- Стоп! Стоп, камера! Машенька, ты не видишь, у маэстро лоб поплыл, бликует, аж глаз слепит?! Быстренько приведите в порядок! Андрюша, твою мать, дайте меньше заполняющий снизу, он же контражурит у вас!
Маленький, длинношеий, похожий на утку режиссер натужно хмурил брови, жилка на его правом виске надулась и пульсировала так, будто снимал он сейчас не меньше, чем сцену сумасшествия Офелии.
- Валерий Валерьянович, голубчик мой, давайте-ка соберемтесь что ли, - обратился он к пожилому усталому актеру, что сидел теперь на стуле, понурив плечи, терпеливо подставляя лицо свое напудренной кисти Машеньки, и бесстрастно взирал на режиссера когда-то ярко-голубыми (или, по мнению женщин тех лет, бездонно-синими), а теперь навсегда выцветшими глазами.
Когда-то…, да еще и пяток лет назад маститый Валерий Валерьянович пристукнул бы такого сучёнка, как муху, одним щелбаном за одно только вот это вот «голубчик мой», но теперь… «Ничего, - успокаивал себя народный в прошлом артист несуществующей теперь страны. Иногда ему казалось, что и сам он больше не существует, - последняя реплика и пять штук в кармане. А эту суку кто-нибудь другой всенепременно прихлопнет. Станиславский в кедах».
- Ну всё, по местам! Свет! Валерий Валерьянович, умоляю, больше доброты в глазах, будто бы вы к вашим внукам обращаетесь и подержите хоть секунд пять, а то от вашего похоронного взгляда не нести деньги вкладывать, а на кладбище ползти хочется. Поехали, Славик!
Вновь ударили софиты, рабочий медленно покатил тележку с оператором по железным рельсам, Валерий Валерьянович улыбнулся на камеру и развернул к ней лист с логотипом БДТ и крупно цифрами 15.
- Пятнадцать процентов? В год? Вы шутите? М-да… Банк Домашний, Твой… это и мой банк!
Тут он приблизил листок к лицу, оттопырил вверх большой палец правой руки и соорудил на камеру ту легендарную свою улыбку, от которой полвека назад женщины всей страны падали штабелями к его ногам. Оператор сделал наезд крупно и тоже поднял вверх палец, довольный наконец дублем.
- Стоп, снято! - крякнул утиношеий. – Ну? Ведь можете, когда захотите, Валерий Валерьянович? Гонорар кинем вам на карточку сегодня же, - и, в мгновение уже и позабыв про него, - всем спасибо, все свободны, а ты, Андрюша, иди сюда, сука!
***
Валерий Валерьянович сидел в потрепанном кожаном кресле перед камином, где, отражаясь в стекле неподвижных глаз артиста, весело играл огонь; на коленях его мирно дремал старый линялый кот Серафим; на журнальном столике рядом с креслом стояла ополовиненная бутылка водки и хрустальная рюмка; другая, пустая бутылка мерцала под столиком теми же, что и глаза старика, огнями. В комнате темно и тихо, дубовые поленья не трещат, ветер не завывает в каминной трубе, даже тяжелые антикварные напольные часы молчат (впрочем уже лет пять). В этой мертвой мизансцене огонь казался каким-то неуместным, ненужным, суетливым персонажем. Валерий Валерьянович отнюдь не умер, не заснул и даже не напился (водка сегодня, против обыкновения, почему-то совсем не брала его) – он погрузился в воспоминания…
«Кушать подано». Как это ни банально, ни слишком вульгарно-хрестоматийно выглядит, но артистическая карьера его начиналась именно с этой пошлой фразы, с этой роли. Случилось это на легендарной сцене БДТ, но вот что за пьеса была, он так и не мог теперь припомнить. Да и какая разница? Когда ты молод, красив и талантлив, - у тебя лишь два пути – строго вверх, либо строго вниз. Смазливого актера (в отличие от актера с наружностью заурядной) всегда подстерегает соблазн не играть вовсе. Драматурги – люди подневольные, они пишут, по преимуществу, не что хотят, а на что пойдет публика, публика же ждет видеть на месте главного героя красавца, храбреца и прочая. И свято место пусто не бывает – актеры красавчики - в ряд, и им уж ничего ненужно делать, как только играть самих себя, то бишь не играть совсем, ибо успех гарантирован. Но…, разнежившись в лучах быстротечной и не заработанной славы, иной забывает, что актерство есть труд и скоро оказывается потесненным очередным «Парисом» и впереди у него снова «кушать подано», водка, слезы, воспоминания и…. Даже неважно, повесится ли он натурально, уйдет ли циррозом печени – конец один – забвение. Другому же бог, черт иль собственное разумение вдруг шепнет на ухо: «Не ведись на славу-подстилку, борись, сопротивляйся, играй, черт возьми!». И тот играет, и тот ищет роль, характер, реплику, жест и… бывает вознагражден славою более протяженной и содержательной. Однако и тут не без удачного случая, божественного стечения обстоятельств.
Кроме того, что Валерий Валерьянович был из этих вот разумных вторых, он еще и как-то особо полюбился одной титулованной актрисе, что была старше его лет на двадцать. Актерствовать на сцене и актерствовать в постели – не одно и то же. Тут не два часа, тут два месяца, два года лицедейства. Какая школа! Не всякий сдюжит, но Валерий Валерьянович сдюжил и оказался уже в Москве, да еще в штате первейшего столичного театра, да еще и на заглавных ролях. Но театр – храм, во храме служба вседневна, утомительна, а подаяние скудно. Другое дело – базар на площади перед церковью. Тут тебя не токмо один Создатель да немногочисленные истые прихожане, - весь народ видит, слышит, внимает тебе. Проще говоря – кино. Правда и здесь нужен хороший сценарий, хороший режиссер, хороший бюджет…, но когда все сошлось, то твоя удачно поднятая бровь в удачной реплике, стомиллионно размноженная в прокатных копиях и стократно повторенная телевизором, – это уже слава без дураков, это триумф.
Валерий Валерьянович играл всё, играл везде, играл взахлеб. Он играл мужественных, отважных героев, за что ласкал его зритель, играл страстных и искренних влюбленных, за что ласкала его зрительница, играл партработников, председателей колхозов и милиционеров, за что ласкал его двор, озвучивал мультфильмы, за что любила его детвора. Он был востребован везде, любим всеми и любил всех. В установленном порядке получил он вначале заслуженного, потом народного, госпремию, прочие регалии числом поболее, ценою подешевле; приглашаем был во всякое жюри; его внимания заискивали начинающие актер и особенно актриса; он устраивал мастер-классы; он имел квартиру на Кутузовском и дачу в Валентиновке; он был женат в свою череду на трех женах и имел двух детей; он… Он был счастлив и, как все слишком долго счастливые люди, слеп, глух и глуп, ибо жил спиной к грядущему, а грядущее…
Sic transit gloria mundi. Настали другие времена. Пришло новое поколение - поколение дилетантов с одной стороны и непритязательной публики, с другой. Театр, не зная уже как заманить эту публику, покрылся оспою авангарда; копеечный сериал вытеснил дорогостоящий полный метр; игра заменилась чтением по ролям; сценарии начали писать студенты и домохозяйки; режиссера поглотил продюсер, а того рекламодатель… Мир перевернулся, но перевернулся не в одночасье. Не сразу увидел, осознал Валерий Валерьянович глубину бездны, разверзшейся под ним, не скоро сообразил, что грянул потоп, и в новом ковчеге ему нет места. Один за другим, лишенные работы и пропитания, стали захлебываться водкою и инфарктом колоссы отечественного театра и кинематографа; всевозможные творческие Союзы и Объединения начали превращаться в блошиные рынки; апелляции к былым регалиям выглядели смешными и вызывали у нового поколения лишь досадливые гримасы. Пара-тройка мастодонтов из его цеха правда еще ухитрились как-то организовать свои театры или даже фестивали, кто-то успел прошмыгнуть на старом имени в политику, но в целом... М-да… Ничто так не мертво, как вчерашние заслуги…
Очень скоро, даже не утруждаясь искать приличного повода, а просто обозвав его новым и неожиданным для него ругательством «неудачник», последняя, третья жена оставила Валерия Валерьяновича (первых двух, во цвете славы своей, оставил он), прихватив с собою счета и цацки, что, по недосмотру (по глупости счастливого слепца), оказались в общем пользовании, но квартира и дача остались-таки за ним. Ошарашенный, потерявший всякие ориентиры, он тут же женился на молодой актрисе, что была младше него аж втрое. Она боготворила его, восторгалась его талантом, разделяла его ненависть к новому времени и Валерий Валерьянович, расписываясь с четвертой своей супругой, не глядя подмахнул еще какую-то бумажку; да только через полгода, разругавшись по какому-то незначительному кухонному поводу, он вдруг оказался без пятикомнатной квартиры на Кутузовском, и если он остался теперь хотя бы при своей даче в Валентиновке, то лишь потому, что она была у него не в собственности, а в аренде. Аренда же та, срок ее истекал аккурат завтра. Дети, зная о том, и, после последнего его развода, лишившего их видов на Кутузовский проспект, больше уже ни на что не претендовали и потому прекратили с ним всякую связь. Пяти тысяч долларов, что заработал он сегодня на съемке рекламы, хватало теперь как раз либо на месяц продления аренды, либо на хоть сколько-то приличные похороны. Не в Москве, разумеется, и не в Ленинграде (он так и не привык к названию Санкт Петербург), где он начинал, а хотя бы здесь, под Валентиновкой, ибо к здешней районной больнице, а, следовательно, и к моргу её он был-таки приписан.
Валерий Валерьянович вздохнул, полез во внутренний карман пиджака и достал конверт, адресованный его младшему сыну от второго брака, на которого возлагал когда-то большие надежды, в которого много в свое время вложил (хоть и бестолку), и теперь смел надеяться, что хоть похороны тот возьмет на себя. В конверте лежала лишь банковская карточка, пин-код к ней и листок с коротким словом «Прости!». Поначалу он хотел написать многое и даже испортил листков пять, но понял, что сказать-то ему никому и нечего. «Какая пустая жизнь… Какая круглая…», - он усмехнулся. Он вдруг вспомнил, что заработал себе на похороны рекламируя услуги банка с аббревиатурой БДТ, то есть с той же аббревиатурой, что и театр, где вступил он на свой актерский путь. Он положил конверт на журнальный столик, налил рюмку водки, потом достал из кармана склянку с какими-то таблетками, высыпал все ее содержимое на ладонь левой руки, в правую взял рюмку… «Ну что, Фима, - обратился он к спящему на его коленях коту, - не горюй. Здесь на дачных помойках полно еды. Я же… Я же закончу тем, с чего и начал: Кушать подано, Валерий Валерьянович». С этими словами он высыпал горсть таблеток в рот, запил водкой, откинулся на спинку кресла и уставился на огонь.
***
Валерий Валерьянович сидел в потрепанном кожаном кресле перед камином, где, отражаясь в стекле неподвижных глаз артиста, весело играл огонь; на коленях его мирно дремал старый линялый кот Серафим; на журнальном столике рядом с креслом стояла ополовиненная бутылка водки, хрустальная рюмка и лежал белый конверт; другая, пустая бутылка мерцала под столиком теми же, что и глаза старика, огнями. В комнате было темно и тихо, дубовые поленья не трещали, ветер не завывал в каминной трубе, даже тяжелые антикварные напольные часы молчали. В этой мертвой мизансцене огонь казался каким-то неуместным, ненужным, суетливым персонажем. Валерий Валерьянович умер.