Более четверти века отдал я Белорусскому телевидению.
В литературно-драматической редакции я прошёл путь от помощника режиссёра до режиссёра -постановщика.
И все эти годы со мной бок о бок работали корифеи телевидения Александр Гуткович и Виктор Карпилов.
Они были однокурсниками первого послевоенного набора актёрского факультета
Белорусского театрально-художественного института.
Большинство выпускников этого набора не состоялись как актёры, да это и понятно. Только что закончилась война, люди возвращались из эвакуации и в институт поступило много случайных людей,нужно же было как-то набрать студентов.
Естественно актёры из них не получились.А если кто-то из них и попал работать в театр,то надолго там не задержался
К счастью в это время открылась минская студия телевидения и для несостоявшихся актёров нашлась работа.
Они стали телевизионными режиссёрами,ассистентами и помощниками режиссёров,дикторами телевидения и радио.
Я пришёл на телевидение после службы в Военно-морском флоте.К этому времени телевидение в Беларуси уже существовало десять лет.
В начале своей творческой карьеры мне довелось работать под началом Александра Залмановича Гутковича, и Виктора Григорьевича Карпилова, поэтому я очень хорошо знал этих людей, их положительные и отрицательные качества.
Я тоже закончил режиссёрский факультет это же института но с разницей в двадцать восемь лет.
Предлагаю вниманию читателя статью Владимира Нехамкина (Мехова) которая была опубликована в Журнале "МИШПОХА" и была недоступна массовому читателю.
МИХАИЛ ГАНКИН
© Журнал "МИШПОХА"
ДВОЕ С ОДНОГО КУРСА
1.
От дней тех минуло более полустолетия, и я не могу припомнить, где, когда, при каких обстоятельствах первый раз с ними встретился. Как познакомился с их однокурсником Александром Ивановичем (тогда просто Сашей) Бутаковым, впоследствии уважаемым воспитателем актерской смены, помню. В офицерской шинелишке со следами споротых погонов он заглянул в редакцию газеты “Лiтаратура i мастацтва” (где я, тоже студент, только другого учебного заведения, то ли шестую, то ли седьмую неделю был штатным работником) принес заказанное ему слово по случаю, кажется, январской ленинской даты. А вот где впервые пересекся с Сашей Гутковичем и Витей Карпиловым, в какой обстановке мы пожали друг другу руки в знак знакомства, в памяти не задержалось.
Хорошо лишь помню: когда в предвесенье сорок шестого корреспондентом своей газеты пришел на занятия первого и единственного тогда курса вновь образованного Белорусского театрального института, эти трое — Бутаков, Гуткович и Карпилов — приветствовали меня по-приятельски, как неплохо им знакомого. Преподаватель актерского мастерства - главного предмета для одержимых, грезивших сценой, - легендарный Евстигней Афиногенович Мирович, мемориальная доска с абрисом которого теперь в Минске на фасаде главного корпуса академии искусств, усадил гостя-корреспондента рядом с собой. Учебные этюды на заданные темы, получилось, показывались не только ему, мастеру, а и мне. На меня тоже обращены были вопрошающие взгляды - понравилось, нет?- чем был я очень смущен, чувствовал себя самозванцем.
Так вот, началом отношений с ними, о ком настроился рассказать, считаю час того непредвиденного ассистентства у знаменитого Мировича. Со многими, кого повидал тогда исполнителями ученических актерских упражнений и болельщиками исполнителей, у меня продолжилось знакомство и контактирование в будущем: тот курс - колыбель ряда приметных в истории белорусской культуры личностей. С некоторыми же больше того - прошел по жизни, как с дорогими спутниками. С Гутковичем и Карпиловым в их числе.
2.
Обликом, характерами, манерой держаться были они разными. Непохожими вылепила матушка-природа, и до самых почтенных лет сказывалась эта непохожесть, обусловленная разностью социального происхождения, условиями детства и отрочества, вообще испытанным раньше, чем очутились в Белорусском театральном.
Дошкольные и школьные годы Гутковича - это местечко Бешенковичи на Витебщине. В ту пору, в двадцатые - тридцатые, преобладающей частью населения здесь были евреи. Подрастая в многодетной семье кузнеца, будущий белорусский актёр и драматург, будущий признанный белорусский телевизионный режиссер Александр Залманович Гуткович навсегда проникся острым еврейским самоощущением, сантиментам к еврейской песне, слову, обычаям. Не раз он рассказывал мне, что, демобилизовавшись после Отечественной из армии, подал было документы и был зачислен в студию к великому Соломону Михоэлсу, готовившую актерское пополнение для Московского и других, тогда еще живых, еврейских театров страны,— не стал тем студийцем по прозаической причине: в Москве, оторванный от переселившейся в Минск родни, не имел пристанища и не прожил бы на крохотную стипендию. Я был в числе гостей у него дома, когда он отмечал свое пятидесятилетие, и у меня поныне на слуху, как прочувствованно, со слезой пелись им еврейские “лиделах”. А каким пронзительно, трепетно горестным был он в каком-то (не одном ли из своих) телевизионном спектакле в эпизодической роли сельчанина-еврея, загнанного нелюдями-полицаями в гетто.
Младшего же на семь лет Карпилова (он в войну не воевал, как довелось Саше, был еще школьником) не могу себе представить ни исполнителем такой роли, ни поющим еврейские песни. Иная генеалогия. В томе Белорусской энциклопедии справка о нем соседствует со cправкой о его отце - видном ученом-отоларингологе, авторитетном профессоре Витебского, затем Минского медицинских институтов. В отличие от Гутковича, этот будущий ведущий белорусский телережиссер - Виктор Григорьевич Карпилов - воспитывался в среде ассимилированной, от еврейских своих корней оторванной интеллигенции. Если Гуткович в актерской ипостаси помнится мне в рольке еврея, охваченного геттовской скорбью, то Карпилов перед глазами - Скептиком в спектакле по знаменитой в советской драматургической лениниане пьесе Николая Погодина “Кремлевские куранты”.
Есть в пьесе эпизод: главный герой инженер Забелин с уличной толкучки, где торговал спичками (в послереволюционной неурядице считал себя новой власти ненужным), отвезен в Кремль к Ленину для разговора об участии в разработке плана электрификации страны. Знакомые же, собравшиеся в настывшей забелинской квартире, встревожены долгим отсутствием хозяина. Персонаж, в перечне действующих лиц пьесы поименованный Скептиком, и талдычит меланхолично: “Всё равно посадят Антона. Вот увидите”. С приклеенным клоком бородки, с подхихикиванием, в чеховском пенсне, с пледом на плечах - в квартире ведь холодно - Карпилов натурально и потешно передавал растерянность маленького российского интеллигента в час крушения привычного существования.
Те “Кремлевские куранты” смотрел я в Полоцке. Показанными в дни коротких там зимних гастролей русским театром из недалекого латвийского Даугавпилса. В начале пятидесятых Карпилов служил в труппе театра. Они ведь получили дипломы драматических актеров - и он, и Гуткович, и все, кто в 1949-м стали первым выпуском своей alma mater. Гуткович поехал работать в Витебск, в театр имени Я. Коласа. Карпилов ряд лет поактёрствовал где-то в России, в упомянутом Даугавпилсе, в Минске, в театре имени Горького...
Но при тогдашней встрече нашей в Полоцке Виктор показал мне - явно с гордостью, хоть и чуть смущаясь, - что на афише спектакля назван и как ассистент постановщика. Попросил прихватить такую афишу в Минск, передать его матери - свидетельством, что попусту время не теряет, к чему-то стремится, чего-то достиг. А Саша в Витебске проявил способности не только к режиссуре, поработав ассистентом при постановке не одного спектакля, - он еще начал инсценировать для театра стоившую того художественную прозу. Годы спустя наличие драматургической жилки обусловило признание его и как мастеровитого инсценировщика, и как автора нескольких ставившихся театрами оригинальных пьес (написанных, за исключением одной, в соавторстве с женой - педагогом и журналисткой Фаиной Козовской).
Словом, влившись в актерский цех, оба ощутили, что этого им мало. Допускаю, и по причине, что трезво осознали: природными данными для высокого взлёта в профессии, о которой с юности грезили, наделены не очень. И всё же прежде всего, думается, потому, что одному и другому стало тесно в самовыражении только исполнением ролей на сцене. Самовыражении несамостоятельном, зависимом: даст режиссер желаемую роль или не даст, позволит решать ее, как видится она тебе самому, или будет настаивать, чтобы решал так, как видится ему.
На телевидение оба пришли в период становления его в республике: Карпилов в 56-м, Гуткович в 59-м. И достигли здесь положения творцов, создаваемое которыми в решающей степени определяло широкое признание Минской телестудии, как одной из самых интересных в нашем огромном тогда государстве. Друзья-однокашники, похожие и непохожие одновременно, оба работающие в литературно-драматической редакции, они подсознательно и соперничали, и оставались в режиссуре Белорусского телевидения чем-то вроде творческих сиамских близнецов.
3.
Отклонюсь от основного сюжета своего повествования.
Вспоминается виденная пару лет назад беседа популярного телеинтервьюера с еще более популярным эстрадным смехачом Романом Карцевым. Еврею Карцеву задан был в числе других вопрос, почему среди артистов и литераторов, работающих в одном с ним жанре, много евреев. Очень, мол, это замечается.
Вспоминается опечалившее многих почитателей дарования Василия Белова. Великолепный самобытный прозаик, он не устыдился на сборище шовинистического Союза писателей России (не путать с позиционно полярным Союзом российских писателей) заявить о едва ли не опасности для русской литературы факта, что в московской писательской среде высокий процент евреев.
Вспоминается анекдотическое о выдающемся дирижере Николае Голованове. Оперный режиссер Борис Покровский, сидя рядом с ним в стенах Большого театра на репетиции чего-то из русской классики, попросил его указать хору, чтобы посылал со сцены речитатив “Православные! Православные!” более целенаправленно в пространство зрительного зала, а не, как у него получалось, вниз, в оркестровую яму. Голованов согласился и сердито крикнул хористам: “К залу обращайтесь! Где вы там, в оркестровой яме, православных узрели!” В составе оркестра Большого театра было порядочно евреев. Голованов ценил их профессионализм. Но с давней поры ученичества в синодальном музыкальном училище из памяти у него не выветрилось, что евреи - нехристи.
Для меня это примета пещерного уровня интеллекта - когда некто подсчитывает, сколько кого по национальности занято в той или иной сфере деятельности. Китайцев на планете более миллиарда. Итальянцев значительно меньше. А раз упомянули Голованова, глянем, как на пример, на искусство оперы: не счесть в нем звезд итальянцев, а много ли китайцев? Так что же принимать меры для ликвидации диспропорции как несправедливой?
Однако, поскольку есть категория людей, недобро фиксирующая то, что великое множество евреев имеет отношение к искусству, поделюсь читавшимся-думанным об этом.
Всемирно известный Лион Фейхтвангер опубликовал в 1920 году статью “О проникновении духа еврейства в западную литературу”. О воображаемости такового проникновения, имелось в виду автором. Ответ журнальным и газетным зоилам, злобствовавшим по поводу того, что в немецкой, французской, итальянской, других литературах стран Западной Европы работало (добавлю - и теперь работает) много евреев. Можно сказать, ответ тогдашним западноевропейским предтечам сегодняшних российских борцов с “еврейским засилием”, типа Макашова, Баркашова, Куняева - жаль, что в ряду с ними, бездарностями и невеждами, приходится называть Василия Белова.
Он был интеллектуалом с громким уже тогда, притом не только в Германии, именем, Фейхтвангер. И доказал несостоятельность, смехотворность доминантного в тех пахнущих понятно чем писаниях утверждения, что, мол, от созданного писателем-евреем, на каком бы языке он ни писал, хотел того или не хотел, отдает “еврейским духом”. Сo всем свойственным, по мнению зоологических антисемитов, еврейству. Фейхтвангер настаивал, что, наоборот: язык, в стихии которого живет и самовыражается литератор, определяет и его духовную сущность. При самом различном национальном происхождении, если писатель думает и пишет по-немецки - он и мироощущением немецкий писатель. Думает и пишет по-французски - французский. Думает и пишет по-испански, по-английски, по-русски - испанский, английский, русский. Как говорится в статье, “плыть против течения языка - бессмысленно”.
Но ведь такой феномен действительно имеет место - очень большое количество творцов-евреев в разноязычных литературах мира. Фейхтвангер был убежден - он объясняется историей, судьбой еврейского народа.
В седой стародавности евреи утратили собственную государственность. В рассеянии то пригревались, то изгонялись властителями стран, где оседали. Нигде не имели равных с коренным населением гражданских прав. Вынуждены были жить отдельно от неевреев, в отведенных для них окраинных городских кварталах, - от названия такого района в древнем Риме происходит слово “гетто”. И моральной опорой в испытаниях, в переносимых унижениях, в извечном ожидании худшего им из поколения в поколение оставалась Книга. Именно так - с большой буквы. Письменное средоточие святых заветов, уроков пережитого предками, житейской мудрости. Уже тысячелетия авторитетнейшее из всего, что человечеством в письменном виде создано, - Библия. Постижение которой веками являлось для еврейства приобщением к духовновершинному.
При этом особенном почитании Книги, при условии, что обрядовый закон требовал от еврея умения читать и писать, условии, что даже в наимрачнейшие времена среди евреев почти не было неграмотных, исторически и сложилось архиуважительное отношение нашего народа к написанному слову. Не только к библейскому - вообще к запечатленному буквами.
А от тернистого в участи пращуров - их кочевания из страны в страну, необходимости каждому всегда быть готовым к оскорблению и ответу на него, защитительного самообучения понимать непроизнесенное тем, от кого зависел, за слышным текстом мгновенно расшифровывать подтекст,- у потомков, у многих во всяком случае, уже в генах обостренная наблюдательность, врожденное чувство языка и его стилевых оттенков, способность находить первопричину явления. То есть качества, в числе других пробуждающие в человеке будущего литератора.
Размышления Фейхтвангера касались только писательства - почему к нему причастно столько евреев. Но высказанное мэтром, считаю, объясняет и частую встречаемость еврейских имен в титрах кинофильмов, на театральных афишах, в перечислениях создателей телевизионной продукции.
4.
Вернусь к тому, от чего отклонился.
Уже сказано: осуществленное для голубого экрана Гутковичем и Карпиловым принесло, пожалуй, самые большие лавры Белорусскому телевидению в шестидесятые - семидесятые - восьмидесятые. Кому довелось видеть его тогдашние программы, тот помнит звёздность для музы-покровительницы телеискусства часов, когда лучшее из поставленного ими выходило в эфир.
Телевизионная версия “Людей на болоте” была удивительно созвучна интонацией, атмосферой воздуху, пронзительности замечательного первоисточника. Тем, чего, на мой взгляд, недостает щедро осыпанной знаками признания беларусьфильмовской экранизации дивной полесской хроники Ивана Мележа. Ганна и Василь из той давней телеверсии - Лилия Давидович и Геннадий Гарбук - воспринимались, будто предстали перед камерой во плоти и крови сами герои романа. По прошествии ряда лет авторша академической книжки о телевидении Белоруссии, державшаяся, по-видимому, не самого высокого мнения насчет способности отечественных телевизионщиков самостоятельно мыслить, написала, что трехвечерние телевизионные “Люди на болоте” были переносом в студийное оформление и освещение прекрасного спектакля театра имени Купалы. Не глянула перед сдачей рукописи в издательство на даты премьер. Если бы глянула, увидела бы, что театральные “Люди на болоте” родились более чем годом позднее телевизионных. И не телевизионный постановщик использовал наработанное театральным, а наоборот - театральный во многом опирался на найденное, подсказанное исполнителям телевизионным... Постановщиком “Людей на болоте” на телевидении был Гуткович.
На шири от Бреста до Владивостока пустели городские улицы, когда на домашних экранах серия за серией показывался телевизионный фильм “Вся королевская рать”. Это теперь народ на постсоветском безграничье перекормлен американскими кинобоевиками, сюжетами со схватками между заокеанскими уголовными и политическими тузами. А тогда фабула романа американца Роберта Пенна Уоррена - готовность политикана из южного штата Америки не останавливаться ни перед чем в борьбе за губернаторское кресло - приоткрывала нашим людям политическое закулисье, конечно, малопривлекательное, но как же непохожее на опостылевшее всем постнолицее единство советского партийно-государственного олимпа, ежедневно демонстрируемое программой “Время”.
Фильм поныне живет, показывается то одним, то другим телеканалом. Недавно в который раз его смотрел и удивился, насколько стал он и про политическую явь постсоветских государственных образований. С безответственной демагогией ее фигурантов. Со сбором в предвыборной грызне компромата соперником на соперника. С разгулом криминалитета.
“Ратью” был вызван поток рецензий. Известный тогда, широко ставившийся театрами драматург Александр Штейн, выступив в московской газете “Неделя”, поахал-поохал, как всё в фильме здорово, какой богатый букет кинозвезд первой величины собран постановщиком на роли. Лишь забыл в большой статье назвать самого постановщика и автора сценария - Александра Гутковича с Белорусского телевидения.
Через девять лет необозримая страна снова припадает к телевизорам по причине появления на экранах “гутковичского”. Следит за событиями пересозданного в телевизионный четырехсерийник романа Ивана Шамякина “Атланты и кариатиды”. Место действия здесь не заокеанская даль - областной город Белоруссии. Кабинеты в руководящих его структурах. С драматургией отношений между теми, кто их занимает, отличной, разумеется, от характерной, если верить “Всей королевской рати”, для больших и малых капитолиев Америки, но исполненной своей остроты, своей напряженности. Еще ведь мерзее при конфликтах интересов становились тамошние политические гангстеры или партбонзы и чиновничество советской выучки. Присущее экранизатору чувство психологической правды обусловило убедительную правдивость галереи образов предложенного зрителю рассказа о противостоянии в жизни светлого и несветлого.
На творческом счету Гутковича в телевидении и еще памятное. Обращения как сценариста и режиссера к романам Чорного, Бровки, Адамчика, Пташникова, к военным повестям Шамякина, к поэзии Кулешова. Удачи несомненные и удачи неполные. Но всё в летописи нашего телевидения навечно, всё золотой его фонд.
Что касается Карпилова, то среди коллег и в минских актерских кругах существовало уважительное определение - “телевизионный театр Карпилова”. Само за себя говорящее определение.
На памяти у меня художественная сенсация - демонстрация по всей стране, опять-таки от Бреста до Владивостока, панорамного исторического телезрелища из Минска “Крах”. На то время, середину шестидесятых, подзабытая уже, давно театрами не ставившаяся, в двадцатые же годы, когда была написана, шумно репертуарная, пьеса Алексея Толстого и Павла Щеголева “Заговор императрицы” в интерпретации Карпилова стала основой масштабного полотна о деградации верхов России в канун революционного 1917-го, что не могло не привести государство к трагедии. Постановщик не ограничился текстом пьесы и чуть ли не взводом по численности действующих ее лиц. В спектакль включены были куплеты на манер брехтовских зонгов - значит, задействован исполнитель этих куплетов. Игравшееся в студии перемежалось архивной кинофотохроникой и, документами. Одна ярче другой были актерские работы: Виктор Тарасов - император Николай, Зинаида Броварская - императрица. Роман Филиппов - Распутин.
На спектакль появился похвальный отзыв в “Правде”- это, ого, как много тогда значило! Телеграмму с благодарностью и поздравлением создателям спектакля прислала Людмила Толстая, вдова автора пьесы. Ему было от чего долго ходить именинником, товарищу моему Вите Карпилову...
Были они, уже опять-таки сказано, разными, Карпилов и Гуткович. Разница выявлялась и в том, к чему тяготели в литературе, как к материалу для телевоссоздания. И хоть самое известное в этом достижение Гутковича - фильм по роману американца Уоррена, более привлекало его повествующее о близком, хорошо знакомом, обраставшее при углублении в него штрихами памятного самому, встречавшегося. Карпилова же, хотя и экранизовал так же, как Гуткович, и Шамякина, и Пташникова, а еще Купалу, Коласа, Короткевича, больше “грела”, похоже было, возможность проявиться собственным режиссерским прочтением литературы с богатым театральным прошлым. Возможность как бы посостязаться с именитыми режиссерами прошлых поколений, над этими драмами, трагедиями, водевилями мозговавшими.
Помню, был я удивлен, услышав от него, что думает о “Федре”. О расиновской “Федре”, написанной в семнадцатом веке. Античного характера действо о роковой силе неправедного чувства, которое, охватив очень достойную женщину, привело ее к позору, преступлению, гибели. Не показалось мне, что это остро актуальный сюжет в пору угасания генсека Брежнева и сумрачного предчувствия обществом назревающих в стране катаклизмов.
По выражению моего лица Виктор прочел, что мне подумалось. Объяснил:
- Есть исполнительница. Вчера снимать ее Федрой было рано, завтра будет поздно.
Нетрудно было догадаться, сказал это о Лилии Давидович. К слову, внешняя убедительность персонажа на экране, безусловное портретное его соответствие портрету в литературной основе ставившегося телепроизведения были для Карпилова наиважными. Экранизируя “Сердце на ладони” Шамякина, он счастлив был придумкой (действие романа происходит в двух временных периодах), что главным героем в летах, в послевоенной жизни будет у него артист Иван Шатилло, а им же, этим героем, в военной молодости - сын Шатилло. Сын актером не был, но обликом просто повторял своего молодого отца. Надумав на беду себе (работа новой удачей не стала, принесла ему только неприятности), к 70-летию Октября ухнуть спектаклем по малоизвестной пьесе о Ленине, веером разложил передо мной как-то фотографии артиста Владимира Шелестова в гриме Ильича: правда, мол, исключительное сходство с Ильичом подлинным.
Вот и “Федрой” захваченный (есть актриса: вчера снимать было рано, завтра будет поздно!), убедил всех, от кого зависело, быть ли ей в производственных планах телевизионного департамента, что в глубине пьесы таится непреходящее, что спектакль засвидетельствует зрелость и масштаб возможностей телевидения республики.
Что убедил-таки, я узнал забавным образом. Как редактору театральных программ республиканского радио (ведомство телевидения и радио было, как и теперь является, общим) мне позвонил юрисконсульт ведомства, человек умный, симпатичный, но не дока в литературе.
- Владимир Львович, вам знаком драматург Рбсин?
- Рбсин? Может быть, Раскин - был в Москве такой сатирик, покойный уже? Или Росин - это минский журналист, о цирке хорошо пишет?
- Нет, Рбсин. Телевидение пьесу его запустило. “Федра” называется. Так ищу его координаты. Вдруг будет иметь к нам финансовые претензии .
Я дал гарантию, что иметь их не будет...
“Федра” получилась элитарной, адресованной зрителю с интеллектуальным багажом, но, бесспорно, интересной, эффектной, со звучанием действительно непреходящих мотивов. Заняла место в ряду возвращенных этим режиссером из незаслуженной подзабытости названий. Ведь карпиловские в истории белорусского телевидения и “Яков Богомолов” Горького, и “Ткачи” Гауптмана, и “Дикарка” Островского и Соловьева, и “Театр купца Епишкина” Мировича, институтского мастера их обоих, Карпилова и Гутковича, до революции модного питерского водевилиста.
Весом их вклад в эту историю, Гутковича и Карпилова.
5.
Однако стали они, не боюсь преувеличения, лучшими режиссерами телевидения Белоруссии за все без малого полстолетия его существования, как говорится, не “благодаря”, а “вопреки”. Не потому стали, что этому заботливо содействовало, было в этом заинтересовано учреждение, в котором служили, тем более, государственная система, в условиях которой жили. Нет, им доводилось преодолевать инертность, часто нескрываемую неприязнь к их инициативности служебной иерархии над ними, ощущать досаду в кабинетах главного здания республики, что телевидение Белоруссии за ее пределами знают прежде всего по созданному ими. Их созданиями в том здании, разумеется, гордились, но вот создателями... Не те у обоих были фамилии, не тот пятый пункт в анкетах. И хватало в отношении к одному и другому элементарного антисемитизма, убогой зависти (успехов не прощают!), вперемешку первого и второго.
Наталкиваюсь, например, в коридоре радиодома на Красной на директора телецентра Опанского. Восемнадцатиэтажная махина телекорпуса на улице Макаенка, куда верхушка правительственного комитета по телевидению и радиовещанию переместится позднее, еще не выросла, председатель комитета обитает здесь. От него встреченный и вышел. Перебрасывается со мной дежурными вопросами-ответами, а мыслями там, откуда вышел. Осмысливает сказанное-заданное председателем. А поскольку на телецентр - службу технического обеспечения вещания - наваливается груз дополнительных хлопот, когда телевидением затевается масштабная постановочная работа (морока с финансированием, сооружением декораций, транспортом, аппаратурой - бессчетностью предусмотренного и непредусмотренного), с уст директора вдруг срывается раздраженное:
- Неймется этому Гутковичу! Опять что-то заварил!
Он был со мной доверителен, Опанский. Считал своим сочувствующим: некогда я писал про его отца, чекиста, именем которого в Минске называлась улица. А что Гуткович - мой друг, не знал. Потому и позволил себе выплеснуть недовольство тем, что предстояло ему, услышав от председателя, заняться новозатеянной круговертью. Чего не возникло бы, уверен был, если бы ненасытному Гутковичу не зудело раз за разом получать дипломы на фестивалях. Что за эти дипломы заслужил Гуткович бережное и уважительное отношение к его начинаниям, в голову моему собеседнику (если бы только ему!) не приходило.
Или вот через изрядный промежуток времени после громкого успеха “Всей королевской рати”, после одного из главных призов фильму на всесоюзном фестивале “Правда” публикует фельетон. Наряду с другими фактами финансовых нарушений, обнаруженными на просторах государства, фигурируют в нем высмотренные ревизорами в бухгалтерской документации, связанной со съемками “Рати”. Я сам порядочно поработал в кинематографе, имею представление о его кухне. Впечатление у меня, что в советском фильмопроизводстве - большой снимался фильм или маленький, игровой или документальный, - просто невозможно было не сделать чего-нибудь не так в прокрустовом ложе его финансовых рогаток. Да и в круге обязанностей не постановщика, а директора кино- или телегруппы - следить, чтобы в денежных бумагах всё было в ажуре. Но фельетоном выстрелила директивная, главная газета государства. И партийное собрание минских телевизионщиков наказало члена КПСС Гутковича самым строгим образом - исключило из рядов всесильной и наисправедливейшей, единственной в стране партии. Добавило ему к фестивальному призу еще одну награду за славный для Белорусского телевидения фильм.
Нужно ли говорить, что тогда означало исключение из партии. Не иметь партбилета никогда - это было одно, стать же лишенным его - совсем другое, ярлыковое для человека.
Он прибежал с женой ко мне после пыточного собрания мало сказать бледный - серо-синий. И в числе особенно больно его ударившего было обстоятельство, что за высшую меру пaртийнoгo наказания для него проголосовали и коллеги, которых считал доброжелателями, даже кто-то из институтских однокашников.
Инстанциями, которые исключение должны были утвердить, оно было заменено на строгий выговор. Но до конца жизни помнил Саша лес рук, поднятых за то, чтобы посильнее его унизить, сбросить с достигнутой им высоты. Рук людей, на часть которых надеялся как на защитников.
Еще такое помнится. В ресторане минской гостиницы, носящей теперь название “Свислочь”, а тогда называвшейся “Беларусь”, шумит банкет: кинематографисты отмечают окончание съезда своего творческого Союза.
Это происходит где-то во второй половине шестидесятых, так как у собравшейся на съезд братии еще на памяти поставленный Карпиловым “Крах”, не одним оратором о нем по-доброму говорилось. Что было, выяснилось, приятно не всем.
Подогретый, как сегодня формулируется, на халяву выпитым, в гардеробе перед Виктором возникает незадолго перед тем зачисленный в штат “Беларусьфильма” режиссер. Не хочу называть его имени, оно мелькает кое-когда на телеэкранах в титрах снятых им не лучших беларусьфильмовских лент. Снимет он их и вообще осмотрится в Минске позднее. Тогда же, неудачник у себя в Москве, он только-только здесь объявился. Сидя в зале съезда и не пропустив банкет, толком и не знал, кто есть кто вокруг. Но солитер зависти, злобы к тем, кому удалось уже успешно о себе заявить, грыз-сосал его вовсю. И он затряс у лица Карпилова кулаками:
- Бездарь! Жид! Не додушил вас Гитлер!
Виктор остолбенел. Человек, брызжущий перед ним слюной ненависти, был абсолютно ему незнаком. К тому же, профессорский сын, Витя не очень умел кулакам кулаки же противопоставить. Но мерзкое услышал стоявший неподалеку Андрей Макаенок. К чести его, среагировал мгновенно: весомой зуботычиной отрезвил глоданного солитером сволочизма.
Припомненное, конечно, различно. Однако, приходилось ли столкнуться с мелкой гадостью, ощутить ли недоброе дыхание самой Системы, по нервам, по сердцам больно било всё, оба были очень ранимы. Виктор боль таил, носил в себе, не хотел, чтобы окружающие догадывались о нестерпимо жегшем его. Саша - характер, говорилось уже, иной - в отчаянии заламывал руки, паниковал, попадал с сердечными приступами на больничную койку.
6.
Снова отклонюсь в повествовании от основного сюжета. Живет в Гомеле интересный человек - Григорий Львович Каплан. Когда-то учительствовал, в войну выпускал на Полесье в партизанском лесу газету для боевого братства народных мстителей, долгие годы отработал в партаппарате лектором, удостоился звания заслуженного работника культуры. Всю жизнь жадный книгоед. Классической и новейшей литературы. Русской, белорусской, еврейской, всемирной.
В еженедельнике “Лiтаратура i мастацтва” опубликован был прошлым летом рассказ Ивана Пташникова “Погоня”. Очень крепкий, считаю, рассказ. Впечатленный им, я выступил там же, в еженедельнике, с откликом. И через какое-то время получил от Григория Львовича письмо. Мы переписываемся по-белорусски, и отрывок, который хочу привести, оставляю на языке подлинника, не перевожу: “Услед за Вамi я парадаваўся апавяданню Пташнiкава, якое прачытаў, прызнацца, пасля Baшara водгуку. Сапраўды, варты жалю ўсе тыя (а iмя iм легiён), хто не прачытае гэты выдатны, вельмi цiкавы твор. Aле зараз я не пра гэтa. Лiтаральна адно слова ў Вашым артыкуле мяне вярнула ў дзяцiнства (сапраўды, “нам не дано предугадать, как наше слово отзовется”). Гэта слова “пролабка”- слова з майго дзяцiнства. Мы ў Чашнiках жылi каля берага рэчкi i ўзiмку бралi ваду з “пролабкi”. Так гаварылi мае бацькi, прычым ў яурэйскiм кантэксце. Апошнiя гадоў семдзесят я з гэтым словам не сустракаўся, а калi вычытаў яго ў Вашым артыкуле, на мяне нахлынулi ўспамiны пра дзяцiнства на беразе Вуллянкi (так у Чашнiках завуць р. Ула)”.
То, о чем написал мне уважаемый Григорий Львович,- еще одно свидетельство - маленькое, но выразительное, - породненности белорусского еврейства с землей, принявшей века и века назад наших пращуров, с языком, на этой земле сформировавшимся. Плодотворное служение приметного количества евреев белорусскому искусству, белорусской словесности - из этой породненности.
У Якуба Коласа, одного из основоположников белорусской литературы, есть цикл аллегорических рассказов “Сказки жизни”. Одна из новелл цикла, “Курчавое дерево”, посвящена замечательному белорусскому писателю Змитраку Бядуле. Новелла как раз об этом - о художниках-евреях в белорусском искусстве. Звонко песенное кypчавое дерево своим пением сочно и красочно вливается в общее пение деревьев леса. Это Курчавое - сам Бядуля, еврей Самуил Плавник из деревни Посадец в нынешнем Логойском районе на Минщине, ставший классиком белорусской литературы, братом среди братьев в семье песнопевцев края, где родился. Понятно, что в новелле имеется в виду, когда летун-ветер нашептывает Курчавой песеннице о сестрах ее, разбросанных по белу свету и укоряющих ее. Мол, зачем она так сильно углубилась в почву, на которой высится. Кому отдает свой дар? До них же, сестер, почему доносится лишь отзвук сладкозвучного ее пения? Почему видят они только отблеск, искорки костра ее песен, а полыхает он для кого-то, не для них? Не принимает пышнолистая певунья укоров. Отвечает, что так сложилась ее судьба. На этой земле она выросла, ее соками вскормлена, какие же песни ей петь, как не те, что поет...
Прочитанные автором новеллы в мыслях высокочтимого им одноратника Змитрака Бядули могли сказать о себе Гуткович и Карпилов. Так же, как еще многие евреи, чьи имена звездно сияют в белорусской культуре.
Назвав Бядулю, назову убитого в минском гетто композитора Михаила Крошнера, написавшего по мотивам популярнейшей перед войной повести Бядули “Соловей” музыку балета. Продолжая ассоциативный ряд, назову исполнителя роли Соловья в том балете, выдающегося танцовщика Семена Дречина, равными которому в истории белорусского балетного искусства назвать можно очень немногих. По ассоциативной цепочке далее назову Леонида Рахленко, опять-таки Соловья, но уже на сцене театра, ныне носящего имя Купалы, одного из плеяды корифеев этого флагмана театральной Белоруссии.
Вспомним, что спектакль “Павлинка” – уже которое десятилетие визитная карточка театра имени Купалы – поставлен был евреем Львом Литвиновым, оформлен евреем Борисом Малкиным.
Вспомним скульптора Заира Азгура, драматурга Аркадия Мовзона, критика Григория Березкина, здравствующих архитектора, одного из создателей всемирно почитаемого комплекса “Хатынь” Леонида Левина, руководителя широко славящегося эстрадного оркестра Белоруссии Михаила Финберга – назвать могу еще и еще славные имена.
... Cо времени репрессивного безумия 1937-го числа 29 и 30 октября для белорусской культуры в календарях как бы траурно обрамлены. В том чернопамятном году, в эти два дня (или две ночи) в подвалах карательного ведомства в Минске, а может, поодаль от города в куропатском сосняке, были расстреляны семнадцать побратавшихся работой в литературе: Яков Бронштейн, Анатоль Вольный, Платон Головач, Алесь Дударь, Хацкель Дунец, Михась Зарецкий, Василь Ковала, Тодор Кляшторный, Моисей Кульбак, Валерий Моряков, Янка Нёманский, Зяма Пивоваров, Василь Огашевский, Юлий Таубин, Изи Харик, Михась Чарот, Арон Йдельсон. Десять белорусов и семь евреев.
Горькое, но тоже свидетельство породненности, на сколько-то слов о которой я отклонился.
7.
Теперь о них обоих, Гутковиче и Карпилове, критиками и коллегами пишется с пиететом. Одному и другому республиканское телевидение посвятило прочувствованные передачи.
Дань сердечной благодарности отдал Гутковичу Иван Петрович Шамякин. Во фрагментах дневника, опубликованных в журнале “Полымя”, тепло рассказывает о совместной с ним работе при создании телевизионных “Тревожного счастья” и “Атлантов и кариатид”. О том, каким внимательным был этот режиссер, в отличие от московских кинематографистов, снимавших фильмы по его, шамякинским, вещам, к литературной первооснове создаваемого. Как в обязательном порядке согласовывал с автором первоосновы мельчайшую переделку в сценарии, перестроение диалога. Каким был интеллигентным, деликатным, терпеливым.
Об этих его человеческих чертах, о том, скольким ему обязаны, говорили в телепередаче о Гутковиче актёры, которых он любил и непременно в своих постановках занимал, - Лилия Давидович, Мария Захаревич, Геннадий Гарбук. Приятельница его еще по Витебску, по времени, когда вместе выходили на сцену театра имени Я.Коласа, Галина Орлова сказала, что теперь ясно: лучшее из созданного Гутковичем – классика Белорусского телевидения.
У меня защемило в груди, когда, будучи в Нью-Йорке, я увидел на целую стену фотографии этих четырех и многих еще актеров в ролях из гутковичских спектаклей и фильмов. Там, за океаном, живет теперь Сашина семья - жена, дети, внуки. Их знакомая чета из коренных, в Штатах и родившихся американцев, просмотрев семейную реликвию - видеозапись “Всей королевской рати”,- была увиденным поражена. Белорусская экранизация лучшего романа Уоррена, сказано было теми людьми, в искусстве не профанами, гораздо серьезнее и глубже кассового середнячка, снятого по нему на родине автора романа.
Помня об этом, почувствовал я обиду за друга, когда в прошлом году при очередной демонстрации “Рати” московским телевидением, в тот раз каналом НТВ, о Гутковиче ни словом не было вспомнено. Ни исполнителями ролей, выступавшими перед каждой серией, ни телеведущим, с ними беседовавшим.
Да и талантливый во всем, за что берется, Михаил Козаков, из-под пера которого вышла интереснейшая мемуарная “Актерская книга”, мог бы забыть - ведь столько времени прошло! - о сложных отношениях с постановщиком при съемках “Рати”, в которой блестяще создал один из главных образов. Не забыл, не хватило на это! Столько раз возвращается в книге к памятной работе, вообще к связанному с фильмом, а человека с фамилией Гуткович в том процессе как не было.
Карпилов успел еще сам поучаствовать в передаче о себе. Уже находясь в пенсионерском статусе. Ах, как не хотелось ему этого статуса! Но после неуспеха упоминавшегося ленинского спектакля его, едва исполнилось ему шестьдесят, начали выталкивать на “заслуженный отдых”. Нужно, мол, освобождать места для молодых. Будто толпился у махины на улице Макаенка и не имел возможности осуществить гениальные замыслы сонм молодых режиссеров (судя по падению уровня художественных программ республиканского телевидения в последующие годы - не толпился). Будто не тогда и становятся подмастерья мастерами, когда совершенствуют профессию рядом с кем-то, у кого можно поучиться.
Его тянуло в привычную атмосферу. Как рад был, когда учеником своим (ряд лет Виктор преподавал в институте, который некогда сам кончал) Владимиром Бокуном был приглашен читать закадровый текст в документальном фильме про Шагала. Сидя на просмотре фильма, слыша мягко ироничный закадровый комментарий к старой хронике и фотографиям Витебска шагаловской в нем поры, видя в зале самого комментатора - с натуральной уже, не приклеенной бородой, с тростью, чуть смущенного, но и довольного тем, что столько знакомых слышат с экрана его голос, я вспомнил сыгранного им некогда в “Кремлевских курантах” Скептика, встречу нашу в Полоцке, посланную им маме афишу, в которой значился ассистентом постановщика.
Теперь о них говорят и пишут, как о классиках Белорусского телевидения. Они этого не слышат, не читают.
Ни Карпилов, прихороненный на старейшем минском Военном кладбище к не обойденному энциклопедиями отцу.
Ни Гуткович под обелиском с высеченной на нем оборванной лентой кинопленки на минском Северном кладбище.