Тетушка N. царственно кивнула и растаяла в воздухе. Последней исчезла рука с сигареткой. Указательный палец еще успел стукнуть по дотлевающей “Шипке”, частички пепла начали медленное планирование вниз, но так и не долетели до старинной пепельницы в виде туфли с загнутым носком.
Примерно через полчаса из проема между книжным шкафом и окном вышел Неудачный Шурик. С матерью они не пересекались никогда.
Шурику как обычно было скверно. Он постоял, кривясь и поводя плечами, вздохнул и побрел на кухню.
Поболтав ложкой в овсяной жижице, Шурик проследил за тем, как белесая струйка стекает обратно в тарелку и встал из-за стола. С тех пор, как он снова стал появляться в квартире, неизменная овсянка (господи, он с детства ее ненавидел, с детства!) была единственным свидетельством того, что тетушка N тоже регулярно наведывается сюда. Мать не писала ему записок, не оставляла тайных знаков, которые могли быть понятны только ему и ей. Из года в год он получал одно и то же сообщение – тарелку с овсяной кашей. И не знал, как его читать.
Водки надо было выпить – вот в чем Шурик был точно уверен.
Бутылка стояла на посту, в тумбочке, заставленная мешочками с крупой и жестянками с неопределенным содержимым. Всегда початая, но так, чтобы оставалось примерно на три четверти стакана. В ней было ровно столько, сколько отмерила тетушка N, первый раз появившись в своей квартире после долгого перерыва. Шурик об этом не знал, но догадывался.
Когда-то мать, грозная и неприступная с виду, плакала на этой самой кухне, не стесняясь других жильцов. В то время Шурик сильно пил, очень сильно, и всем было понятно – ему, наверное, в первую очередь, что он - Неудачный Шурик. От этого он пил еще сильнее. На мать руку не поднял ни разу, хотя много раз грозился. А когда становилось совсем невмоготу, срывал с крючка свою кожаную шоферскую куртку, хлопал дверью и исчезал на два-три дня. Удивительно, что за всю жизнь Шурик не имел ни одного прокола в правах – водил он хорошо и аккуратно.
Оставшись одна, тетушка N с утра до ночи ходила по комнате, курила и разговаривала сама с собой. Иногда присаживалась за письменный стол, доставала бумагу и исписывала несколько листов аккуратным мелким почерком. Однажды, подходя к этому самому столу, она потеряла равновесие.
В больнице вынесли приговор “перелом шейки бедра” и через пару недель выписали тетушке направление на тот свет. Она взяла его и ушла –где-то под утро. В общем, без лишних обид на бестолкового начальника отделения, на грубых медсестер, которые так и не принесли ей ее любимую “Шипку”, сколько ни просила. Бог с ними.
После похорон матери Шурик порылся в ящиках ее письменного стола – раньше не смел – наткнулся на листы с записями и прочитал. Все прочитал. Теперь пришел его черед плакать на кухне.
Просквозили несколько скучных лет. Шурик все водил свой фургон темно-оливкового цвета, все пил со своими шоферами, а в выходные целыми днями валялся на диване с книгой. Читал он много и со вкусом, сказывалось влияние тетушки N. Шурик никогда не держал в доме плохих книг и, если таковые случайно заводились, безжалостно выбрасывал. Коллеги и собутыльники (пожалуй, тире будет все-таки лучше) шуриково увлечение не то чтобы не одобряли, но относились к нему с опаской, хотя самого Шурика уважали. Он был вроде бы и свой, но все равно откуда-то из других атмосферных слоев. Красивый, с хорошо вылепленным лицом, правильной речью и неудобной фамилией Фрейдман – это по отцу. Шутки по поводу этой фамилии Шурик однажды пресек раз и навсегда – сокрушительным ударом в зубы. Больше никто не шутил.
Шурику тоже было не до шуток. Жизнь как-то забуксовала и начала захлебываться в грязи. Когда-то он не без гордости смотрелся в зеркало, теперь же старался не смотреть совсем. Горючее заканчивалось, мотор начал чихать.
Однажды соседка попросила помочь – ей самой было не под силу поднять на третий этаж тяжеленный телевизор. Шурик пропыхтел минут сорок, из последних сил водрузил телевизор на тумбочку, а вечером “Скорая” уже везла его в ближайшую больницу. На другой день мотор Неудачного Шурика остановился окончательно.
Через пару недель – или тысяч лет, разницы, в сущности, никакой - он вновь оказался в своей квартире, почему-то в проеме между книжным шкафом и окном. Было холодно и скверно, за окном стояла какая-то муть, сквозь которую еле просвечивали огоньки. Поначалу Шурика удивляло, что всякий раз, когда он появлялся здесь, было одно и то же неопределенное время суток. Потом он привык. Привык к тарелке со злосчастной овсянкой, которую так ни разу не попробовал, к неиссякаемым трем четвертям стакана – ровно столько, чтобы распалиться, но слишком мало для того, чтобы расслабиться, к абсолютному непониманию того, как и зачем он здесь очутился. А еще к тому, что мать как будто назло появлялась только тогда, когда его не было. И ни разу не посчитала нужным встретиться. А вот Шурик бы хотел. Очень бы хотел, если честно.
.
… Шурик опрокинул содержимое бутылки прямо в рот, подождал, покуда последние капли обожгут язык и небо, но так и не дождался (не жгли – странное дело – вообще не жгли; да он и вкуса-то не чувствовал) и побрел в комнату. Там, завалившись на кровать, не глядя достал с полки запыленный томик “Нового Мира” за семьдесят какой-то год, раскрыл наугад и заскользил глазами по строчкам. Можно было не читать – текст он уже знал наизусть. Он вообще знал теперь наизусть все, что собиралось на их книжных полках в течение всей жизни. Даже “Магнитное поле Земли” – небольшую книгу, которую когда-то написала мать – и ту знал. Хотя зачем ему было это магнитное поле?! Теперь-то уж точно незачем. Через пару часов Неудачный Шурик исчез – так же неожиданно, как и появился, зато журнал снова оказался там, откуда был взят. Кровать имела абсолютно прибранный вид. Ничего не напоминало о пребывании Шурика в квартире, он не оставлял следов.
Убедившись в том, что Шурик сгинул, на шкафу – в коридоре напротив черного хода – облегченно вздохнула Нефертити. Точнее, вздохнула бы, если бы гипсовые головы были на такое способны. А так – просто почувствовала облегчение. Нефертити недолюбливала Шурика и в его обществе чувствовала себя неуютно. Он ее общества вообще не ощущал(интересно, как можно ощущать присутствие гипсовой головы?), а просто однажды чуть в сердцах не разбил ее об пол. Поссорившись с матерью в очередной раз, он протопал к черному ходу, задел плечом книжный шкаф, увидел Нефертити, заорал что-то вроде “Наставили тут всякой дряни, помойку устроили!”, сграбастал ее и уже занес над головой, чтобы жахнуть от всей души. “Поставь. Поставь, пожалуйста”, - тихо, но очень твердо сказала тетушка N. И Шурик поставил. Довольно аккуратно, кстати, а потом хлопнул дверью и пропал на целую неделю.
С того дня Нефертити его боялась, хотя Шурик больше никогда ее не трогал.
Зато тетушку N Нефертити обожала. С высоты книжного шкафа было отлично видно, что она – человек незаурядный. Впрочем, на заре своего пребывания в квартире у Нефертити был отличный шанс убедиться в этом с более близкого расстояния. Она стояла на письменном столе тетушки N, и та с ней неоднократно беседовала. “А как тебе вот это?” – спрашивала тетушка и зачитывала вслух пару абзацев из своей будущей книги. “Вот это” Нефертити было никак, она ничего не смыслила в магнитном поле Земли и поэтому уважительно молчала. Зато тетушка, прикурив очередную “Шипку” от предыдущей, перечеркивала абзацы жирным крестом и переписывала их заново.
В атмосфере табачного дыма и ученых разговоров Нефертити чувствовала себя прекрасно и была готова простоять так целую вечность. К сожалению, у вечности были свои соображения на этот счет.
Безмятежное спокойствие и тихое счастье гипсовой головы уступили место тревогам и страху. У этих тревог были три причины, первые две Нефертити знала по именам, а третью и сама не понимала как назвать, но чувствовала – третья – самая серьезная. Так и вышло. Впрочем, по порядку.
Причину номер один звали Этя. С точки зрения Нефертити, это было страшное существо. Честно говоря, остальные обитатели квартиры тоже так думали.
Этя была дальней родственницей тетушки N, которую та приютила на время – и на свою голову. У Эти были густые черные волосы, заплетенные в две толстые косы, и огромные, навыкате, глаза. Ее можно было бы даже счесть красивой, если бы не выражение этих самых глаз – там жили обида и злость, которые то наполняли ее взгляд поочередно, то образовывали ядовитую смесь. Этя была психически нездорова, неумна, подозрительна и, как выяснилось вскоре после ее появления в квартире – изобретательно мстительна. В ее домашние обязанности входила ежедневная уборка – занятие, которое она ненавидела, как, впрочем, и все остальное. Оставаясь одна в квартире, Этя безостановочно и злобно бурчала себе под нос, ведя длинный однообразный диалог со своими обидчиками, среди которых числились абсолютно все, кого она знала. Протирая стол тетушки N,она рылась в ее бумагах, сопровождая каждую прочитанную строчку язвительным (с ее точки зрения) комментарием. Нефертити же она выбрала в собеседники, воплощая в ней человека, которого сильнее всего ненавидела в данный момент. Так что статуэтка была то Шуриком, то Ириной, то даже самой тетушкой N. Однажды тетушка неожиданно вошла в комнату именно в тот момент, когда Нефертити поневоле исполняла ее роль. В тот день Этя была в особенном ударе и голос ее наполнился гулкими трубными тонами. Она уличала, обличала и проклинала. Тетушка N замерла на пороге и простояла так минут пять, “Этя, прекратите же наконец!” –голос ее звучал как-то растерянно. Этя подавилась куском фразы, выпучила глаза, зачем-то схватила Нефертити и выбежала из комнаты. Только потом Нефертити догадалась – ее всерьез считали свидетелем, способным давать показания. Этя пометалась по квартире, потом решительно направилась к черному ходу, но у порога ее остановил голос опомнившейся тетушки N: “Этя. Статуэтку. На книжный шкаф. Пальцем. Больше. Не трогать. Хорошо. Теперь. Марш. В свою. Комнату”. С каждым словом, падавшим, как гиря, Этя становилась как будто ниже ростом. Поставив Нефертити на указанное место, она порскнула к себе и закрылась на щеколду.
Так Нефертити оказалась на книжном шкафу. Наблюдать жизнь с некоторой высоты было любопытно, хотя и непросто – собственно, жизнь сосредоточилась на кухне и в комнате тетушки N, а до темной прихожей у черного хода доносились лишь ее отзвуки. Нефертити скучала по тетушке N и молча ненавидела Этю, которая со временем разошлась не на шутку. Она осмелела, куда-то бегала жаловаться, и визгливый ее голос день ото дня становился все громче. Иногда она подходила кшкафу, подолгу смотрела на Нефертити и шипела: “У, сволочь!” Так решительно не могло более продолжаться. “Упасть ей на голову, - однажды подумала Нефертити, -Точно, упасть - и будь что будет.”
Однако, пожертвовать собой на благо остальных Нефертити не успела. Для Эти и без того наступили черные дни – наконец лопнуло терпение тетушки N. Короткая война привела к полному поражению и последующей капитуляции зловредной Эти. Как-то вечером она, красная и заплаканная, прошмыгнула мимо Нефертити, даже не повернув головы, и через черный ход отправилась на новое место жительства, которое выхлопотала для нее тетушка N…
Первая причина была, таким образом, полностью устранена.
Вторую причину звали Неудачный Шурик, но об этом уже, в сущности, все сказано.
Третья же… Третья. Вот тут в чем было дело.
Нефертити не могла вспомнить, когда именно волосы тетушки N началименять цвет. Нельзя было точно определить тот момент, когда тетушкина кожа поблекла и стала как будто тоньше и прозрачнее – эти и другие изменения возникали незаметно и нарастали как снежный ком. То же самое, хотя и у каждого по - своему, происходило и с другими обитателями квартиры – тем же Шуриком, добрейшим дядей Женей, его женой Ириной, тетушкиными сестрами. Нефертити не понимала, зачем и кому это нужно, почему люди не могут так, как она – не меняться. Ей было не страшно – тревожно, да и людей эти перемены, похоже, не слишком радовали.
Радовался только мальчик Миша, которого иногда привозила в гости сестра тетушки N.Вот он-то, как раз, менялся с удовольствием и быстро вымахал из полуторагодовалого пузана (примерно в этом возрасте он впервые предстал пред очи тетушки N, а чуть попозже –Нефертити) во вполне себе молодого человека. В детстве Миша боялся Нефертити –да что там боялся – он трепетал перед нею, замирал от сладкого ужаса, но все равно периодически заглядывал в темную прихожую, где на черной громаде шкафа высилась чуть отсвечивающая в темноте белая голова на длинной шее и в причудливом головном уборе. Выглянуть в прихожую, сделать два осторожных шага и тут же, чувствуя, как спину сковывает холодом, отпрянуть назад – а сердце стучит так, что вот-вот услышит бабушка – вот это да! Когда Мища чуть подрос, необходимость проходить через прихожую стала объективной. Как раз рядом со шкафом находилась дверь в комнату дядя Жени, а за этой дверью были настоящие сокровища. Броневички, маленькие гаубицы, армейские джипы образца Второй Мировой – уменьшенные, но точные металлические копии были предметом Мишиной зависти. Коллекция дяди Жени занимала несколько полочек, и на это богатство Мише было дозволено смотреть. Да ладно, смотреть – не только! Разрешалось брать в руки и даже осторожно возить по полу. Ради этих чудесных штук мальчик Миша был готов хоть десять раз на дню ходить мимо страшной Нефертити, а вот если бы только (о нет, так не бывает!) ему подарили вон тот броневичок, то, зажав его в кулаке,он бы простоял рядом со шкафом при выключенном свете –хоть целых две минуты, вот! Броневичок подарили, но вероломный мальчик Миша не выполнил своего обещания – он и секунды рядом с Нефертити простоять не мог.
Прошло больше десяти лет, и Миша простоял рядом с Нефертитичас, а то и больше, роясь в книгах. В квартире он был один. Это, разумеется, если не считать Нефертити и тетушки N, которая смутно присутствовала за Мишиной спиной, но ничем не выдавала своего присутствия. Тетушка улыбалась, и в улыбке ее сквозила даже некоторая гордость– Мишу она любила и теперь не без интереса наблюдала за подросшим внучатым племянником.
На книжной полке внучатый племянник обнаружил пачку “Шипки”, которую тетушка Nзачем-то сунула туда лет тридцать назад. Миша оглянулся (вот зачем, скажите мне, зачем – не было же в квартире никого!) и распечатал пачку. Затем он подошел к зеркалу, лицо его приняло томно-задумчиво-многозначительное выражение (так он себе это представлял), чиркнула спичка… Выражение лица моментально изменилось, а потом и само лицо куда-то исчезло, ибо Миша кашлял, согнувшись чуть ли не напополам, кашлял так, что над плинтусом взвивались облачка пыли.
Нефертити была готова поклясться (было бы перед кем), что в этот момент тетушка Nпосмотрела на нее, подмигнула и беззвучно рассмеялась. Посрамленный же внучатый ковбой Миша быстро собрал все, что его попросили взять из квартиры, и позорно бежал.
Больше он не возвращался.
Строго говоря, он был последним, кто приходил.
Изменения, которые так тревожили Нефертити, наконец взяли свое.
Несколько лет квартира простояла совершенно пустой, потом в ней застучали молотки, задрожали стены от вгрызающихся в бетон сверл, известка покрыла полы едким снегом – Нефертити ничего этого не слышала. Ее квартира, ее галактика удалялась куда-то, беззвучно рвались последние связи, затихали шумы и меркли краски за окном.
Она этого не замечала. Ее мир был при ней, вокруг нее, и даже прежние обитатели стали появляться в когда-то навсегда покинутой ими квартире.
Они не встречались друг с другом, как будто специально сговорились.
Дядя Женя приходил пару раз, грустно вздыхая, стер пыль со своих пушечек и джипов, полистал книжку, лежавшую на столе (сам же ее когда-то забыл). И исчез, Нефертити сразу поняла, что он больше не появится.
Его жена Ирина была только один раз. Походила, поворчала, пожевала губами… “И она тоже больше не придет”, - догадалась Нефертити.
Тетушка N и Шурик появлялись регулярно, как будто сменяя друг друга на посту. Оба ждали чего-то – Нефертити это понимала, оба никак не могли решиться.“Ну что же вы, - сердилась Нефертити, - ну ведь уже можно теперь все, ну встретились бы, посидели, поговорили. Все можно!” Нет, не решались…
…… “Ну и хорошо, что ушел, - подумала Нефертити, когда Шурик в очередной раз сгинул в сгустке темноты между окном и книжным шкафом, - Завтра опять придет, никуда не денется”. И, оставшись одна, теперь уже совсем одна, стала размышлять о том, что не давало ей покоя последние годы – или тысячи лет- об этих странных созданиях, с которыми свела ее гипсовая ее судьба. И в который раз поразилась их силе и непрочности, могуществу и беззащитности. И в который раз пожалела – о да, теперь она научилась жалеть. Всех – и тетушку N, и ее непутевого сына, и дядю Женю с его вздорной женой, и даже зловредную Этю. Всех – и тех, кто ушел, а потом вернулся, чтобы доделать какие-то самые важные дела, да вот никак не может и не сможет, наверное – и тех, кто остался. И в который раз неподвижные ее губы беззвучно прошептали: “Бедные вы мои. Бедные вы мои... ”