(Franco Matticchio ill)
Одетый модно голодный поэт Ювачёв решительно поднимается с кровати, подходит к вешалке, хватает шляпу так, что мнет, натягивает ее себе на голову обеими руками, аж до бровей, но тут вдруг подумает быстро, вернет ее на крючок, замрет у закрытой двери. А с той стороны, как на том самом свете, уже после смерти своей шагает по дну коммуналки седой машинист паровоза. И вот они слышат, они понимают друг друга.
Тем временем Сталин в пустом кабинете затянется понарошку, достанет вишневый мундштук изо рта, поправит усы, посмотрит в пустую табачную камеру трубки, и тут вдруг покажется ему, что вынесло его ураганом на гору неведомую - и там уже нет нужды понимать что случилось; а то вдруг покажется Сталину, что жар нарастает, огонь набежит, сожжет и отступит, и тонкий дымок поднимается в безветрии белой ниточкой, и сразу его не видать, но где-то вверху он уже канат, и там его расчесывают женщины, разбрасывают по сторонам, как лен на просушку, ложится он мягко на скошенный луг, и снова цветет голубым.
В трамвай залезают люди, - последние напирают так, что первым становится трудно дышать.
А вид на Москву-то чудесный! Река! Рабочий на первой высотке проводит рукавом по лбу, стирает пот, раствор зачерпнет, - и кирпич сверху, раствор – и кирпич.
Закатное солнце чуть позже исчезнет, - и станет темно.
И так каждый раз.