Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/07/02/1696
ВАНИНЫ ГРЕЗЫ
Окруженная врагами дружина князя таяла на глазах. Падали под копыта своих коней сраженные воины. Годслав, подобно зверю, рубился в самом центре сражения.
Как и предупреждал старец Веденей, князь данов Годфред не вышел биться один на один с князем, а дал команду своим воинам окружить дружину бодричей и уничтожить.
Жители городка Рарога со стен беспомощно наблюдали за битвой. Оставшиеся в городище лучники достать врага не могли: расстояние, на которое выманили даны князя, было слишком велико.
Отряд, посланный уничтожить корабли, тоже попал в засаду пятитысячного пешего полка, выдвигающегося по суше.
Годфред мстил князю Годославу за позор, учиненный им его кузену герцогу Сигурду Трафалбрассу, которого на турнире у короля франков Карла Каролинга усадили на сутки в ослиное седло, прикрепленное к бревну позора.
Годслав тогда выиграл турнир и был удостоен главного приза – белого коня. Князь бодричей на пире после турнира заключил вассальский договор с Карлом Каролингом, а его воеводы Полкан и Дражко разбили десятитысячное войско данов – войско, которое в то время считалось самым сильным в мире.
– Я повешу тебя, так как биться с тобой – слишком много чести, – с ненавистью глядя в глаза связанному князю, рявкнул Годфред.
***
Выйдя из подземного хода, Ванюшка, кий и Умила с детьми быстро спустились к реке, по глади которой расстилался туман.
Их отход прикрывал брат князя Годослава Добромысл.
Уже когда они были в лодке, почти на середине реки, прилетевшая стрела вонзилась в щит Добромысла, которым он прикрывал Умилу и детей. С десяток вражьих лучников, выбежавших на берег, изготовились к стрельбе, но, взглянув на юношу с раскачивающимся в его руках серебряным шаром, вставшего во весь рост в лодке, безвольно опустили луки.
– Стоять истуканами до заката! – донесся голос Ванюшки с туманной глади.
Лодку уносило течением, и вскоре она скрылась за поворотом.
Прискакавший со свитой Годфред изумленно уставился на лучников, которые, безвольно опустив луки, словно каменные болваны, стояли вдоль берега.
– Упустили змеиное семя! – хлестнув плеткой вертящегося под ним коня, крикнул он. – Всех казнить! – распорядился Годфред, брезгливо кивнув в сторону загипнотизированных воинов.
***
Старец присел на ложе рядом с юношей и с любовью погладил его по кучерявой голове.
– Благодарствую тебе, отрок, весьма доброе дело ты сладил. И за это будешь ты среди избранных вечно. А ленточку я приберу – более нет нужды тебе в ней, вне опасности ныне семья князя.
– А как же Ростислава, отче? – чуть не заплакал во сне от досады Ванюшка. – Не увижу я ее более?
– Нет, Ваня. Живи нынешним днем. Ростислава отбудет на остров Буян. У нее народятся дети и внуки, один из них будет наречен Иоганном, то бишь Ваней, в честь тебя. Много веков пройдет, никто на земле не будет ведать, что кровь моя течет в венах Ростиславы и ее потомков. Внуки и правнуки ее позабудут родную речь, станут считать себя выходцами из других народов Поморья. Но коли придет трудная година, из рода моего великая царица на престол Руси сядет. Даны разрушат Рарог. Мастеровых людей уведут к себе. Старец Веденей спасет семью Годослава, а Умила воспитает из сыновей великих воинов.
– А дядько кий?
– Кий уйдет с поклоном от Веденея к волхву Валдаю на моховое болото. Откуда по Днепру спустится к хазарскому поселению, какое они называют Кыйем, что по-нашему Высоким мысом зовется, да там и осядет. Ведь добрые ковали везде надобны. Освоит там новый промысел и, скупив лодии и ушкуи, перевозное дело через реку наладит.
Гостомысл вздохнул, помолчал и добавил:
– А вот себя Веденеюшка не уберег. Убил его вой данский. Убил и смолу каменную похитил, злыдень. А кто именно посягнул на жизнь старца непорочного, разведать мне не удалось.
– Я видел лико лыцаря, но имя его не ведаю, с дружиной Годфреда он пришел, но коли встречу еще раз, узнаю, – прошептал во сне Ваня.
– Встретишь, встретишь, отрок, я слово дал, что ответит тать за совершенное злодеяние, рано или поздно, но настигнет его возмездие, слово княжеское непоколебимо. И, чаю, ты-то мне в этом и поможешь.
***
АТЛЫМ-РЕКА
Собаки, весело потявкивая, тащили нарты, в которых дремал старик-вогул и шестилетний мальчик. Ребенок, в отличие от отца, одетого, как обычно, в вышарканную за долгие годы службы малицу, был наряжен в комбинезон, пошитый Рамилей из добротно выделанной шкуры молодого белого оленя, с оторочкой по краям капюшона и рукавов из меха черного песца. Отец, внук шамана, вез сына на смотрины.
«Коли не оборотит его Золотая Баба в медведя, когда он к ней прикоснется, то быть ему хранителем великой тайны северных народов. Ну а превратит, так тому и быть, знамо духи так пожелали», – размышлял Угор в полудреме, раскачиваясь под бег лаек.
Мамарка ткнул дремавшего отца в бок:
– Батюшка, упряжка навстречу идет! А хозяина нету-ти! Одни собаки и нарты порожние!
Старый вогул, очнувшись от дремоты, подслеповатыми глазами из-под ладони глянул вперед. Где поворот Атлым-реки выводил речку на прямую версту, показалась собачья упряжка, движущаяся навстречу. Собаки тащили пустые нарты.
– Мож беда какая? – останавливая и разворачивая поперек русла своих лаек, обратился он к сыну.
– Дедушка Пайза, поди, нашу Бабу Златую выискивал, а его злой дух Сорт Лунг проглотил. Это его упряжка, однако, – рассудительно ответил малец, разглядев знакомые пестрые ленточки на запряжках и расслышав вдали звон медного колокольчика.
Собаки, подбежав, остановились. Увидев человека в малице, поднявшегося со своих нарт, они завиляли хвостами, жалобно повизгивая, как бы извиняясь перед встречным путником за то, что потеряли своего хозяина.
Вогул развернул чужую упряжку – айда за мной! – крикнул он сыну и, прыгнув в Пайзины нарты, погнал собак вверх по реке.
***
Никита прислушался к шуму на улице.
– Никак упряжки по реке идут. Пойду медведя в землянку-дровяник закрою. А то ненароком какую лайку лапой зацепит, потом греха не оберешься.
Никита вышел, а Пайза, поднявшись с лавки и подкинув свежих поленьев в печь, подошел к веревке потрогать мокрые вещи. Ноги его стали ватными, и он без сил опустился на лавку.
Дверь в избушку распахнулась, и на пороге появился вогул.
– Опять ты шкуру трешь тута? Ведь предупреждал же тебя: забудь о Бабе Золотой. Что за порода у вас купеческая? Всю жизнь на чужое заритесь. Нельзя ее видеть и трогать – вмиг в медведя обратишься, как хромой дед Мамар! Святыня это наша, коль попадет она в чужие руки, не станет более остяков и вогулов. Вымрут без покровительницы.
– Я к Архипу ехал.
– Не бреши! Бабу ты искал! Забирай собак и поезжай назад восвояси! Нет более Архипа в логу, теперь я там хозяин. С рассветом чтоб духу твого не было на Атлымке.
– Прозяб я, Угорушка. Уж больно нехорошо мне.
Пайза закашлялся, лицо его побагровело, на лбу выступили маленькие капельки пота.
– Э, да никак жар у тебя! – приложив ладонь ко лбу остяка, смекнул Угор, чуть смягчив тон. – Ты приляг-ка на лавку. Искупнулся в полынье, а годков-то нам с тобой, братка, уже немало, – укрывая старого знакомого своей малицей, распорядился вогул.
– Горит внутри все, – вновь закашлявшись, прохрипел остяк, заваливаясь на лавку, – на левый бок ложусь – совсем задыхаюсь, – добавил он.
– Ему бы в баньку сейчас, так где ж ее взять, – отозвался вошедший Никита, – давай-ка мы его, Угор, разотрем пихтовой выгонкой.
Утром третьего дня Пайзе совсем поплошало.
Остяк метался в огненном бреду, захлебываясь мокротой и душащим кашлем. Не помогало ни растирание пихтовой выгонкой, ни отпаивание кипятком с медом.
Изредка, приходя на несколько мгновений в сознание, Пайза красными глазами оглядывал избушку, поднимал руку и, найдя помутневшим взором сидевшего подле него Угора, гладил его по руке, приговаривая и слезно прося:
– Ты б, Угорушка, перед смертушкой показал бы мне Бабу Златую, ведь всю жизнь я ее увидеть желал. Что я скажу отцу своему, когды повстречаю его в стране духов? Не нашел? Не видел? Хоть бы одним оком глянуть на нее. Знамо перепрятал ты ее нынешней весной, так как, каюсь, был я в пещере на Чудо-Озере и не сыскал Золотую Бабу там.
– Нашел все ж таки пещеру, росомаха ты дрянная! Дед твой пропал, отец искал и сгинул, а ты все же отыскал остров, вот упертое семя! – блеснул очами недовольно вогул, – меня за эту тайну в рабство узбекам продали князьки ваши саматлорские!
– Не гневайся, Угорушка, Гришку Расстригу я разыскивал в урмане по указу дьяка. Ведунья Яга дьяку гадала иглой на ните по рисунку моему, да указала, что игла кружит над тутошними местами. Знамо здесь и вурдалак сгинул. Его в сыск объявили. Они с Еремой, примаком мельника, обозы на тракте караулили, душегубством промышляли. Дьяк сказывал мне, что Григорий ведает, где хранится злато Ермака, и что подался Растрига за ним на Атлым-реку. А по дороге сулил с Архипом покончить. Вот и послал Севастьян меня, посулив награду. А коль откажусь или не выполню указ его, грозил юрты наши на Саматлоре пожечь.
– Уже ничего не ведает Расстрига. Утоп в болоте он у меня на глазах, – отозвался Никита, подбрасывая дрова в печь.
Вогул поднялся:
– Ты, Пайза, дождись меня. Не уходи в страну духов, мне за Бабой в две луны обернуться надобно. Ее все одно перевезти надобно, – уступая место у больного Никите, наконец-то согласился вогул, – спас ты от медведя Ванюшку, увел упряжку от волков с Ксенией и хворым Архипом. За это увидишь ты Бабу Золотую и даже потрогаешь, коли дождешься меня.
– Дядько Никита, твой медведь уснул в землянке-дровянице, я его лапником закидал. Теперича, поди, и не добудитесь до весны, – войдя за сбруей и вещами, обратился к Никите мальчик.
– Ему давно пора спать. Хвома и прошлую, и позапрошлую зимы там до весны дрых. Облюбовал он землянку, теперь уж не выкурить. Да и мне меньше хлопот, кормить его не надобно. А куды Бабу-то перепрятал батюшка твой?
– В дальней землянке зарыта, сказывает.
– Рекой-то путь долгий, уж больно русло петляет, да ледок еще местами тонкий. А вы поезжайте по нашему с медведем следу. Бурана не было, лапы Хвомы и в темноте различите. Все лето там обитал, а чай, и не мыслил, что с Золотой Бабой под одной крышей жительствую, – посоветовав, улыбнулся Никита.
Старый остяк практически уже не приходил в себя.
Никита, налив в рукомойник воды, вставил в сосок маленькую иглу. Теперь падающие в деревянное ведерце капли отбивали время. Как только в рукомойнике заканчивалась вода, волхв переворачивал Пайзу на другой бок и смачивал его пересохшие губы мокрой тряпицей. А после, присев на лавку, и прислонившись к бревенчатой стене, дремал, ожидая, пока вода не отобьет новое время.
Утром ведун, выйдя на крыльцо, прищурился от яркого света. Ночью выпал снежок.
– Кабы со следа не сбились, – оглядев полянку перед избушкой, заволновался Никита.
Спустился в ледник. Накормил лаек Пайзы мороженой рыбой. Сходил в землянку-дровяник за дровами. Осторожно, чтоб не разбудить спящего Хвому, укрытого любовно Мамаркой еловыми ветвями, набрал из поленницы охапку березовых дров.
Нужно было протопить избушку так, чтобы раздетый волхвом донага Пайза не мерз. Старый остяк в горячке уже ходил под себя. Никита терпеливо подкладывал под него сухие тряпицы и укрывал больного дерюгой, прополаскивая грязные пеленки и развешивая их на морозе.
– Плох же ты совсем, братец, – утирая с губ тряпицей кровавую мокроту, вздохнул Никитий, – уж и жир тебе давал рыбий с живицей, и мед с березовыми почками. Ты уж постарайся, милай, дождись Угора с Мамаркой, хоть погладишь свою Бабу окаянную, будь она неладна. Ведь сколь людей из-за желания ее добыть сгинуло, да сколь еще пропадет, никому неведомо. И ничего-то в ней нету. Видал я ее. Сидит себе болванчик золотой и ладошки лодочкой около уст сложил. Вроде и не баба. У китайских купцов видал я такие, когда в рабстве был, токмо малых размеров. А в этой пуда два, поди, злата будет, вот и вся цена ей красная. От Ермака-то поболе злата хранится, но вас, рыбоедов, оно и не интересует, странно, однако.
Остяк, услышав последние слова Никиты, пришел в себя. Схватил волхва за руку и потряс. Но сказать ничего не смог – только, выпучив глаза, кивнул в сторону висевшей на оленьих рогах своей собольей шапки.
Никитий поднялся, снял шапку-малахай остяка и прощупал подкладку. Надорвав и вытащив из-под нее маленькую грамоту, развернул у лучины.
То был указ воеводы князьям Югорским о поимке и сыске скитальческого идолопоклонника волхва Никития, коего лицезрели купцы из местечка Березова, на подгорном поле Оби между двумя речками Атлымками, Большой и Малой, шагающим брегом с ручным медведем яко с собакой дворовой. И как мужа, ведающего место схрона клада Ермака Тимофеева, а также за богохульные речи средь северского народишка, велено при поимке его доставить в Тобольск немедля. Или сообщить о месте схорона злыдня першему ближайшему целовальнику.
Никита, обронив грамоту на земляной пол, присел подле больного, задумавшись.
«Дьяк Севастьян кружил тут все лето, все вынюхивал да расспрашивал. Поди он и донес воеводе», – рассудил он про себя.
– Тебе кто эту грамоту дал? Севастьян?
– Не…
– Воевода?
Остяк кивнул головой.
И вдруг Никита все понял.
В Крым за орудиями ушли послы из Сибири, забрав драгоценности Ермака. Это затея самого воеводы. Про оставшуюся часть клада никто кроме Никиты, Архипа и вогула не ведал. Коли Архип еще не в пыточной, – рассуждал волхв, – а наоборот, одарен воеводой вниманием, значит, замысел воеводы один: подать в Московский разрядный приказ ложный донос о месте схрона сокровищ атамана Сибири. Запутать семибоярщину, вставшую на сторону Сигизмунда, и дать возможность сотнику Ивану Никитичу доставить пушки от волока с Дона под Царицын князю Пожарскому в Ярославль.
У Никития отлегло от сердца.
И не за себя он опасался. Боялся он за своего друга Архипа, когда-то предложившего ему бежать вместе с Угором и Аникой из рабства. За Ксению и Максима с Полиной волновался. А особо за Ванюшку – ведь он тоже ведал дорогу к Чудо-Озеру.
***
ВОЛГА
Ванюшка жадно вдыхал свежий ветерок, гуляющий по глади реки.
За время переволока ушкуя с Дона ох и напарился он под степным жарким солнышком! И теперь, когда ушкуй на начало Седмицы вышел на просторы Волги и пошел под парусом, подгоняемый попутным ветром, подросток, развалившись прямо на палубе, дремал после ночной вахты.
Ефим с сыновьями по очереди вставали к кормовому веслу, управляя судном, отдыхая тут же на скамьях и палубе. Большой льняной парус, закрепленный без блоков и различных премудростей, снизу прикрепленный прямо к скамьям гребцов и наполненный ветром, гнал ушкуй вверх по течению.
Вдоль берега верхом двигалась полусотня стрельцов Ивана Никитича. Сам же Иван находился в каюте с Ибрагимом. Сотник прихватил с собой бочонок виноградного вина. И теперь приятели, потягивая его из кружек камышинками, вели задушевный разговор.
– Ты, Ибрагим Сабырович, уважаемый мурза в Сибири. Имеешь свои наследные улусы. Зачем тебе нужно оставаться в Московии? Дело свое мы сделали. Указ воеводы выполнили, на Фомину неделю будем в Ярославле. Там отдадим наряд – и домой, в Тобольск.
– Мне, Иван Никитич, брата названного Истому Пашкова найтить надобно. Опосля казни царевича Дмитрия пропал он, как в воду канул. А у него бумаги остались о моем боярском звании.
– Так ты все равно мурза, то бишь царевич!
– Мурза без ханства – что поп без прихода. А грамоты с печатями царя Ивана есть зело крепкие свитки, – подливая вина Ивану, рассуждал Ибрагим, – я зарезал Кучума – жизни моим детям не будет в Сибири. У хана остались сыновья, которые вырежут мою семью со слугами и овцами при первом же случае.
– Так ты ж один?
– Есть невеста в Казани, туда и ворочусь.
– Не поздно ли в семьдесят годков-то?
Ибрагим отпил через камышину полкружки вина и, улыбнувшись собеседнику выщербленными желтыми зубами, пошутил:
– Уйлену дэ асылыпелу, ештен кеш якши!
Приятели расхохотались.
Тут Ванюшка просунул голову в дверцу каюты:
– Сарынь на кичку! Казань за бортом!
– Тьпу ты, леший, напужал! Я уж грешным делом подумал, ушкуйники напали, – усмехнулся Ефим.
*- Высокий мыс (крутой берег) – Кый (старо татарский)
**- пихтовая выгонка – скипидар.
*** - Жениться и повеситься - лучше поздно чем никогда. (никогда не поздно)
продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/25/245