МАСТЕР БЕЛОГО АНГЕЛА
-Ну , я пошла? - щербато улыбаясь малиновым голоском пропела Инка вопрос, чтобы соблюсти формальности и завершить ритуал подчиненности, уловить благословляющий кивок головы или отпускающий жест руки и выпорхнуть на задание. Да какое задание-за водкой! И это после вчерашнего, когда она, запнувшись левой своей ковылялкой за торчащую из земли арматурину, которую, к слову, Серега грозился вколотить ниже некуда, растянулась на асфальте возле самой мастерской. И грохнула об этот самый асфальт единственную бутылку пива, деньги на которую собирали всем миром, потому что Сереге страх как надо было опохмелиться. Не сложилось, остался Серега без пивка, по ее милости. И если до арматурины он пока еще не добрался, она, Инка, была под рукой, всегда под рукой, поэтому люлей получила сразу и сполна, без скидки на то, что была так напугана, частично увлажнена пивом, а порезы на руке продолжали кровоточить.
Тогда он сказал, что ей в руки можно только хрен доверить, да и то нельзя, и что впредь будет сам в магазин ходить. Ну, тут уж жаловаться не на кого, только на себя. Серега крут, конечно, иногда даже слишком крут, но справедлив. У него с этим строго: заработал - получи. Но и зазря не обидит-сам и другому в обиду не даст. Да и мало кто с ним связываться захочет, свои все его знают, как облупленного, а чужие только на него посмотрят-и не рискнут, а если кто рискнет, так сразу о том пожалеет. Потому как - Колючий! Не зря, нет-нет, совсем не зря так его называют. Он и есть-колючий. Один тяжелый взгляд исподлобья с ног сбивает. Крутой, серьезный мужик. С пустяками к нему не суйся, на них он время тратить не станет. Однако может и пошутить, и посмеяться, как и все, под водочку с хорошей закуской. Вот, как сегодня как раз намечается. И, что еще есть в нем замечательного и еще более ценного для нее, как для женщины-не злоблив он, отходчив. Вот вскипит вдруг, сорвет ему крышу, как крышку с чайника, накидает он дров налево и направо, еще и хвороста подкинет, а через полчаса, глядишь, он уже и остыл, куда те пар с кипятком и подевались, оставив после себя напоминанием лишь ласковое на ощупь тепло.
Вот, например, она. Думала, что после вчерашнего никогда уже больше не пошлет он ее в магазин, что удел ее теперь до скончания века текущего сидеть на куче опилок и изображать из себя сверчка, но ведь поднял ее снова, ведь вновь доверил! Человек, челове-ек! Больше того - мужик! Женщину не обидит, не унизит, не матюгнется при ней, всегда отнесется с пониманием и уважением, пусть даже не всегда заслуженным-тем не менее. А как о женщине сказать может - заслушаешься: женщина, говорит, всегда и всего выше. Даже когда она ниже уже некуда-она все равно выше. Выше, чем кажется, чем можно сообразить. Вот. Ну как такого не приголубить лишний раз? Тем более, когда идти и деваться больше некуда.
-И н-на! - махнул рукой Серега, и Инка, розовая и трепещущая от гордости, выпорхнула из мастерской. Вот, в этом он весь. Инна-и н-на!-и все понятно, и не нужно лишних вопросительных слов и уточнений. Полное благословение и беспредельное благорасположение...
Инка была девушкой неопределенного возраста, невесть откуда взявшейся и прижившейся в мастерской. Прижившейся потому, что он, Серега, был не против. Конечно, имелся еще собственно хозяин мастерской, но то когда он имелся, чаще же его в наличии не было. Утром материал привез, вечером забрал готовую продукцию-или наоборот, когда как-и все, что ему тут делать?
Хозяина звали Иван, но все звали его Кондратом, и он охотно откликался на оба этих имени. Говорил: хоть хреном называйте, только в морду не бейте. Ну, в морду он и сам мог засветить любому, это-как крайнее средство оптимизации межличностного общения, для преодоления и подавления фактора непонимания. Был он невысок и коренаст, деловит и расторопен, умел находить выгоду во всем, придумывал невероятные вещи вроде метел и придверных ковриков из брошенных пустых пластиковых бутылок. По его выражению, это значило: "Снять с говна сливки". И, надо признаться, снимал он их немало. Но более всего славен он был не этим. Легенды ходили о сокровище, скрываемом им в штанах, а точней-в левой штанине. (Почему аптека на углу, а член в левой штанине? - любил спрашивать он). Корень его, в который, поговаривали, он и пошел, был толщиной в руку и дорос до середины бедра в спокойном состоянии. Может, и врали, но женский персонал профилактория, на территории которого держал Кондрат свои мастерские, был с ним чрезвычайно любезен...
Сереге Иван ака Кондрат доверял, поэтому в отсутствие хозяина в мастерской хозяином был Серега. И, по праву хозяина, он разрешал Инке там ночевать. А что, баба еще не старая, опрятная, не назойливая, свое место знает. В мастерской тепло, пальтишко старое на кучу стружки бросил-чем не перина? А уж аромат какой от свежих-то стружек! Он и сам любил иногда, в обеденный перерыв, завалиться к ней на постельку, она ничего, не отказывалась, не шипела, что небрит. А он за это всегда ее подкармливал, да еще вот ремеслу обучать стал... Ложки резать, конечно, не бог весть какое хитрое дело, зато Серега знал его досконально. Инке он пока поручал бить баклуши. Чем не работа для бабы, которая и так постоянно этим занимается? Берешь липовый брус и аккуратно раскалываешь его на нужное количество заготовок. Все. Больше от нее ничего не требуется. Пока и этого с нее хватит, а дальше видно будет.
Серега закончил обрезать последнюю заготовку из припасенных и пересчитал сделанное. Дневной урок, однако, выполнен не был. Странно, почему бы это?...Ах, да, он же сам отпустил, а точней-послал Инку в магазин, она и не доделала работу. Он ей сказал-иди, я сам закончу. Значит, ему и заканчивать.
Он, кряхтя, встал, прогнул затекшую от долгого сидения спину и на одеревеневших ногах прошел в противоположный угол мастерской, где на большой устойчивой колоде Инка и била необходимые ему баклуши. Приготовленный, но не расколотый брусок в отсутствие Инки выглядел как-то сиротливо, сам это сознавал и потому льнул к отполированной, в том числе и его Сереги руками акациевой рукояти колуна, которым Инка орудовала уже достаточно ловко. Хотя... колун-инструмент серьезный, можно было бы и поминиатюрней топориком обойтись. Ничего... Пусть...
Серега наклонился и взял с колоды брусок.
Этот кусок деревяшки десять на десять ему с самого начала не показался, не понравился. И, главное, черт его знает почему. Вроде стандартная заготовка на четыре ложки, обыкновенный материал, белый, шелковистый и теплый на ощупь, полновесно ложащийся на ладонь как Божий дар и Его же благословение. Но, право же, лучше бы он не брал его в руки. Не надо было ему этого делать. Это он потом уже понял, когда процесс пошел и обратить его вспять сделалось невозможно. А ведь всего-то и надо было, что распустить брусок и вырезать оставшиеся из сегодняшнего урока четыре ложки. И все. И он свободен. И провались все в тартарары. Где, кстати, это-тартарары?
Вместо этого он, не притронувшись к колуну, даже не подумав о нем, с бруском в руках вернулся за свой верстак, уселся и минут пять внимательно брусок разглядывал, словно никогда до того ничего подобного не видывал. Самое удивительное, что именно эта мысль и крутилась в его голове, именно это он и чувствовал. Странная, если разобраться, мысль для столяра, тем более для резчика, не место ей в его мозгу.
Он помотал кучерявой своей головой, чтобы вернуть мыслительный процесс к обычному виду затянутого ряской омута, когда под поверхностью допускается некоторая глубина, но наяву лишь зеленое брожение, а единственное движение-вспучивание пузырями тины. Не помогло. Более того, странная мысль крепла и набирала силу. Она ворочалась в голове, словно человек в тревожном сне, она беспрестанно пинала воображение, и Серега вдруг на самом деле ощутил, как заскрипели, зашевелились, задвигались различные, словно бы не связанные между собой кусочки его мозга. Пребывавшие до того будто в сморщенном, ссохшемся состоянии, они теперь с шелестом расправлялись и заполняли изнутри все пространство головы, словно включилась где-то подкачка, причем не воздухом, а чистым кислородом, хотя и одного воздуха хватило бы вполне. Возникло ощущение необыкновенной ясности сознания, чистоты зрения, силы и ловкости рук. Он вдруг увидел то, что доселе скрывал внутри себя брусок белого мягкого дерева. А подняв глаза, увидел этот образ наяву в столбе золотого и игристого от крутящихся в нем соринок света, косо падающего из высокого окна на старинную паркетную планку пола. Там, весь солнечный, весь его порождение, чуть отступив за поток, как бы хоронясь за него, стоял ангел, Белый Ангел.
Серега не понимал, почему решил, что видит ангела-он просто знал это и все. Да он и не заморачивался этим. Ангел, образ его, увиденный им в деревянном бруске, спроецировался в столб света. И не могло подуматься ему, что все обстоит с точностью до наоборот. Но ведь Ангел и должен являться в ореоле света? Говорят...
Крылья не были видны, но их мощь ощущалась у него за спиной. Крылья... аллегория. Или метафора? Ведь ангелу не нужны крылья, чтоб рассекать воздух. Пространство-всего лишь функция времени, но для бессмертных времени не существует... Именно так: намек на крылья, на полет без усилий, препятствий и пределов. Колючий возложил ладонь на генерирующий идеи лоб свой и, захваченный процессом, забыл сделать очередной вдох.
Ангел стоял, склонив кудрявую свою с власами цвета белого злата голову, и в упор, пристально так смотрел на Серегу. Будто присосался взглядом.
-Ничего себе, - подумал Серега. - Как живой. Изыди, однако.
Ему было неуютно под взглядом Ангела, потому что тот, казалось, посредством его проникающей силы забрался туда, в те уголки Серегиного естества, в которые он сам старался не заглядывать. Это обстоятельство вызвало его раздражение и, более того, злость. Он даже замахнулся деревяшкой, чтобы запустить ею в призрачное видение, но вместо этого вдруг схватил с верстака свой не слишком острый нож-косяк и тут же принялся им орудовать.
Ему не нужны были эскизы, подготовительные рисунки или расчеты-не было в них необходимости, потому что ясный и четкий образ ангела пылал в его голове, стоял перед глазами. Задача состояла лишь в том, чтобы отсечь лишнее от заготовки и освободить посланника из плена деревянной материи.
Никогда до того Серега не делал скульптуры. То есть, совсем не делал. Не считать же за скульптуру изваяние мастера из ПТУ, выполненное им в отместку за тройку по спецухе. Нет, ну ладно бы двойку впаял, тут все понятно: невзлюбил. А тройку как объяснить? Что, мол, просто слегка дебиловатый и на большее не вытягиваю? Спасибо, благодарю покорно. Да он был лучшим в классе! И вдруг - тройбан! Положим, он знал, за что, но как людям объяснить, что мастер был слегка неравнодушен к противоположному полу, для него-женскому, и был застукан им, Серегой, на месте преступления в момент подглядывания в женский туалет посредством полевого бинокля? Неловкая была ситуация, что говорить. Но, похоже, тогда Серега смутился побольше мастера. Серега про тот случай никому не рассказывал, но, видимо, дядька прокололся где-то еще, потому что поползли училищем слухи, дошло до директора... А директором была баба, ага. Словом, едва наш мастер за место удержался, пришлось ему, как говорили, на директрисе и каяться, и грехи замаливать. А она была против мастера, что слониха против козла. Да, не сладко козлу пришлось. Но видимо он решил, что во всем виноват Серега, что не стал держать язык за зубами, и запустил этот подлый слушок. Но Серега и сейчас зуб готов был дать, что не его языка это дело. Только кому объяснять, кто слушать станет? И куда ему с тройкой по спецухе? В общем, загоревал Серега тогда, и, горюючи, вырезал из липовой колоды мастера этого с огромным хреном в руках, значительно превосходящим размером своего обладателя. Кстати, очень похоже получилось, особенно в нижней части изваяния. Все ухохатывались. А потом скульптура пропала из тумбочки в общаге. И вот после этого грянул скандал... Не хочется вспоминать... Из училища его, конечно, выпустили, но с тех пор он ничего сложней ложек не делал. Почему? Так разве могло бы что-то путное выйти из его рук? Нет, баловство одно. Скульптура-это высший пилотаж, это другой уровень, другая жизнь, другая ипостась... А вот изваянная им фигурка мастера с орудием в руках пошла в тираж, в народ то есть, он ее часто с тех пор встречал в том или ином исполнении. Имя автора, конечно, не упоминалось.
И вот накось, Ангел! Ангел, скажу я вам, совсем другое, это, судари мои-ипостась!
Колючий даже прекратил работу на время и слегка взмок от неожиданной заковыристости примененного им слова, точный смысл которого был ему неизвестен, но правильность применения которого он чувствовал интуитивно и уже готов был отстаивать всеми отведенными ему природой возможностями.
"Ипостась, - объяснял он сам себе, - это словно титаник, но в мировом масштабе. Ну, что- то такое".
Титаник для Сереги давно был верхом крутизны и именем нарицательным, с того времени, когда он трижды подряд насладился кэмероновским фильмом, но ипостась-совсем другое дело. Повод задуматься о столь глобальной величине выпал ему впервые.
Тут он почувствовал легкую неуверенность в целесообразности и адекватности приведенного сравнение, и чтоб не впасть в уныние прекратил истязать себя интеллектуально. Сосредоточился на работе. Которую не хотел выполнять всеми фибрами и естеством души своей, к работе, в общем-то, привычной. Но совсем к другой работе!
И это было мучительно!
Раз за разом порывался он забросить деревяшку куда-нибудь подальше, да хоть за колоду, но вместо этого руки его все крепче сжимали заготовку, а нож-косяк, который он незаметно для себя навел на бруске двумя точными движениями до остроты бритвы, все неистовей кромсал материал. Он работал так быстро, что вокруг него витало легкое облачко из мелкой стружки, похожее на рой белых мотыльков. Со стороны могло показаться, что орудует он неким бесшумным электроинструментом, но это было не так. На самом деле он ощущал себя инструментом в чьих-то умелых руках, продолжением которых стали его собственные руки. Его огрубевшие, привыкшие к тяжелым орудиям пальцы вдруг обрели дьявольскую чувствительность, цепкость и силу пальцев часто практикующего хирурга, и косяк, в них зажатый, не ведал ошибки, словно лучший швейцарский скальпель.
Перво-наперво он вырезал головку Ангела. Он словно давным-давно знал, что если нет головы, лица у скульптуры, все остальное не имеет смысла и значения. Поэтому сразу стал работать лицо. Начиная с кончика носа, смыл, смел, счистил, удалил все, к лицу не относящееся. Поставил этот пристальный взгляд из-под бровей, придал голове характерный наклон, словно приближающий ее владельца, делающий его ближе, но, на самом деле, возводящий между ним и всеми остальными непреодолимый барьер. Откинулся на спинку стула, какое-то время посидел с закрытыми глазами, ожидая, когда взгляд остынет, после вновь вгляделся в лицо Ангела. Почувствовав неудобство от смотрения, убрал раздражающие шероховатости, вновь посмотрел оценивающе, и когда взгляд заскользил, а лик засветился внутренним светом, улыбнулся удовлетворенный.
Теперь волосы. Он разбросал их мелкими кудряшками, как видел. Это было не сложно. Вообще, все самое сложное уже позади... Вот только руки. Руки... Руки-это совсем не манипуляторы, не хвататели-держатели различных предметов. И в особенности это касается рук Ангелов, известных своей нематериальностью с нашей точки зрения и к каким-либо действиям с предметами не способных. Хотя, быть может, мы сильно заблуждаемся на их счет. Тем не менее, его руки должны выражать, указывать... а может быть делать и то, и другое. Руки этого сложены на груди, но не молитвенно, указующий перст десницы направлен в грудь смотрящему, являясь как бы продолжением его взгляда, его заострением и квинтэссенцией усилия. Вместе они проникают прямо в сердце, снимая с него огрубляющие покровы и причиняя боль... Но - сладкую боль.
Колючий вскрикнул, сам почувствовав боль в своем сердце. Он осторожно сглотнул слюну, пережидая, пока боль утихнет. Никогда, никогда до того не было у него подобных переживаний... И, право же, лучше бы не было их совсем. Зачем ему все это при его образе жизни, который устоялся и утвердился на некоторых основаниях, дающих уверенность, без которой ни жить, ни быть нельзя. Нет-нет, он не просил...
Однако надо было заканчивать.
Переведя дыхание, Серега продолжил... Как назвать этот процесс? А какая, собственно, разница? Как ни назови, надо кончать, и кончать побыстрей с этим делом.
Основное, как ему казалось, он сделал, но работы было еще много.
Крылья... Крылья вырастали из одежд, которые он уронил мягкими складками с плеч и рук до самого низа, и они не были летательными приспособлениями наподобие птичьих. В его представлении это была гармоничная по форме масса за спиной у Ангела, дающая ощущение мощи и силы, их порождение и проекция, побуждающая мысли о полете. Ведь Ангел перемещается в таких мирах, проникает в такие сферы, где птичьи крылья ему не помощники. Мы привыкли себя обманывать... Да, мы привыкли, мы любим это делать. Без самообмана нам не продержаться и дня. Да... черт!.. надо скорей кончать.
В самый разгар его битвы за ангельские крыла на пороге мастерской возбужденно-розовая, радостно-гордая, прижимающая к груди пакет с покупками, нарисовалась Инка. И она ждала поощрения. Она виляла несуществующим хвостом. Ее глаза горели, как два факела, но что могли они противопоставить взгляду Ангела?
И бровью не повел Серега при ее появлении. Инка чуть не взвыла от досады. То есть даже взвыла, просто Сереге было не до того и он не услышал.
Уняв все внешние сотрясания воздуха, Инка подобралась поближе к тому месту, где Колючий предавался искусству ваяния, для чего ей понадобилось пересечь мастерскую наискосок. Справилась, ни одна паркетина не заскрипела, не застонала под ее шагами. Понаблюдав некоторое время за мельканием стружки, Серегиных рук и какого-то блестящего инструмента в них, Инка наконец решилась на вопрос.
-Кого это ты лепишь? - расколола она молчание странными невпопад словами, выражавшими все смятение ее души. И кивнула, и указала глазами на источник своего смятение.
-Его. - Ответствовал Колючий, в свою очередь, кивая в сторону ярко освещенных предвечерним солнцем окон.
Пространство перед окнами было свободным от каких-либо объектов, во всяком случае, Инка никого там не увидела. Только сами окна и лужи от пролившегося солнечного света под ними.
Инка недоуменно посмотрела на Колючего.
-Кого-его? - поинтересовалась она.
-Его, - настаивал на своем Серега.
-Ты что, гонишь? - осклабилась Инка. - Давай, пошли, там уже все наши собрались.
-И-на! Подождут. Скоро закончу, - определил позицию Серега. Инка попыталась что-то возразить, но он, не поднимая головы от работы, возвысил голос: - Я сказал-должен закончить. И-на!
Методом поджатых губок Инка изобразила обиженно-сердитое выражение лица, придав ему легкий акцент непонимания скошенными вбок глазами. Покрутила пальчиком у виска и была такова. Какова, собственно, и была.
Серега ей вослед лишь цыкнул зубом. Он и работу рук своих запустил бы ей вослед, если б мог. Но не мог ни отбросить, ни прекратить, ни прерваться на мгновение. Некая сила-и, ему казалось, он знал какая-сковала его волю, оставив ей единственный выход-в работу. Он ненавидел принуждать себя, ненавидел, когда кто-то делал это, но теперь, похоже, у него не было способа избежать давления.
Снаружи, оттуда, где вольный воздух птиц и Ангелов насыщался светом из безграничного источника, из- под самых окон мастерской до него стали доноситься голоса. Голоса не птиц, и не Ангелов, однако. Другие голоса, другие звуки. Сам факт их наличия недвусмысленно сообщал, что в том же напоенном солнцем воздухе рядом с птицами и Ангелами проживали мужчины, женщины и другие неожиданные существа.
-Я как увидела, что он вытворяет, так и охренела! - голосила Инка под окном.
Она делилась наболевшим, самыми яркими впечатлениями последних пяти минут ее богатой на события жизни. Аудитория ее состояла из группы лиц, наполнявших трудом и жизнью несколько мастерских, созданных и поддерживаемых в строениях заброшенного профилактория упорством и заботами хозяина, в том числе и столярной мастерской, совместного приюта Колючего и Инки. Мастерские те населяла разношерстная публика, объединенная неожиданным совпадением в области эстетических предпочтений при утолении естественной потребности в приеме алкоголесодержащих напитков. Предпочтения, конечно-эстетические, сводились к принятию внутриутробно самогона, изгоняемого беспощадно из подручных натуральных продуктов бывшей прачкой Катенькой в помещении и на оборудовании пока не используемой по прямому назначению прачечной. Группа лиц, объединяемая Инкой точеной фразой "все наши", включала в себя нескольких персонажей.
Конечно же, это, во-первых, Олег Григорьевич. Высокий, седой, с сизым носом-баклажаном и в ковбойской шляпе. Железнодорожник в прошлом, в настоящем жестянщик и идейный пьяница, забывший собственно идею пития, или же не сумевший ее сформулировать достаточно красиво и лаконично, и потому пьющий исключительно самогон, способствующий, как известно, ясности. Или мышлению... В общем-не важно... Хотя и любую другую огненную жидкость не отвергнет. Испытано. Наливай!
От сварщиков был представлен Славик, его так и звали-Сварной. Здоровенный мужик предпенсионного возраста. Основной чертой его характера была вздорность. Собственно, он был набит вздором по макушку, он нес вздор, говорил вздор и, что бы он ни делал, получался вздор. Еще он обладал двухметровым ростом, маленькой головой и огромными кулаками. Голова и кулаки были одного размера, поэтому при определенных условиях освещения и угле зрения его вполне можно было принять за трехглавого Змея Горыныча, особенно с огнедышащей горелкой в руках, тем более что характером он соответствовал. Однажды Олег Григорьевич блеснул эрудицией, назвав его микроцефалом. - Не понял... - не понял Славик. Когда Олег Григорьевич не без помощи Колючего поднялся с земли, Славик в знак уважения подал старшему товарищу его шляпу, предварительно выколотив ее о крутую свою ляжку. - Хорошо, - согласился Олег Григорьевич, - я буду звать тебя магнум пугно, большой кулак. Странно, конечно, ведь Олег Григорьевич никогда не изучал латынь. С той поры Славика звали просто магнум. Или просто пугно. Ему нравились оба имени, и он охотно на них откликался. Рядом с магнумом пугно всегда крутился маленький седенький мужичок, он и сейчас был возле него. Был он смешлив, слезлив и добродушен. И еще он приходился Славику тестем. Славик, похоже, не мог простить тестю того факта, что некогда женился удачно на его дочери, поэтому постоянно тиранил его и вываливал на его бедную голову весь свой вздор. Чем сейчас и занимался. Старичок улыбался отстраненно. Уйти, конечно, было можно, но куда? Дома не слаще, там то одиночество, то зудящая дочь, кроме того, ужасно хотелось выпить.
И, конечно, присутствовал еще один старый пьянчужка, в совершенстве владевший четырьмя словами. Первые три были да-да-да, а четвертое-п-ц. Других слов он не употреблял, а эти употреблял всегда. И смеялся, вываливая язык: ха-ха-ха! Все называли его Старый, но Григорьевич говорил: - Он не старый, нет... Это я старый. А он-древний. Все уже забыли, когда и кем он работал, как его зовут и вообще кто он. Но не прогоняли. Потому что пил он не много, обычно ему хватало рюмки, причем не полной, вторую он мог просто подержать в руках. Настроение у него всегда было радужное, и он делился им со всеми воздушно-капельным путем-за то и любили.
-Я как увидела, так и охренела! - продолжала верещать Инка.
-Ну, положим, самое, тут ты, мягко говоря, несколько неточна, - возражал ей Олег Григорьевич.
-Чего-чего?
-Приврала ты, барышня.
-Да нет же, - горячилась Инка, - я как увидела это у него в руках, так и охренела. Вот просто охренела!
-Да не могла ты, самое, охренеть. - спокойно отстаивал точку зрения Григорьевич. - Охренеть может тот, у кого хрен хотя бы есть. Но ты-девка, верно ведь? Стало быть-откуда у тебя хрену взяться? Или я что-то не понимаю? Ты могла, самое, только опупеть.
-А в чем разница, дед? - насупилась, предчувствуя подвох, Инка.
-Разница как раз, самое, кардинальная. Охреневший человек являет собой высшую степень изумления, восторга и восхищения. Или же усталости, измученности и полного упадка сил. Или же, самое, смесь всего выше перечисленного.
-Ну!
-Вот тебе и ну! А опупевший человек, самое, то же самое, что и взбесившийся. Опупеть можно от чего угодно, и опупеть может кто угодно. Даже вот ты.
-А, значит, высшая степень изумления и восторга мне недоступна?
-Ну почему же, доступна вполне. Но при этом охренеть ты не можешь, нету у тебя, самое...Только опупеть.
-Мы разные, девка,- покивал, подытоживая, Григорьевич вислым своим носом.
-Да-да-да, - согласился Древний. - П-ц! И весело заржал.
В общем, все было как всегда: Инка верещала, Олег Григорьевич что-то ей спокойно втолковывал, Древний соглашался "Да-да-да!", триглав Славик бубнил вздор в макушку тестю, на что тот беззлобно хихикал в ответ. Под этот аккомпанемент Колючий и завершил работу над Ангелом. Как-то враз, словно некто знающий сказал: хватит! И лопнула пружина принуждения, спало напряжение и сразу полегчало на столько, что он смог зашвырнуть куда-то в угол свой косяк. Инструмент блеснул белой молнией и впился жалом в колоду, прозвенев, унимая биение.
Колючий отставил в сторону скульптуру ангела и некоторое время взирал на нее, откинувшись на спинку. Взгляд его был полон недоумения.-Ни хера себе!-сказал он наконец. Глаза его засахарились стеклянной крошкой ужаса. Тогда он подхватился и выбежал из мастерской.
Оставшийся наедине со своим изваянием Белый Ангел прислушался к донесшемуся снаружи взрыву голосов и последовавшему за ним объяснению. Пожал плечами, покачал головой. Тут его внимание привлекла едва заметная игра оттенков в столбе света, льющегося из соседнего окна. Угадав предзнаменование в дрожи эфира, он побелел еще больше, вступил в свой световой поток и, отдавшись ему, счел за благо исчезнуть, в нем растворившись.
В тот же миг в мастерской явился Господь. Ощутив ,как всегда , произошедший акт творения, он материализовался в нужной точке пространства, чтобы лично и непосредственно оценить случившееся и получившееся.
Господь хмыкнул вослед Белому своему посланнику, взял скульптуру в десницу и принялся разглядывать. Лик его разгладился, прояснился.
-А что, похож, похож...Хороший мог мастер получиться.. Жаль, верою не окрылен, веры в нем ни на постриг, ни на подвиг. Фома... Что ж, пусть будет Мастер Белого Ангела.
Компания удалялась от мастерской не ощущая присутствия там Бога. В отличие от Ангела, Господу не надо было прислушиваться, чтобы узнать, кто что думает и что говорит. Неверие Сереги слегка омрачило его радость, потому что акт творения оказался не полным. Настоящее творение должно быть обоюдным, творец должен расти с каждым своим шедевром. "Кому же вы поверите, если не верите глазам своим и рукам своим?"-думал Господь. И, думая так, Он ушел в Себя, оставив по Себе вопрос Свой дожидаться ответа в звенящей тиши мастерской..
Еще в мастерской осталась скульптура Белого Ангела, которой непосредственно коснулся перст Божий.
Ангел вышел из столба света, как только в другом скрылся Господь. Он пошевелил своими силами, поиграл оттенками золотого, поиграл тенями на стене. Вышло хорошо, но ему показалось скучновато. Гораздо интересней представлялось ему играть творческими силами, придумывать их хитросплетения, находить для них неожиданные сочетания, выходы и входы. Он прислушался к затихающим вдали воплям Колючего, вздохнул на манер того, как делают это люди и подумал, как делают это Ангелы и некоторые из людей, что неплохо было бы еще кому-нибудь подарить шанс. Последний шанс. Или не последний, просто еще один? Вдруг-кто-то им все же воспользуется?
В тот же день Колючий ушел в запой и никогда больше не возвращался обратно. Он избегал вопросов и не искал ответы. Наверное, он хотел забыть то, что помнили его руки, но память подобного рода не подвластна усилиям воли.
Ангел, чувствуя видимо некоторую свою вину, или, по крайней мере, свою сопричастность, ходил потом везде за Серегой, пытаясь вернуть его обратно, на путь так сказать истинный. Напрасно он это делал, ибо тем самым лишь усугублял ситуацию. Потому что Колючий теперь видел Ангела постоянно, не зависимо от желания последнего, а, увидев, тут же старался напиться, чтобы не видеть. Такая вот петля.
Инка какое-то время болталась рядом с ним, но потом и она пропала. Поговаривали, что она, охренев однажды от созерцания Белого Ангела, не смогла больше вести прежний образ жизни и сменила его на оседлую жизнь то ли в монастыре, то ли в передвижной механизированной колонне.
Последнему творению Колючего повезло гораздо больше. Можно сказать, что ему была уготована великая судьба. Для начала скульптура попала к Кондрату, который, во-первых, любил искусство в непосредственных его проявлениях, а, во-вторых, имел полное право на возмещение причиненных убытков, тем более что изделие было сработано из его материала. И вот интересный факт: первое творение Колючего, а именно липовая карикатура на мастера ПТУ, сделанная им в годы ученичества, хранилась именно у Ивана. Он не знал, кто автор, но был ему признателен за то, что тому удалось, как ему представлялось, ухватить самую суть мужской натуры. Так ему казалось. Не долго творения Сереги общались друг с другом лично, через некоторое время по причинам скорей всего меркантильного свойства Ангел оказался у некоего антиквара, который был достаточно хорош, чтобы не пропустить мимо себя вещи, удостоенной прикосновения перста Божьего. После некоторой дополнительной отделки и искусственного состаривания, скульптура сменила нескольких владельцев и, в конце - концов, была продана с торгов на одном очень известном аукционе.
В графе "Автор" значилось: неизвестен. И, в скобочках: Мастер Белого Ангела.
С тех пор так и повелось.
Как и было сказано.
Господь внимал крикам Колючего и мыслям Ангела.
Ничто не было сокрыто от его взора, просто по мере надобности Он приближал заслуживающее внимания или удалял то, что его не стоило.
И улыбнулся тогда Он сказочной зарей над половиной вселенной, чему другая половина возрадовалась.
В отличие от Ангела, Он знал, что шанс не может быть последним, что шанс, еще один, есть всегда. Шансы для всех волшебными каменьями раскиданы Им повсюду, они под ногами или на расстоянии вытянутой руки-только протяни ее и коснись, и подними. Поэтому крест на Колючем лично Он ставить не спешил бы. Ему-то куда спешить? Вокруг Него-а, значит, и для всех-вечность.
Октябрь 2013