паскудства вашего. Охотники сраные, утку добить не могут. Паскудство какое...
Мы стоим втроем у двери, Саша с нами… Ждем, чтобы её убили.
– Шуму-то, шуму… – анекдотчик возвращается в дом через минуту, – что ж так волноваться-то?.. – и я вижу, что он нас боится. Он же без ружья.
– С утра разберешься, чьих рук дело, и дашь ему по морде как следует. Как старший этой вашей… группы. И помни – вас ждет то же самое в жизни, что вы сами творите… Всё вернется так или иначе. Это я не пугаю, я пугать не научен. Это я ЗНАЮ.
– Он знает, – подтверждаю я.
Мы возвращаемся домой на электричке. За день прожита жизнь. Саша едет с нами, как мы не уговаривали его остаться. Я вам помогу вещи довезти, объясняет он, и объяснение это мы признаем достойным…
– Только маме не рассказывай, – говорю я отцу, – а то не отпустит больше никуда. Давай придумаем, будто люди смогли по своей путевке приехать, и мы лишними оказались...
– Я тебе то же самое хотел предложить, – улыбается папа.