Глава 23. О больных ногах мастера Хэла и об уроках

Трилогия "Затонувшая Земля", часть Первая ("Страна Белых Птиц")
Продолжаю публиковать избранные главы.
Глава 22 здесь http://www.proza.ru/2015/06/07/848

Глава 23
О БОЛЬНЫХ НОГАХ МАСТЕРА ХЭЛА И ОБ УРОКАХ МУЗЫКИ

Великий Дух свидетель, Рада сотворила чудо! Ты когда-нибудь видела что-либо подобное? – едва мужчины удалились из трапезной, воскликнула Эльда, бойкая молодая акробатка, в меру талантливая в Искусстве, зато разговорчивая сверх всякой меры. При этом она возбужденно махнула руками и чуть не грохнула в мойку высоченную стопку грязных глиняных плошек, только что принесенных и составленных аккуратными едоками. Вместе со своей приятельницей Ридой Эльда сегодня была дежурной по кухне. Теперь, когда они, наконец, остались с глазу на глаз, Эльде не терпелось посекретничать.
- Я не вполне понимаю, причем здесь Рада, – отозвалась ее круглолицая подруга, раздавшаяся в теле и на время забросившая акробатику после рождения первого ребенка. – Одно могу сказать честно: хоть я и люблю своего мужа, но такого красивого парня нет больше во всей Ландэртонии, это чистая правда.
Озорные глаза Эльды оживленно заблестели.
- Как это «причем здесь Рада»? Сама разве не видела, сколько она возилась с травами? Ведь наш новый Великий мастер с детства был ее любимчиком, да это и понятно. А тут уж она постаралась от души. И отлично ведь получилось! Когда бедняжка принимал Посвящение, он походил на заморенного голодом цыпленка, говоря между нами. Но стоило ему закончить пост, он прямо на глазах стал превращаться во взрослого здорового юношу, и таким красавчиком стал всего за каких-то несколько недель! Ты раньше видела такое? Я – нет, клянусь Огнем! Ему ведь нет еще и пятнадцати, а по всем признакам он уже настоящий мужчина, как и подобает Великому мастеру!
- Мы много чего не видели раньше, – заметила Рида рассудительно. – А с тем, что Рада молодец, конечно, не поспоришь. Я и на себе это испытала. Если на то пошло, она всем нам как вторая мать, и одному Великому Духу ведомо, чем бы мы без нее были. Но я теперь не о том! Красота-то у нашего Великого мастера не от Рады, а от родной матери, от той, кто выносила его в своем животе и породила на свет! Я все в Храме на нее смотрела и налюбоваться не могла, сын – совершенная ее копия, насколько мужчина вообще бывает копией своей матери, дай ему счастья Создательница!
- Дай счастья! – подхватила Эльда. – А уж та, кому он достанется в мужья, будет самой счастливой женщиной в Ландэртонии!
- Вот уж ни для кого не секрет имя этой счастливицы! Остается лишь завидовать ей белой завистью и беречь свои сердца от черной!
- Ты про малышку Фэлу? – Эльда многозначительно улыбнулась, потом вздохнула. – Оно бы и хорошо, да только как бы наш Великий мастер не пошел по стопам своего отца!
- Ты думаешь, это будет женщина из другой касты?
- Как знать, если он уже ходит во дворец Актеров!
- Ты гляди, потише про такие вещи! – мигом посерьезнела молодая мать и, оставив плошки, ретиво, не смотря на свой вес, ринулась к двери, дабы убедиться, что поблизости часом не оказалось мастера Хэла.
- Да все же и так знают, чего там «потише»! – махнула мокрой рукой Эльда.
- Ну, Хэл-то не знает! И знать ему этого совсем не следует, – тихо и серьезно заметила Рида, возвращаясь к посуде. – А что знают остальные – так это оттого, что у кого-то слишком длинный язык! – прибавила она еще строже. – И вдобавок оттого, что Великий мастер Роу не очень-то таится. Подумай сама, о чем это говорит. По-моему, если б он ходил туда на любовные свидания, то уж наверняка делал бы это так, чтобы никто и не догадался о его прогулках! А тут ничем таким не пахнет. Не похож он на влюбленного, вот что я тебе скажу! Да и рано ему еще, в его-то годы!
- Рано, не рано, а ходит он по храму Равновесия и поет как соловей, своими ушами слышала! Какое там «не похож»! – лукаво усмехнулась Эльда (знаем мы, мол, эти дела).
- Так, не иначе, он петь туда и ходит! – убежденно воскликнула Рида и, сама изумленная своим внезапным открытием, в очередной раз отвлеклась от злополучных плошек. – Он ведь обожает петь, и голос у него чудесный, а тут, с Хэлом под боком, не больно-то напоешься. Он, верно, подружился с кем-то из актеров…
- А я все-таки думаю – из актрис! – не преминула вставить Эльда с откровенным озорством.
- Пока что для него это не суть важно, – вдумчиво заметила ее подруга, наотрез отказываясь поддаваться на легкомысленные провокации. – В отличие от нас. А от Хэла – особенно. Я надеюсь, он и впредь ничего не узнает. И не окажется какой-нибудь оказией у сына за спиной, когда тот распевает свои песни. Похоже, впервые за семь лет Хэл им доволен и не скрывает этого! Мы все должны молиться о мире в нашей касте. И уж по крайней мере, я надеюсь, никто из нас не желает зла своему новому Великому мастеру!
- Ну что ты! Все ведь так любят его! – отбросив на этот раз всякое дурачество, с готовностью подтвердила Эльда. – Да и есть за что!
Тут обе акробатки в полном единодушии принялись наперебой расхваливать своего Великого мастера. Впрочем, не удивительно: мало кто из новых Великих мастеров Равновесия избежал этой участи, по крайней мере, в первые месяцы после своего признания.

А в то самое время, когда ему, хоть и вперемешку с глиняной посудой, но все же с большой любовью мыли кости на кухне храма Равновесия, виновник этих пересудов в полном восторге резвился вместе с годовалым вороным жеребенком по имени Тим. Роу гулял по плато с Тимом и мастером Лолом, который сопровождал мать Тима, мускулистую красавицу Ладу, такую же вороную, с единственным белым пятнышком на носу. Мастер Лол, проводивший на конюшне касты с лошадьми не многим меньше времени, чем на огороде – с фасолью и тыквами, подарил (а вернее сказать – поручил заботам) Роу Тима почти сразу после Посвящения юного Великого мастера.
- Когда-нибудь тебе придется отправиться в Нижний Мир, – пояснил человек-коршун, печально улыбаясь своими черными глазами. – И тогда ты возьмешь его с собой. Если вы станете друзьями, то и другие лошади будут тебя слушаться.
Роу давно знал, что во время странствий посвященные передвигаются в кибитках, по обычаю Нижнего Мира запряженных лошадьми, этими прекраснейшими существами, с которыми туземцы обращаются с чудовищной жестокостью.
Сделавшись старательным помощником мастера Лола в огороде, Роу довольно быстро получил доступ и в лошадиные жилища. Это считалось большой привилегией для такого маленького мальчика, так как почти все акробаты нежно любили лошадей, которых у них было слишком мало, чтобы каждый мог воплотить свою любовь на деле. Тех счастливцев, кому это удавалось сполна, не без зависти именовали лошадниками.
Но у всякой любви, даже у самой счастливой, есть и обратная сторона. Именно ее-то и выразил мастер Лол, глядя вслед своей любезной кобылице, нарочно хлопнув ее по крупу и отпустив от себя подальше, чтобы она не слышала его слов, ибо умные лошади понимают все, что говорят про них люди.
- Лелеем мы их, как родных детей, и они верят нам во всем, – сказал потомок древних воинов, и бронзовое лицо его помрачнело. – А придет черед – впряжем в кибитку, и будут они, надрываясь и натирая шею, таскать нас по размытым дорогам, под дождями и снегами, от города к городу и от ярмарки к ярмарке, навстречу судьбе, пока не околеют!
Роу уже слышал немало историй о странствиях по Нижнему Миру, в том числе о нелегких судьбах верных ландэртонских лошадей. И он заранее почувствовал себя виноватым перед озорным, но таким доверчивым Тимом, чьим доверием, вопреки собственной воле, ему придется злоупотребить не раз.
Если жители Нижнего Мира заставляют лошадей надрываться при помощи боли и насилия, то насколько лучше поступают ландэртонцы, наделенные даром языков и способные внушать свою волю всякому зверю и птице, когда их животные становятся жертвами собственного усердия в служении людям? Этот мучительный вопрос тщетно требовал ответа. Ясным представлялось Роу лишь одно: Мать Создательница и Великий Дух не для того сотворили лошадей, чтобы люди заставляли бедняг перетаскивать неподъемные тяжести или сами залезали к ним на спину.
Странным, правда, было то, что в краях, где их уж точно не стали бы мучить и порабощать, лошадей не водилось вовсе. В Ландэртонию-то ведь их привезли актеры из первого странствия по Нижнему Миру, в качестве одного из даров щедрых туземцев. В песнях и преданиях о Затонувшей Земле, где описаны все обитавшие на ней существа, о лошадях не сказано ни слова, а значит, их не было и там. И на родине безбородых воинов, чьи потомки оказались впоследствии самыми страстными лошадниками, этих изумительных созданий никогда не видели. Об этом Роу знал от мастера Лола. Такая закономерность казалась вопиющей несправедливостью, которую нестерпимо хотелось хоть как-то искупить и исправить.
- Я обещаю, что буду беречь его в Нижнем Мире! – сказал Роу, не отрывая глаз от своего друга, длинноногого лошадиного подростка с чутко вздрагивающими ноздрями и все еще потешно длинными ушами.
- Нисколько в этом не сомневаюсь, сынок, – отозвался человек-коршун, глядя на Роу точно так же, как тот глядел на весело взбрыкивающего жеребенка, беззаботно бегущего по просторному, залитому солнцем лугу – то был даже не отеческий, а уже поистине материнский взгляд. И Роу осторожно спрятал в своем сердце как будто ненароком упавшее слово, похожее на ломоть теплого хлеба.
Вот таким же трогательным нескладным подростком был и сын мастера Хэла, казалось, еще вчера. Женщины на кухне, восхищавшиеся молниеносным преображением угловатого мальчика с острыми коленками в прекрасно сложенного юношу, были правы, и, услышь мастер Лол их разговор, он от души разделил бы это восхищение: юный Великий мастер, как по волшебству раздавшись в плечах, но сохранив изящество торса, выглядел теперь по-взрослому внушительно. Только для мастера Лола он оставался все тем же беззащитным простодушным мальчиком, что так терпеливо ждал, когда на тыквах вырастут головы, и, наверное, думал человек-коршун, останется таким всегда.
Однако это нисколько не мешало Роу выполнять свою миссию Великого мастера так, как, быть может, это не удавалось никому.
С первого же занятия акробатам открылась еще одна уникальная способность нового главы касты. Уделяя особое внимание совместному внутреннему созерцанию перед началом упражнений и не жалея на него времени, Роу в первый же день добился неслыханного результата: подавляющее большинство мастеров Равновесия, считавших себя лишенными дара видения, вдруг открыли в себе этот дар. Под впечатлением пережитого опыта единодушного созерцания день прошел вдохновенно и плодотворно, а вечером по всему храму Равновесия с придыханием обсуждали чудо, сотворенное юным Великим мастером. Мастер Лол с мастером Сохом, видящие, в свое время безуспешно пытавшиеся проделать тот же трюк, сошлись на том, что секрет Роу – в силе концентрации внимания, очевидно, столь высокой, что оно способно захватывать и настраивать внимание других.
Сам он не сумел бы этого объяснить, и волновало его совсем другое.
- А ты слышишь музыку, когда созерцаешь Огонь? – спросил он в тот самый вечер свою подругу, и та, взглянув на него удивленно, покачала головой. Роу лишь печально вздохнул. Наверное, удивление акробатов было бы бесконечным, узнай они о том, что Великий мастер тщетно взывал во время созерцания к их внутреннему слуху.
Все из того же стремления донести до людей музыку Неба и решился он на визиты к Гее во дворец Актеров, впрочем, в первое время еще редкие и осторожные. Опасение вызвать гнев отца было в Роу велико как никогда. Изо всех сил стремился он сохранить хрупкую отцовскую благосклонность. Чувствуя, как тесно перемешались в сердце бывшего Великого мастера Хэла родительская гордость с ревностью к Искусству, и к тому же мучительно смущаясь поклонов и простираний, Роу часто просил после созерцания провести совместное занятие мастера Соха или мастера Лола. Этим он подчеркивал свое почтение к тем, кого и поныне считал своими учителями. И хоть Хэл по-прежнему игнорировал коллективные тренировки, уединяясь с собственным горбом за все той же запертой на ключ дверью, одному Великому Духу ведомо, для каких практик, ему то и дело высказывали благодарности за столь примерно воспитанного сына.
«Он так глубоко уважает старших, что словно бы даже стесняется своего блестящего мастерства!» – говорили горбуну про сына, и это ему нравилось, но, на удивление, не будило любопытства. Любой другой отец уж непременно бы наведался поглядеть, чем же можно заслужить такие дифирамбы, а Хэл и тут оставался неподражаем, отвечая лишь загадочными улыбками да мрачными шутками. Вероятно, он был слишком занят какими-то тайными опытами над самим собой, или существовали иные причины, догадаться о которых не мог даже Роу.
С сыном Хэл был все так же сдержан и молчалив, впрочем, не так мрачен, как прежде, и невидимая глухая стена с отцовской стороны превратилась скорее в строго определенную дистанцию. В словах акробатов, хваливших Роу за почтительность, притаилась горькая ирония, о которой они даже не подозревали. Юный Великий мастер мечтал с замиранием сердца, что отец все же пожалует к нему на занятия, но заговорить об этом первым просто не смел, панически боясь сказать или сделать что-то, что могло бы уязвить загадочную отцовскую душу. Сам того не сознавая, Роу давно уже (а чем дальше, тем больше) чувствовал в присутствии горбуна неловкость и словно бы вину за свою силу, молодость и здоровье. Он робел перед отцом еще сильнее, чем в те времена, когда был беззащитным ребенком и дрожал в постоянном ожидании окриков и ударов. Впрочем, виделись они по-прежнему нечасто, так как Хэл со своими таинственными практиками тяготел к ночному образу жизни.
Смиряясь мало-помалу с этой данностью и свыкаясь со своей ролью главы касты, Роу сам не заметил, как привнес серьезные изменения в жизнь храма Равновесия, не встретив, однако, неудовольствия даже самых отъявленных ревнителей традиций, усмотревших в предложенных новшествах как раз-таки возвращение к древнейшим обычаям, искаженным влияниями Нижнего Мира.
Во-первых, Роу с первых же дней стал собирать на совместное созерцание всю касту, и мужчин, и женщин, причем не только посвященных и практикующих Искусство, но и всех желающих, включая древних стариков и малолетних детей. Произошло это само собой, так как женская половина храма Равновесия, узнав о «чуде Великого мастера Роу», тоже пожелала приобщиться, а вскоре и остальные потребовали справедливости и приняли встречное предложение нового главы касты по утрам собираться всем в единый круг Внутреннего Созерцания. Для этих собраний лучше всего подходил Общий зал, давно уже используемый лишь для праздничных пиров и прощальных трапез, когда акробаты провожали своих товарищей в Нижний Мир и чествовали вернувшихся. Общий зал не только легко вмещал всю касту, оставляя ощущение простора: когда совместные созерцания начали довольно спонтанно и естественно переходить в совместные разминки, всем вдруг стал ясен истинный смысл названия этого гигантского помещения. Тогда в Общий зал вернули акробатическое оснащение (из Мужского и Женского, оставив в обоих лишь по одному канату и по одной батутной сетке) и преступили к совместным занятиям. Места хватило всем!
Следующее открытие, сделанное кастой под руководством нового Великого мастера, одинаково потрясло и новаторов, и ревнителей традиций: на каждом из обоих канатов, натянутых вдоль Мужского и вдоль Женского залов (оба помещения были одинаковых размеров), могли одновременно делать священные фигуры (так, как они обычно исполняются в Общем танце Равновесия) не более двенадцати человек. Не означало ли это, что во времена строительства храма Равновесия «двенадцать лучших» избирались отдельно как из мужской, так и из женской половины касты, а их танец Равновесия был чем-то вроде соревнований, которые должны были завершиться полным единением в воздухе? Быть может, в забытой древности все же существовали парные воздушные танцы, вновь изобретенные Роу и Фэлой, только исполняли их не одна, а двенадцать пар, знаменуя собой единство и Равновесие Женской и Мужской половины летающей касты и всего народа?!
Эта мысль пришла одновременно во многие головы, и почти во всех сердцах родилось восхищение мудростью предков, так что, когда Великий мастер Роу предложил избрать двенадцать мастериц Равновесия для участия в культовом танце, одобрение было дружным и искренним, и даже самые гордые из мужчин забыли о своем высокомерии. Совместное созерцание внутреннего Огня с тех пор, как оно стало по-настоящему всеобщим, оказалось волшебной вещью: акробаты в самом деле почувствовали себя одним существом, как будто их души и умы слились воедино. Существу этому вдруг стало абсолютно ясно, что женская акробатика оказалась в таком упадке и небрежении в сравнении с мужской вовсе неспроста.
Тут Великий мастер Роу, выражая переосмысление всей кастой своего жизненного уклада, заговорил о том, что отныне дежурства по кухне, как и все хозяйственные работы, должны распределяться среди всех без исключения, и сам взял первый гласный урок поварского искусства у мастерицы Элги (не считая тайных, когда он напрашивался к ней в помощники вместе со своей подругой). Роу и тут оказался способным учеником, накормив всю касту весьма удавшимся ему блюдом из тех самых священных растений, историю которых он узнал в свой первый вечер в храме Равновесия. Мужчинам ничего не оставалось, как взять с Великого мастера пример, и таких, которых бы это сильно опечалило, не нашлось ни одного. Всем передавалось захватывающее чувство новизны и творческий энтузиазм.
«Мы все едины, ибо во всех нас горит Огонь. И мы должны все делать вместе, поровну делить все заботы. Да будет для каждого их нас радостью возможность позаботиться об остальных!» – сказал тогда Великий мастер Роу, и многие вдохновенно повторяли его слова.
Первый год трудов над общим танцем двенадцати пар принес, правда, весьма скромные результаты, особенно по контрасту с Фэлой и Роу, тринадцатой парой, за плечами у которой было уже семь лет репетиций. После праздничного действа горбун высказал сыну в лицо свое впечатление от увиденного.
- Что же, ты решил развалить групповую акробатику и блистать на фоне ее ничтожества со своей подружкой? – язвительно поинтересовался Хэл с обычной в таких случаях кривой усмешкой. – У тебя это выходит отменно, можешь не сомневаться!
Дело было прямо на Храмовой площади. Хэл развернулся и гордо удалился в своей так хорошо знакомой всем манере. Уж он умел причинять сыну боль, и достиг в этом совершенства. Стоявшая рядом Фэла даже боялась взглянуть в лицо своему другу. Но и Роу, в свою очередь, давно научился держать отцовские удары и оправился быстро.
- Мы должны больше работать с ними, чем друг с другом, – сказал он ей спокойно и ободряюще улыбнулся. – Со стороны, конечно, слишком видна разница. Со временем они сработаются так же, как мы с тобой, и тогда отец уже не сможет упрекнуть нас в показном превосходстве над другими.
Молодой Великий мастер честно говорил с акробатами, и все согласились, что следует увеличить время совместных, и особенно – парных занятий.
Весь второй год Роу только и занимался их партиями с мужчинами, а Фэла – с женщинами. На Празднике они показали просто захватывающий воздушный спор двенадцати с двенадцатью и очень впечатляющее их примирение, сильно сократив время собственного танца, которого так ждала уже полюбившая его публика, чем и была несколько разочарована.
- Может быть, из тебя и выйдет хороший учитель, но это не повод пренебрегать своими обязанностями Великого мастера Равновесия, с которого причитается полноценный культовый танец, а не пара красивых трюков! – услышал Роу от отца на этот раз.
На третий год Великий мастер Роу стал работать над общим танцем спокойней и сосредоточенней, и, казалось, заразил остальных своим настроением. Или оно просто витало в воздухе? В тот год зима была особенно длинной и холодной, как потом говорили старики, прибавляя, что на своем веку не припомнят второй подобной.
Роу исполнилось семнадцать лет. Не то, чтобы меланхолия, а какая-то тихая задумчивость просыпалась в нем, требуя уже не радостных, а светлых и печальных песен о чем-то смутном, глубоком и прекрасном, к чему легче прикоснуться звуками, чем мыслью.
Прежде редкие и осторожные его визиты к Гее во дворец Актеров делались все чаще, а в храме Равновесия все чаще звучал его высокий ясный голос, когда, веря своему уединению, он забывался, отдаваясь тому миру, что пел внутри него.
- Как хорошо, Великий мастер Роу! А ведь на диво просто! – восхищенно произнесла Гея как-то раз, когда он по ее просьбе поделился с ней кое-чем из того, что уже теснилось и просилось наружу.
- Я оттого и запомнил, что просто! – признался Роу смущенно. – Иногда мне слышатся очень сложные мелодии, но спеть их больше одного раза не удается. У меня еще не очень хорошая память на музыку.
- Ну, это ты на себя наговариваешь! – улыбнулась Гея. – Судя по тому, что я уже слышала, на память жаловаться тебе не стоит. Просто твоя музыка, очевидно, и в самом деле бывает очень сложна. Если хочешь, я научу тебя записывать звуки.
- О, стоит ли беспокоиться? Я и мечтать не смел об этом великом искусстве!
У Роу заблестели глаза, и он опять смущенно потупился.
- Оно вовсе не сложное, – заверила его Гея. – Не сомневаюсь, ты легко его освоишь. Но скажи, если не секрет, как к тебе приходит музыка? В самом деле – из Огня? Неужели ты все время прибываешь в созерцании?
- Это тоже не так сложно, как кажется. Созерцать и слушать – почти одно и то же. Уж ты-то должна это знать! Разве тебе никогда не доводилось слышать, как звучит мир, даже самые простые и обыкновенные вещи?
- Какие, например?
- Трава. И звезды. И земля. А самое захватывающее – канат у тебя под ногами!
- Канат? – изумленно переспросила Гея. – Конечно, ведь он натянут, как струна! Ты, верно, хочешь этим сказать, что акробат – тот же музыкант?
Восхищению Геи своим учеником не было границ. С тех пор, как она согласилась давать ему уроки игры на лютне и получила возможность познакомиться поближе с тем, кого сама же назвала «величайшим из посвященных», молодая актриса узнала об акробатах столько нового и удивительного, и, конечно же, оказалась во власти неотразимого обаяния молодого Великого мастера.
- Только знаешь, за красотой твоей музыки стоит огромное страдание, – сказала она вдруг, и тотчас же почувствовала, что нащупала нечто такое, чего, может быть, не следовало касаться словами.
Но Роу вслушался в них внимательно и ответил после вдумчивого молчания:
- Когда я был маленький, я часто пел с мамой, а она очень тосковала по отцу. Она и теперь, во сне, тоскует по нему, как люди-с-Затонувшей-Земли тосковали по своей погибшей Родине. Может быть, я впитал эту тоску с первыми нотами, когда она давала мне уроки игры на лютне…
И едва Роу произнес это, он в один миг сделался Гее близок и дорог, словно родной брат. Дочери Сэрты, Великой мастерицы, чьи плачи по Затонувшей Земле неизменно посвящались возлюбленному Фибо, тоска эта была так знакома! Ей вновь живо припомнилось все, что знала она о Хэле, о трагедии его рода. Но нет: то горе, что погрузило в глубокий беспробудный сон, похожий на смерть, кроткую Элу Рон, было горше, глубже, страшнее: вдовою суждено ей было стать при живом муже, и любящий сын еще маленьким мальчиком вкусил у родного отца черного хлеба разлуки и сиротства! Да и к тому же сама Гея, в отличие от своей матери, давно уже не тосковала по Фибо, твердо зная, что он живет в белом Храме-Солнце, у престола Владычицы, там, где нет горя и зла, там, откуда он может даже помогать ей и где она когда-нибудь назовет его не отцом, а братом. Впрочем, Гея ведь никогда и не звала его иначе, чем по имени. Как все это разительно отличалось от безысходного горя, громадной тяжестью лежащего на плечах молодого Великого мастера! Точно перистое облако от свинцовой тучи.
Слушая его кристально ясный голос под такой уже уверенный перезвон лютневых струн, Гея отчетливо видела бездну, в которую ему неизбежно предстояло спуститься за похищенным духом Хэла. Он уже был там, когда маленьким ребенком оказался один на один с чудовищным похитителем, и даже Гея ничем не могла ему помочь. Она и теперь чувствовала свое целительское бессилие перед болью, что жила в нем и звучала так мелодично, что как будто уже обретала свое лекарство.
- Благодарю тебя, Великая Гея. Мне пора, медлить больше нельзя. Как жаль, что мой отец не любит музыку…
Он кланялся и прощался с присущей ему изысканной учтивостью и спешил домой, а Гея зачарованно перебирала в памяти все его мелодии, слова и жесты, его нечаянные признания и честные рассказы. Она уже знала и об успехе всеобщих созерцаний, и об опытах в области парных воздушных танцев. Гея понимала, как повезло нынче акробатам с Великим мастером. Не нужно было самой принадлежать к летающей касте, чтобы догадаться о ее постепенном и единодушном возвращении к своей первозданной сути.
Невольно обращая мысленный взор к собственной касте, Гея лишь вздыхала: тут до всеобщих созерцаний было куда как далеко! Что и говорить, если ее родная сестра почитала духовные упражнения за тяжелую работу, после которой она и в самом деле уставала не на шутку! А ведь Ли предстояло принять Посвящение будущей весной, и если оно пройдет удачно, отправиться в Нижний Мир вместе с труппой тетушки Амэды, к которой теперь принадлежала и Гея.
Это предстоящее молодой целительнице путешествие было пока запретной темой в беседах не только с Великим мастером Роу, но и с кем бы то ни было. Так положила она себе с того дня, когда ей выпал жребий странствий, и лишь пристально всматривалась в свои сны, но и о них никому не рассказывала.
Молчала Гея и о своем ученике из летающей касты. Правда, лишь до поры. Покои актеров были не тем местом, где такие тайны могли долго оставаться тайнами.
Однажды вечером, через пару минут после того, как Роу вышел из репетиционного зала, туда со всех ног влетела Ли. Она с детства не любила утруждать себя быстрым бегом, а тут даже вспотела.
- Кто это к тебе приходил?
В глазах сестры читалось не только любопытство, но и смятение. Гея улыбнулась нарочно лукаво, желая слегка подзадорить ревнивицу.
- Если ты видела, то должна была узнать.
- Ничего не должна! Когда они пляшут высоко на канате, они все одинаковые! – по своему обыкновению закапризничала младшая сестрица. – Маленькие, как букашки, где там лица разглядишь! Я и тут-то видела только спину, одни мускулы через трико! – прибавила она раздраженно, но вдруг не выдержала и бросила: – Так вот он каков, Великий мастер Роу!
Огонек в ее глазах говорил сам за себя, и Гея тоже не выдержала.
- Не похоже, что ты видела одну только спину, – заметила молодая целительница. – И еще меньше похоже, что увиденное тебе не понравилось.
О последних своих словах, сказанных по-родственному ласково и почти в шутку, Гея тотчас же пожалела.
- Понравилось?! – глаза сестры вмиг потемнели от возмущения, как штормовое море. – Да ведь все только и твердят о том, какой он красавец! Как же он может не понравиться, хоть бы и со спины! Уж если даже ты, сама Великая Гея, не можешь устоять перед его красотой! А я-то все удивляюсь, что это ты стала так поздно возвращаться…
- Ну, это, положим, тебя не касается, – безуспешно попыталась прервать ее Гея.
- Где мне было догадаться, что моя сестра встречается с самым красивым мужчиной, о котором вздыхают все женщины без исключения! Раз она влюбилась, то ей уже больше не до меня, это ясно! Но зачем же, зачем спрашивать меня о его красоте?!
Тут нижняя губа ее дрогнула, и она вдруг громко разрыдалась, чем совершенно и обезоружила сестру. Как ребенка, обняла ее за плечи Гея, заглянула в мигом покрасневшее от слез, и впрямь детское личико, принялась утешать, глядя по волосам и целуя в мокрые веки:
- Ну что ты! Что за глупость пришла тебе в голову? Поверь, никто не украдет у тебя мою любовь. Слышишь? А с Великим мастером Роу мы просто вместе разучиваем и поем песни. Он любит петь, только и всего!
- Так я и поверила, чтобы моя сестра разменивалась на уроки музыки какому-то там акробату! – всхлипывала Ли. А Гея меж тем была сама искренность.
- Он – не «какой-то там», а сын Элы Рон, подруги нашей мамы, если хочешь знать, – стала разъяснять она сестре. – Спроси у нее, и она тебе расскажет, какой утонченной музыкальностью Великий Дух одарил госпожу Элу. И, очевидно, ее сын похож на нее не только внешне, ибо у него не просто прекрасный голос и слух – как музыкант он, несомненно, талантливее многих, рожденных в актерской касте.
Это была вторая ошибка Геи, вызвавшая новую волну слез и возмущения.
- «Многие, рожденные в актерской касте» – это, уж конечно, я, а никакие не «многие»! – завопила Ли, срывая голос. – Чего уж там, могла бы и прямо сказать! Раз тебе приятнее иметь в учениках глупого акробата, который, пока научился делать свои трюки, разумеется, сто раз приземлился на голову и отшиб себе все мозги, но все равно оказался понятливее меня – значит, я вовсе ни на что не гожусь! Стоит ли мне тогда и вовсе принимать актерское Посвящение? Только перед людьми срамиться!
Это была больная тема. С тех пор, как Ли начала готовиться к актерскому Посвящению (а тому шел уже третий год), старшая сестра по поводу и без повода слышала упреки в нежелании с ней возиться и презрении к ее бездарности. Зная, что увещевания тут бесполезны, Гея предусмотрительно позволила ей выговориться сполна, а затем решила проявить всю свою рассудительность. Но именно тут-то и совершила она третью и главную ошибку, вызвавшую в будущем самые серьезные последствия.
- Не будем ссориться и спорить, – предложила Гея. – Никто не виноват в том, что одни люди талантливее других. Все мы призваны трудиться, творить и созидать. А о Великом мастере Роу я не скажу больше ни слова. Если ты хочешь составить о нем собственное мнение, приходи к нам на урок завтра после ужина и сама убедись в том, что я говорю тебе чистую правду. Быть может, это пойдет тебе на пользу.
Ли долго еще надувала свои и без того пухлые губки и даже не разговаривала с сестрой в знак обиды до самой ночи. Но весь следующий день она только и ждала вечера, и так сосредоточилась на ожидании, что даже не капризничала, а созерцания и упражнения под руководством тетушки Амэды выполняла по видимости добросовестнее прежнего. Наконец она явилась в большой репетиционный зал к назначенному сроку, всего на несколько мгновений позже Великого мастера, победив все же искушение прибежать перед ним и поджидать его с сестрою вместе, с головой выдав свое нетерпение.
Когда она вошла, лютня Геи уже переселилась к нему в руки. Он коснулся было струн, но, увидев девушку, живо поднялся с места.
- Познакомься, Великий мастер Роу, это Ли, моя младшая сестра, о которой я тебе рассказывала! – поспешила представить Гея, и он тотчас же склонился в гораздо более низком и почтительном поклоне, чем могла ожидать еще не посвященная актерская дочь от главы братской касты.
- Прошу прощения за то, что отнимаю у тебя сестру на время, которое вы могли бы провести вместе с нею, – произнес он с очаровательной открытой улыбкой, еще раз кланяясь, пока Ли ломала голову, чего же такого наговорила ему о ней Гея. – Если я в чем-то помешал вам теперь своим приходом, то скажи прямо, и я немедленно исчезну.
Голос у него и вправду был дивно мелодичен, а упругие движения просто завораживали грацией. Лютню же он прижимал к себе как совершенно одушевленное, живое создание, с вовсе недоступной Ли нежностью.
- Что ты, Великий мастер! Это ты прости меня за вторжение и, пожалуйста, не стесняйся моего присутствия. Гея позволила, и я надеюсь, ты тоже не будешь против, если я посижу в сторонке, тихо, как мышка, так что, даю слово, ты вмиг обо мне забудешь! – залепетала Ли, выходя из онемения перед его и впрямь невероятной красотой, и они, взаимно обменявшись глубокими, наиучтивейшими поклонами, уселись в кресла, он – подле Геи, она – в сторонке, как и обещала.
Только теперь бедняжка разглядела то, что издали, со зрительских мест на Храмовой площади (тут она была права) разглядеть и невозможно.
Сложен черноволосый акробат был столь безупречно пропорционально, что рядом с ним даже мраморная статуя прародителя Родо, прекрасного юноши из Нижнего Мира, от которого Праматерь Ара зачала свою дочь, совершенно теряла привлекательность. А уж как Ли заворожили его великолепные, равномерно развитые мускулы, словно тонким резцом скульптора отточенные волшебством филигранно выверенных и бесконечно повторяемых движений его воздушного искусства! На мысль о тончайшей резьбе наводила и пронзительно острая, но изящная линия профиля его изысканного лица с высоким куполом лба, прямым точеным носом и широким размахом бровей. Правду говорили люди: лицом Роу походил на свою мать просто изумительно. И когда он впервые опустил при Ли густые черные ресницы, сердце у нее в груди дрогнуло.
Для начала молодой акробат сыграл на лютне по памяти довольно заковыристую мелодию, которой Гея научила его на прошлом занятии, и она осталась им вполне довольна. Потом они принялись разучивать новую, пожалуй, еще более заковыристую тему. Ли слышала и видела, как ее сестра выдала на струнах длиннющий музыкальный кусок, из которого она сама, будущая актриса, не запомнила и четвертой части, а акробат, почтительно приняв инструмент из рук своей наставницы, повторил все, нота в ноту, до последнего такта. Гея сыграла новый, такой же длинный кусок, он повторил его столь же точно, а затем вспомнил первый и соединил со вторым, и тогда Гея дала ему третий. Они проделывали этот трюк снова и снова, пока не соединили шесть отрывков в цельный музыкальный текст. Положа руку на сердце, Ли для этого понадобилось бы не меньше месяца. К концу урока выяснилось, что Гея разучила с акробатом аранжировку старинного Плача о Затонувшей Земле, сделанную Великим мастером Фибо.
Затем она заиграла простой аккомпанемент, очевидно, прекрасно знакомый ее ученику, и они запели на два голоса. Ли как раз недавно тоже выучила эту песню, но в упрощенном варианте. И вот, она услышала проникновенный дуэт двух прекраснейших голосов, на редкость гармонирующих друг с другом, и древняя мелодия, окрасившись и засверкав их тембрами, наполнилась жизнью и дыханием. В голосе Великого мастера Равновесия отчетливо звенело серебро, и луна сияла в каждой ноте так же ярко, как солнце – в его улыбке. Ли закрывала глаза и видела лунный свет, струящийся по воде, и ей уже не было никакого дела до смысла песни: соответствуя своему имени, она до экстаза обожала полнолуние, серебро и все благословленное луной. Не мудрено, что бедняжка оказалась совершенно покорена и обезоружена.
Песня кончилась, и молодой акробат, смущенно ссылаясь на позднее время, стал благодарить и прощаться. Он уже поклонился обеим сестрам со свойственной ему учтивостью и вышел, а Ли все сидела, как зачарованная, едва не с раскрытым ртом, и в ушах у нее звенело эхо серебренного колокольчика, колыхался, тихо смеясь, ночной ветер, разлитый в горном озере.
Гея снова повела себя мудро и не стала досаждать сестре расспросами. Ли, однако, была под таким сильным впечатлением от встречи, что не проронила в тот вечер ни единого слова. Великий мастер Роу, хоть и ушел, а как будто не покидал ее. Солнце пряталось в его глазах, а в густых круто вьющихся волосах царила ночь, они блестели, точно морские волны, они волновали и манили бедняжку Ли. Ей так хотелось потрогать их! Намного ли они жестче на ощупь, чем кажутся? Такой же вопрос вызывали в ней и его губы, очерченные столь изящной острой линией. Ли не назвала бы их тонкими, но и полными, пожалуй, они не были. Эти губы занимали девушку так сильно, что, когда она уснула, сжалились над ней и немного приоткрыли свою тайну, утешив ее точь-в-точь так же, как это делала Гея – братским поцелуем в сомкнутые веки. Их нежное прикосновенье было подозрительно похоже на знакомую с детства сестринскую ласку. Не иначе, как Гея наяву поцеловала спящую Ли! У Геи ведь была такая привычка, ибо вид мирно посапывающей маленькой скандалистки умилял ее так неодолимо, что она давно научилась ласкать сестру, не будя.
Наутро Ли, едва поднявшись с постели, вдруг схватилась за зеркало и долго изучала свое отражение. Результатом этого созерцания стало наимрачнейшее из самых мрачных настроений, когда-либо ее посещавших.
- Если ты думаешь, что я влюбилась в этого красавчика, ты глубоко заблуждаешься! – бросила она в лицо заглянувшей к ней в спальню сестре вместо приветствия, отвечая на вопрос, которого та не задавала, и выдавая себя с порога. – Я не из тех, кто способен потерять голову от мужских прелестей! У него, конечно, лицо как картинка, здоровенные бицепсы и голос слаще меда, но только этого еще мало!
Гея не возразила сестре ни словом, ни жестом. Теперь она точно знала, что та придет полюбоваться на лицо-картинку и послушать «голос слаще меда» и сегодня, и завтра, и еще много вечеров подряд.
Именно так и случилось.
Ли явилась тотчас вслед за Великим мастером и, раскланявшись, попросила позволения присутствовать на уроке, как у него, так и у сестры, с такой изысканной вежливостью, какой отродясь никто от нее не слышал.
«Какая славная девушка!» – всякий раз думал про себя Роу, берясь за инструмент и тотчас же возвращаясь мыслью к очередной музыкальной теме. Ли, конечно, нисколько не мешала ему столь деликатным присутствием.
Вечера полетели за вечерами. В иные из них Ли отчего-то охватывала странная мнительность. Терзаемая опасениями, как бы другие не заподозрили то, чего, как она сама свято верила, «нет и в помине», бедняжка будто бы нечаянно оказывалась в зале раньше сестры и занималась там какими-то мифическими делами, благо, зал был велик, и никто не мог помешать ей притаиться в каком-нибудь кресле. Гея охотно подыгрывала сестре, делая вид, что ее трюк удался. А ничего не подозревавший Роу, по привычке внимательно оглядываясь вокруг с порога, в такие вечера здоровался первым, уже принимая присутствие младшей сестры Геи как нечто само собой разумеющееся. Он ведь слышал о ревнивом характере Ли и объяснял ее присутствие на уроках именно с этой точки зрения. Бедняжку же с ума сводила мысль о том, что красавец-акробат все о ней знает, но до того привык к полным обожания женским взорам, что принимает их как должное. Вот что мучило Ли всего сильнее! И мучения эти доводили ее капризность до совершенно невыносимой степени.
Впрочем, Гея давно заметила, что подобные душевные бури, как правило, случаются с ее сестрой при смене лунных фаз, и поделать тут ничего нельзя. В остальные же дни Ли было просто не узнать: грезы о ночи волос и сладком серебре голоса Великого мастера Равновесия наполняли ее сердце таким тихим, кротким блаженством, что она даже перестала перечить тетушке Амэде и матери, которые, радуясь столь счастливой перемене, принялись вовсю загружать ее подготовительными упражнениями к предстоящему Посвящению, и, хоть о подобающем контроле внимания говорить тут не приходилось, все же будущая актриса начала делать некоторые успехи. По крайней мере, теперь она часами просиживала за арфой, разучивая задания своих наставниц.
Благое влияние примера Великого мастера Роу было налицо!
С каждой новой встречей Ли все отчетливей ощущала в себе желание остаться с молодым акробатом наедине и все сильнее боялась признаться себе в этом неодолимом желании. И вот однажды оно вдруг осуществилось  само собою.
Придя в репетиционный зал дворца Актеров к назначенному часу, Роу в тот вечер не обнаружил на месте Гею, а только ее младшую сестру. От Ли он узнал, что целительница сегодня рано утром отправилась куда-то в Нижнюю Ландэртонию принимать роды и до сих пор не вернулась:
- Не обессудь, Великий мастер Роу! Обижаться на Гею нельзя, ведь она служит своим даром всему живому и бывает совершенно непредсказуема. Мы все стараемся к этому привыкнуть и принимать как должное превратности ее служения!
Говоря чистую правду, Ли сильно робела, опасаясь, что акробат ей не поверит и, чего доброго, заподозрит, будто она нарочно сговорилась с сестрой, дабы устроить это свидание. Еще сильнее она опасалась, что он немедленно уйдет домой, а потому поскорей протянула ему лютню:
- Вот, Великий мастер, ты можешь поиграть, если хочешь!
Бесхитростный ответ Роу вмиг рассеял ее опасения.
- Конечно, я понимаю! Смешно было бы обижаться, – просто ответил он, принимая инструмент с благодарной улыбкой и поклоном.
Его приветливый взгляд необычайно ободрил девушку.
- Ты вправду так считаешь, Великий мастер Роу? – оживилась она. – А вот наша тетушка на Гею обижается! Да и мне порой, признаюсь, бывает нелегко смириться с тем, что моя сестра заставляет ждать себя так долго. Видишь ли, я очень ревнива…
Никогда еще Ли ни с кем не беседовала о незавидных свойствах своего характера. Сделав вдруг это честное признание, она зарделась и застенчиво потупилась. Отзывчивый Великий мастер просиял ей в ответ так щедро и открыто, что девушка почувствовала к нему бесконечное доверие. Она сама не заметила, как, слово за слово, словно родному, поведала ему о тетушке Амэде, вечно недовольной Геей, о самоотверженном служении старшей сестры, о ее удивительном даре, пока, наконец, не рассказала всю историю со священным напитком Сиадэ от начала до конца. Глубина и искренность внимания слушателя действовали на нее завораживающе. Ей хотелось рассказать ему о себе все, даже самое сокровенное.
- От Геи, уж конечно, ты этого не услышишь! – воскликнула она, завершая свое повествование. – Я обязана ей жизнью, она мне как вторая мать, но говорить об этом у нас в семье не принято. Гея не разрешает…
- Кажется, я с ней согласен, – задумчиво ответил Роу.
- Согласен? Почему?
- Когда знаешь, что просто не мог поступить иначе, принимать похвалы и благодарности за свой поступок как-то неловко, – пояснил акробат.
Ли не вполне его поняла, но она не очень-то и пыталась. Звук его голоса захватывал ее сильнее, чем смысл слов.
Акробат рассеянно перебирал струны, и она всем телом завидовала им, осчастливленным лаской его чутких пальцев. Чем дольше она смотрела на эти могучие натруженные руки, привыкшие сжимать шест и канат, тем сильнее ей подспудно хотелось оказаться на месте злополучной лютни, которую сама же она ему и вручила.
- Я думала раньше, что все акробаты – неотесанные грубияны и уж точно ничего не смыслят в нотах! – призналась она зачем-то.
- Ничего страшного! В храме Равновесия тоже есть такие, кто считает актеров самыми взбалмошными и легкомысленными людьми на свете! – весело утешил ее Роу, и оба рассмеялись.
Они еще поболтали немного о разных пустяках, пока Ли, неожиданно для себя самой, вдруг не пожаловалась:
- Я готовлюсь к Посвящению, Великий мастер Роу. И если успешно пройду все испытания, то этой же весной отправлюсь в Нижний Мир вместе с Геей и тетушкой Амэдой. Я хочу, наконец, стать посвященной актрисой, но я ужасно боюсь. Тетя рассказывала мне о Нижнем Мире много такого, что кровь стынет. Больше всего я боюсь за Гею. У меня предчувствие, что с ней случится что-то непоправимое, и, может быть, по моей вине. Что бы ты стал делать на моем месте, Великий мастер?
Говоря это, бедняжка вся так и сжалась в комочек, словно воробушек. У Роу, в свою очередь, сжалось сердце. Он смотрел на эту беззащитную, хрупкую, как маленькая птичка, девушку, почти ребенка, и видел, какой панический ужас вызывает в ней одна лишь мысль о Нижнем Мире. Роу поймал себя на том, что сам он вполне готов к странствию и открыт любой судьбе. Отец с детства твердил ему о том, что жрецы посылают посвященных на верную смерть и, очевидно, сумел воспитать в нем готовность к смерти как неотъемлемое качество истинного мастера Равновесия. А бедняжка Ли так мучительно боялась за себя и за сестру, что Роу многое отдал бы, только бы защитить ее от этого страха.
- Я гнал бы от себя прочь все дурные предчувствия, – сказал он убежденно. – Я молился бы за Гею Великому Духу и призывал бы на нее благодать Великой Матери. И, если бы выпала мне дорога, я доверял бы ей так, как доверяю канату в воздухе, каждым шагом и каждым вздохом. Прошлое и будущее подобны концам шеста акробата, и ты сможешь удержать их в равновесии, лишь живя настоящим. Поверь мне, это правда.
Глядя в его спокойные, ясные глаза, поверить было не так уж сложно.
- Рядом с тобой я бы, наверное, не стала бояться, – невольно вырвалось у девушки, и она тотчас же залилась краской до ушей.
Порозовел и Роу. Некоторое время они смущенно молчали. Звучал лишь перезвон лютневых струн: Роу повторял вчерашний урок.
Вернув Ли инструмент, он стал прощаться, как всегда ссылаясь на позднее время.
- Непременно приходи завтра! Даже если Гея будет снова занята, я принесу лютню, и ты опять сможешь поиграть! – пригласила акробата Ли.
- Приду в это же время. Спасибо тебе. И до завтра, – ответил Великий мастер, раскланиваясь с нею.
Когда Роу вернулся в храм Равновесия, на душе у него было легко и солнечно, и он напевал одну из самых любимых своих мелодий. Радовался ли он оттого, что ему так хорошо удалось успокоить напуганную девушку, или, по своему обыкновению, наслаждался уже одним отсутствием страданий, а только в голове у Фэлы, вышедшей к нему из кухни, сразу промелькнула мысль, что друг ее явился со свидания и свиданием этим он несказанно доволен. Но Фэла тотчас же отмахнулась от столь нежеланной для себя мысли и встретила Роу, сияя, словно его собственное зеркало.
- Сдается мне, ты сегодня опять не ужинал! – воскликнула она весело. – А ведь даже маленькая певчая птичка не может обойтись без своей горстки зернышек! Садись-ка за стол, Великий мастер, а я за тобой поухаживаю.
Роу попытался было протестовать, уверяя, что не чувствует голода, но, когда Фэла поставила перед ним блюдо свежих фруктов, почувствовал себя обезоруженным.
- От сладких груш и отборных слив своего любимого сорта ты уж точно не откажешься! – довольно заявила она.
- Не откажусь, если только ты мне поможешь!
- Конечно, помогу. Вдвоем ведь всегда вкуснее! – и Фэла уселась за стол напротив Роу, чтобы он не скучал, чувствуя себя со своим ужином совсем уж наедине.
- Ты настоящий товарищ! – не остался в долгу ее партнер.
Девушке даже совестно стало за то, что ей поневоле придется испортить столь прекрасное настроение своего дорогого друга, но делать было нечего, ибо разговор, с которым она поджидала его сегодня, был отнюдь не шуточный. И в самом деле, как настоящий товарищ, после ужина Фэла посмотрела Роу в глаза и неожиданно серьезно сказала:
- Знаешь, твой отец, кажется, сегодня не вставал с постели. Боюсь, что он болен.
- Болен? – переспросил он вмиг похолодевшими губами.
- Похоже, его искалеченные ноги слабеют. В последнее время он очень мало ходит. А на днях я видела его с палкой.
Фэла тяжело перевела дух.
- Я и не знал, что у него есть палка. Должно быть, он прячет ее под кроватью, – растерянно проговорил Роу, широко раскрытыми глазами глядя на подругу. Внутри у него что-то оборвалось.
«И я до сих пор ничего не замечал! – тотчас же с горечью укорил он себя. – Когда уже даже Фэла обратила внимание! Как же сильно я был занят собой, если ей приходится теперь говорить это мне, его родному сыну, который ночует с ним под одним кровом!»
- Спасибо тебе, Фэла! Пойду к нему поскорее!
Роу крепко пожал ее верную руку, протянутую в бессознательно стремлении облегчить его бремя.
Видя, как побледнело его еще минуту назад светлое, счастливое лицо, Фэла даже пожалела в сердцах о своей товарищеской честности.
Войдя в спальню, Роу, как и вчера вечером, увидел отца в постели, с закрытыми глазами. Молодой Великий мастер быстро улегся, нырнув под одеяло, и стал прислушиваться к отцовскому дыханию, по которому, однако, трудно было понять, спит Хэл или притворяется. И все же что-то подсказывало Роу, что последнее вероятней.
Лицо Хэл прикрывал ладонью, весьма характерным, хорошо знакомым сыну жестом. Только теперь как будто судорожный жест этот вдруг показался Роу не вполне естественным для спящего, а значит, отец обманывал его своим глубоким дыханием уже много ночей, одному Великому Духу ведомо – сколько!
От этой догадки у молодого акробата стало так тяжело на душе, что ему захотелось кричать. Однако он прекрасно знал, что звать отца бесполезно, тот притворится разбуженным и только обругает его за беспокойство. Оставалось лишь самому прикинуться спящим. Тем более, что Роу обычно и вправду засыпал почти мгновенно.
Стараясь дышать как можно глубже и ровнее, он одновременно изо всех сил напрягал слух. Почти сразу же у Роу появилось ощущение, что он и отец наблюдают друг за другом взаимно. Наконец, видимо, поверив в сон сына, мастер Хэл слабо пошевелился. Роу расслышал сначала легкий шорох одеяла, потом – длинный, тяжелый, судорожный вздох. Когда все смолкло, повисла такая тяжелая, давящая тишина, что, казалось, сам воздух в комнате сгущается. И когда его давление стало совсем непереносимым, раздался новый шорох и вздох, еще более глубокий и протяжный. Затем Хэл надолго затих. Как ни вслушивался, Роу не мог уловить его дыхания. И, наконец, опять – слабый, почти призрачный шорох. Вот отец медленно, с трудом перекатился на своем горбу на другой бок.
Хэл замирал, вздыхал, шевелился и ворочался, и Роу понял: отец подавляет стоны. В тот самый миг, когда эта ясная мысль пришла ему на ум, молодой Великий мастер ощутил сильную ноющую боль в ногах. У него внезапно заломило все кости, всего на миг, но так, как будто его тело было телом отца!
Тут Хэл приподнялся и сел на краю постели. Из-за бахромы пледа Роу украдкой взглянул в его лицо. Оно было той же ужасающей маской, что предстала перед маленьким мальчиком десять лет назад, в самую первую ночь, проведенную вместе с отцом под этим сводом. Та же горькая складка непреступно одинокого страдания искривила тонкие отцовские губы. И как тогда, в далеком детстве, Роу объял трепет перед гнетом этого непомерного страдания, ибо он знал всем своим существом, что смертному такое бремя не под силу.
Десять лет труда, терпения и надежды слетели, словно пыль или ветошь. Роу снова был тем беспомощным и беззащитным мальчиком, бессильным облегчить отцовскую ношу и раздавленным своим бессилием. Как тогда, отчаянно взмолился он Великому Духу. Но не утешительное откровение ждало его теперь, а чувство холодного тупика, яд отчуждения. Как будто чья-то железная рука сдавила ему грудь, так, что стало трудно дышать. И горечь, неизбывная отцовская горечь затопила его собственную душу.
Зачем, ради чего было, исполняя отцовскую волю, становиться Великим мастером Равновесия, если невидимая стена между отцом и сыном стоит прочнее прежнего?
Какое-то время после Посвящения Роу казалось, что теперь все будет иначе, и стена вот-вот рухнет, ее и так уже почти нет… Но это был сладкий самообман. И вот отец мечется от боли в искалеченных ногах, подавляет стоны и не желает ни внимания, ни участия сына, а сын не смеет подать голоса. Как тот робкий мальчик, что постоянно дрожал в ожидании грубых окриков, беспощадных ударов и суровых выговоров, он по-прежнему не мог пойти против отцовской воли. Только жгучая горечь, захлестнувшая его, в первый миг едва удержалась на грани обиды. «За что? – теснилось у него в сердце, когтя и царапая, точно дикий зверь. – Почему отец мне не доверяет? Почему таит от меня свою муку? Или он не знает, что я возглавил касту только ради него, и все, что я делаю, вовсе ничего не стоит для меня в сравнении с мечтой о его счастье?»
И тут Роу вдруг почувствовал, что возмущенный внутренний голос его не совсем прав. Не думал ведь он об отце сегодня в гостях у актеров, когда сидел в зале для репетиций с молоденькой сестренкой Геи и так прекрасно себя чувствовал! И всякий раз, отправляясь на очередной урок музыки, он просил Великого Духа о том, чтобы отец ничего не узнал, а вовсе не об отцовском счастье! А во время совместных созерцаний и упражнений, а в танцах на канате вместе с Фэлой разве не радовался, не блаженствовал он всем существом, забывая об одиноком отцовском горе? Разве мог Роу, положа руку на сердце, честно сказать, что никогда не искал утешения и услады для себя самого? Всегда ли помнил он о том, ради чего покинул когда-то Королевский дворец и перешагнул порог храма Равновесия, о чем молил Великого Духа в ту первую ночь под отцовским кровом?
Пронзительное чувство вины, всколыхнувшееся после разговора с Фэлой, вернулось к нему многократно умноженным и накрыло штормовой волной.
«Но неужели же никогда, никогда отец не откроет мне своего сердца?!» – пробивалось из стесненной груди, стучало в виски, и Роу еще крепче сжимал зубы, но не смыкал глаз, продолжая подглядывать из-за шерстяной бахромы, как вздыхает и ворочается Хэл на своей постели.
В целую вечность растянулась эта чудовищная ночь. И есть ли что-нибудь страшнее, чем темные, медленно, словно умирающие змеи ползущие часы, когда двое самых родных людей из последних сил скрывают свою муку, подозрительно наблюдая друг за другом?
Так они лежали рядом, под одним кровом, и один непреклонно сдерживал стоны, а другой – слезы, так что тишина в их крохотной спальне из давящей плиты превращалась в острую струну, все острее, все тоньше, и натягивалась, натягивалась, пока не оборвалась…
Как ни велико было его терпение, Роу не выдержал первым.
- Отец! – отбрасывая одеяло вместе с притворством, взмолился он в отчаянье, не помня себя. – Отец! Помилуй! Хватит!
Голос Роу ударился о стены с пронзительным звоном. Хэл вздрогнул и на миг замер, но тотчас же открыл глаза и правдоподобнее, чем когда-либо, изобразил на лице удивление только что разбуженного человека.
- Что ты кричишь среди ночи? – спросил он хрипло. – Чего тебе нужно?
Сын порывисто поднялся и сел на своей постели.
- Ну зачем, зачем ты так? – Роу стиснул руки в замок в своем характерном молитвенном жесте, который Хэл подглядел у него еще в детстве, во время его доверительных разговоров вслух с Великим Духом, словно с хорошо знакомым человеком, столь странных для стороннего наблюдателя. – Смилуйся надо мной, отец! Неужели я заслужил это? Заклинаю тебя, не надо меня обманывать! Думаешь, я ничего не вижу? Или мне все равно?
И в самом голосе Роу все отчетливей слышались молитвенные интонации, из-за которых, Хэл теперь ясно это понял, он всегда так ревновал сына к Великому Духу и так жестоко терзал его, яростно вслушиваясь в шепот вечно распухших, кровоточащих детских губ. Воспоминание о них слегка смутило Хэла теперь, однако он живо прогнал свое смущение.
- И что же ты видишь? – спросил горбун холодно, устремив на сына испытующий взгляд, под которым тот заговорил судорожно, с тоской и мукой.
- Я вижу, что ты болен. Тебе очень плохо, ты не можешь спать от боли. У тебя болят ноги, все кости в ногах, а особенно колени. Тебе так плохо, что ты готов залезть на стену, но не хочешь в этом признаться, будто я тебе чужой…
- Откуда тебе знать это? – быстро и почти испуганно вырвалось у Хэла. – А даже если бы это было и так, какое тебе дело до моей боли? – прибавил он озлобленно.
Сознавая, что его тайна раскрыта, горбун злился все сильнее.
- Какое мне дело? Но, отец, как же ты не понимаешь! Когда тебе плохо, мне тоже плохо! Я больше так не могу.
И Хэл увидел, как на глазах у сына выступили слезы. Взгляд этих глаз взывал к чему-то спящему в Хэле так давно и так глубоко, что тот замер недоверчиво и опасливо.
- Вот как? А разве я не учил тебя бесстрастию и отрешенности, а заодно и терпению? Я был о тебе лучшего мнения и полагал, что ты усвоил мои уроки, – сказал Хэл после паузы. Голос его изменился. Теперь ему не удалось скрыть уже настоящего изумления. – Тем более что все они отпечатаны на твоей шкуре! – прибавил он тотчас же с острой усмешкой.
В голове у Хэла никак не укладывалось, как после всех его «уроков бесстрастия и отрешенности, а заодно и терпения», сын мог взирать на него теперь без скрытого злорадства.
- Отец! – пропустив мимо ушей ядовитые слова, Роу соскользнул на пол и опустился перед ним на колени. – Отец, умоляю тебя! Довольно мучиться! Зачем все это? Давай позовем Раду или Гею. Они помогут тебе. Почему ты не хочешь принять от них помощь?
- Замолчи! – по лицу Хэла пробежала судорога, брови гневно сдвинулись. – Оставь меня! Катись сам к бабам со своей жалостью, а мне она не нужна! Да я скорее сдохну, чем пойду просить у них помощи! А если ты только посмеешь самовольно сделать это… Не смотри, что мои ноги совсем расклеились – зато руки по-прежнему крепкие, и я еще сумею намять тебе бока! Где-то тут была моя палка…
В глазах Хэла вспыхнули знакомые белые молнии, что так ужасали и завораживали его сына в детстве. Роу пошарил под отцовской кроватью, нащупал на полу деревянную трость и протянул ему в руку.
- Бей, – голова сына склонилась перед Хэлом, а голос прозвучал тихо-тихо. – Я буду счастлив, если тебе от этого станет легче.
Руки горбуна, сжимавшие трость, затряслись, лицо искривилось в чудовищной гримасе бессильной ярости и боли.
- Проклятье! – услышал Роу отцовский стон и скрежет зубов. Подняв голову, он увидел, что дверь из коридора открыта, а в светлой девичьей фигуре, словно призрак, выросшей на пороге, узнал Гею.
- Так ты уже позвал ее?! Будьте вы прокляты! Убирайтесь оба!
Хэл изо всех сил швырнул свою палку о каменную стену. Раздался грохот удара. В тот же миг его собственное тело, точно скошенное, рухнуло на постель и, откинувшись на бок, перестало шевелиться. Гея бросилась к нему.
- Не волнуйся, Роу, – быстро осмотрев и ощупав горбуна, сказала целительница шепотом. – Теперь он не чувствует боли и, наконец, выспится.
Она бесшумно скользнула назад, за порог. Роу вышел из спальни следом за ней.
- Гея!
Она приложила к губам указательный палец и ответила тем же чуть слышным шепотом:
- Не благодари меня! Я ничего не смогу для него сделать против его воли.
- Но ты пришла…
- Не удивляйся тому, что я пришла и как нашла тебя. Ты очень отчетливо позвал меня в своем сердце. Я всегда иду на голос тех, кто зовет меня на помощь. Ты сделал это сегодня впервые в жизни. Ты похож на своего отца: так же, как он, скорее умрешь, чем попросишь помощи!
Роу смущенно и взволнованно сжимал руки.
- Но только не позволяй ему больше вымещать на тебе свою злобу! – прибавила Гея требовательно. Роу совсем смутился.
- Мне кажется, после этого он, по крайней мере, успокаивается, – краснея и делая над собой усилие, вступился за отца молодой Великий мастер. – Я заметил это еще в детстве. Когда он бил меня особенно сильно…
- Послушай меня! – перебивая, взмолилась Гея. – Не пои больше злого духа, который сидит в нем, своей кровью! Твоему отцу от этого нет никакой пользы, поверь!
- Что же мне тогда делать? – спросил Роу совсем по-детски.
Долго и пристально смотрела Гея в его бледное, изможденное после бессонной ночи лицо.
- Ты один можешь помочь ему, – произнесла она, наконец, так отчетливо и раздельно, словно читала строки невидимой книги, – твое чуткое сердце и твои руки целителя. Ты ведь знаешь, что в твоих руках есть целительская сила! Его искалеченное тело стареет, а ноги слабеют, и это неизбежно. Но ты сумеешь исцелить его, если будешь внимательно слушать свое сердце. Оно подскажет тебе, что делать, не сомневайся!
Молодой Великий мастер проводил Гею до порога храма Равновесия. Прощаясь и благодаря, он улыбнулся слабой, рассеянной улыбкой, словно солнце сквозь облако.
С той же улыбкой Роу поднял глаза на Соха, когда тот подошел к нему в Общем зале, по одному его виду догадавшись, что бедняге сегодня не до парных танцев на канате.
- Чем я могу помочь тебе, Великий мастер? – первым делом спросил Сох.
- Я должен быть сегодня рядом с отцом, – с усилием выговорил Роу.
- Если хочешь, я могу провести за тебя занятия.
- Вы всегда были добры ко мне, – от души поклонился он белокурому акробату, но от улыбки его повеяло печалью.
Вернувшись домой и убедившись, что на этот раз отец действительно спит спокойно и крепко, Роу лег и сам. Только тут он почувствовал, как велика его усталость. Она сразила молодого Великого мастера в тот же миг.
Отец и сын пробудились уже за полдень, причем почти одновременно. Хэл тотчас сдвинул брови и возмущенно напустился на Роу:
- Что это ты здесь делаешь в такой час? Не велел ли я тебе убираться вон? И не должен ли ты быть теперь на занятиях? С каких это пор ты пренебрегаешь кастовой дисциплиной и своими обязанностями?!
- Мастер Сох проведет занятия не хуже меня, – услышал оторопевший Хэл спокойный, ясный голос сына. – Пока ты болен, я буду с тобой, отец, и никуда не уйду.
Хэл сделал было резкое нетерпеливое движение головой, но вдруг замер. По всему телу его пронесся ветер едва уловимой дрожи. Роу бросился к отцу, принял его голову в свои ладони, осторожно помог опуститься на постель. Прикосновение сына было таким обезоруживающе мягким, что Хэл на этот раз не нашел в себе сил ответить ему новой грубостью.
- Лежи спокойно, отец, и не волнуйся, – попросил Роу. – Когда встанешь на ноги, ты сможешь расправиться со мной, как тебе угодно. Ну а пока тебе придется смириться с моим непослушанием.
- Когда поправлюсь?! Да теперь уже никогда! – воскликнул Хэл с внезапной горечью, и снова ему ответил спокойный, мягкий, ободряющий голос сына:
- Не надо так говорить, пожалуйста, прошу тебя. Это неправда. Придет день, когда ты снова будешь здоров.
- Глупый мальчишка! – раздраженно закричал на него отец и… осекся. Как будто черное облако покрыло его. Долго смотрел он прямо перед собой немигающим взглядом широко раскрытых, но невидящих глаз. Роу сидел перед ним на коленях и терпеливо ждал, когда рассеется черный туман, застилавший отцовский взор.
- Ты должен поверить, и тогда поправишься, – тихо, но твердо произнес Роу. – А раз ты не пускаешь на свой порог целительниц, я сам буду заботиться о тебе.
Мрак обессилил и отступил перед этими простыми словами, хоть они все еще казались Хэлу глупыми, и ему по-прежнему хотелось обругать сына, сказать о своем презрении к его жалости. Но горбун боялся, что тогда черный туман вернется и больше уже не уйдет никогда, погрузив его в вечную ночь слепоты. Словно кто-то держал над Хэлом этот незримый бич, готовый поразить его за первое же бранное слово. Но вот он снова встретился взглядом с сыном...
Внимание Роу к отцу было сродни вниманию земли к ногам идущего по ней – такое же полное и всеприемлющее.
В какой-то миг странное смещение чувств, мыслей, времен, образов завладело Хэлом. Ему почудилось, будто это Эла смотрит на него его собственными глазами. И ясным как день показалось ему в тот миг: она затем и зачала от него сына, чтобы похитить у Хэла его глаза и смотреть ими в самые недра его сердца. И, воистину, разве не ослепило его черное солнце Элы в те три ночи, когда он забыл даже о своей клятве, произнесенной над остывающей отцовской кровью? Потом он вдруг увидел себя самого ребенком у Элы на руках, и по телу его разлилось давно забытое и, казалось даже, вовсе никогда не изведанное блаженство безоглядного младенческого доверия.
Он все еще смотрел в глаза своего сына, но не чувствовал перед ним стыда за свою слабость, словно отнятого у него чьей-то властной, но нежной рукой.
- Я хочу пить, – сказал, наконец, Хэл усталым, тихим голосом, совсем незнакомым не только сыну, но и ему самому. Однако Роу, казалось, узнал этот голос. Он как будто только его и мечтал услышать столько долгих лет! Словно родник – сверкнувшему из-за тучи солнцу, юноша весь просиял ему в ответ и тут же вскочил за ноги:
- Сейчас, отец!
Вот эта самая детская порывистость в свое время и покорила Хэла в будущей матери Роу. Но теперь у измученного болезнью калеки не было сил ни на давно забытые восторги, ни даже на привычную неприязнь.
Весь день провел молодой Великий мастер у отцовской постели. К вечеру Хэлу становилось все хуже и хуже. Боли в костях усиливались. Хэл не жаловался, но скрыть свои страдания от сына ему не удалось.
Бледный и неподвижный лежал отец, скрючившись на боку, в своей постели. Вот, как и прежде ночью, Хэл беспокойно зашевелился. Роу молча пересел на край его постели, откинул одеяло и плавно провел сверху вниз своими чуткими ладонями, почти не касаясь его тела, от бедер до кончиков пальцев. Изумленный Хэл наблюдал за сосредоточенными, завораживающе медленными движениями сына, все сильнее меняясь в лице. И ему потребовалось еще несколько минут, чтобы обрести дар речи.
- Что ты сделал? – спросил горбун шепотом, со страхом в глазах.
- Не знаю, – так же шепотом и со страхом ответил ему сын.
- Что ты со мной сделал? Как ты снял боль?
Роу виновато пожал плечами:
- Правда, не знаю. Просто очень захотел, чтобы тебе стало легче. Спи, отец. Я буду просить Великого Духа помочь тебе уснуть.
Он хорошенько укутал отца теплым пледом, и лишь услышав теперь уже непритворно ровное и глубокое дыхание спящего, впервые за эти сутки сам вздохнул с облегчением.
Превращение молодого Великого мастера в заботливую няньку своего больного отца свершилось столь мгновенно и столь совершенно, что весь храм Равновесия замер не дыша. Дни шли за днями, а горбуна все не покидала слабость, и приступы боли порой возобновлялись у него ближе к ночи, правда, все реже. Роу снова и снова прогонял их, так и не поняв, как это ему удается. Он проводил дни и ночи в непрерывной внутренней молитве и старался ни на миг не оставлять отца в одиночестве. В конце концов, Хэл вполне свыкся со своей кратковременной (как всеми силами стремился внушить ему сын) ролью беспомощного больного, и даже вошел во вкус. Стоило ему сказать «я хочу есть», и осчастливленный сын мчался на кухню, почитая за честь кормить его с ложечки; «мне холодно» – признавался Хэл, и Роу спешил укрыть его вторым одеялом. Обоим все это представлялось странным, но втайне неизъяснимо желанным сном. Говорить о нем вслух отец и сын стыдливо опасались. И вся каста замерла в ожидании, чем же он закончится.
Молитвы и заботы молодого Великого мастера постепенно приносили плоды. Хэл пошел на поправку. И вскоре акробаты могли видеть, как горбун совершает свои короткие прогулки по храму Равновесия, бережно поддерживаемый сыном. С каждым днем Хэл ступал все тверже, а Роу светился все ярче, хоть еще и не смел поверить в свое счастье. Естественно, что в это время молодой Великий мастер и думать забыл о визитах к актерам, и ни разу не вспомнил ни о лютневой музыке, ни об уроках Геи, ни о ее молоденькой сестренке. До того ли ему было теперь?
А меж тем на следующий вечер после первой встречи наедине Ли ждала Роу с огромным нетерпением. Еще бы, ведь он обещал придти, и обещал уже не Гее, а ей! Гея же, так случилось, в тот день с утра пораньше отправилась к очередному больному, не успев ничего рассказать сестре о болезни бывшего Великого мастера Хэла.
Бедняжка Ли! Как страстно и как тщетно она убеждала себя, что не способна потерять голову от мужской красоты! И как обидно было ей убедиться в обратном!
Не дождавшись молодого Великого мастера к условленному часу, она продолжала ждать все время, обычно занимаемое уроком, мысленно и даже вслух ругала за опоздание, ревновала к сестре, на чьи уроки он всегда являлся минута в минуту, обвиняла в непростительном пренебрежении, а когда стало ясно, что время вышло и «бессовестный обманщик уж точно не явится», кончила тем, что разрыдалась во весь голос.
Гордость ее была так уязвлена, что, казалось, явись обидчик к ней теперь – она так бы и вцепилась ему в горло. Да и старшей сестре бы тоже не поздоровилось. Правда, негодовать на Гею долго Ли не могла, живо припомнив более реальный объект для ревности.
Она вдруг догадалась, сколь серьезной соперницей могла оказаться для нее белокурая девица, вместе с которой Великий мастер танцует на канате. Да и к тому же, чего вообще можно ждать от такого красавца, разумеется, избалованного вниманием женщин, да еще когда он – глава касты акробатов, касты, в которой, как ни в какой другой, Великий мастер пользуется всей полнотой власти и является едва ли не предметом культа? Уж, верно, у него есть из кого выбрать, и он привык, чтобы любой его каприз принимали как волю Великого Духа! Здесь, в гостях у актеров, он умело скрывал свое истинное лицо под маской скромности и изысканных манер, а у себя дома уж у него нет в этом надобности!
Так думала бедняжка Ли, и воображение рисовало ей предмет вожделения, окруженный целой толпой хорошеньких молоденьких акробаток, почитающих за счастье ублажать своего властелина. Ли представляла его без одежды, во всей красе и мощи, в самом цвету его юного мужества, и даже в этих видениях точеные черты его лица, изящная линия профиля затмевали все прочие прелести. Порой Ли отчетливо сознавала, что влюбилась в его лицо как в волшебную картинку и готова заплатить любую цену, лишь бы видеть его перед собою, а заодно и слышать его голос, любоваться упругой грацией его движений. Готова, не смотря на страшное оскорбление, которое он нанес ей сегодня!
Нет, Ли отнюдь его не прощала, но при этом она не могла и отказаться от него – вот в чем был для нее весь ужас! И робкий внутренний голос, что пытался вступиться в ней за молодого Великого мастера, обрывала она снова и снова, заставляя замолчать. «Может быть, случилось что-то непредвиденное! – стучался ей в сердце голос. «Конечно, случилось! Ему внезапно приспичило помиловаться со своей синеглазой подружкой!» – зло обрубала она, и новые ручьи слез струились по ее щекам.
Так промучилась Ли до поздней ночи. Когда же она, наконец, забралась в постель и уснула, желанные объятья и поцелуи тут как тут поджидали ее по ту сторону сна. И во сне этом молодой Великий мастер Равновесия был именно таким, каким она его только что себе описала в сердцах. Он отбросил ненужную деликатность и властно, почти грубо заставил ее забыть свою ревность. Он сделал с ней все, о чем она в тайне от себя самой мечтала с того дня, когда впервые увидела его выходящим от сестры, все то сокровенное, страшное и дивное, что описано в культовых песнях о Праматери Аре и Праотце Родо. Каково же было ее новое разочарование, когда бедняжка проснулась в своей постели одна! С удвоенной силой она почувствовала себя обманутой и оскорбленной. И первая мысль, пришедшая ей на ум тотчас же, была догадка о том, что во сне она сливалась вовсе не с тем, кого желала, а с неким посторонним духом, искусно принявшим его облик. В этом новом обмане Ли тотчас же обвинила надменного главу касты акробатов, которому, как она догадывалась, ничего не стоило насылать подобных духов на влюбленных в него женщин, хоть шутки ради. Так, едва открыв глаза, она уже довела себя до бешенства, и грядущий день заранее не предвещал ничего хорошего.
Однако чувство оскорбленного достоинства пропитало душу Ли настолько глубоко, что она даже не могла привычно выразить его в истерике, в плаче, в жалобе или в злом смехе. Впервые в жизни проявляя вовсе не свойственную ей сдержанность, Ли упорно молчала перед матерью, сестрой и теткой. Бледная, серьезная, даже строгая, она держала губы плотно сжатыми, а глаза – опущенными к полу, и на все вопросы отвечала односложно. Отмечая столь удивительную для нее замкнутость, родные понадеялись, что их дорогая девочка просто-напросто взялась за ум и начала готовиться к Посвящению как следует, тем более что времени осталось уже совсем немного. Верить в это было так отрадно!
Ли и в самом деле честно пыталась делать актерские упражнения, но оторвать внимание от своего горя и остановить мысли было свыше ее сил, ибо все они без остатка уходили на то, чтобы сдерживать закипающую ярость и не призывать громы и молнии на голову негодяя. Что же до внутреннего созерцания, то оно теперь превратилось у Ли в горячую безмолвную молитву, в которой влюбленная девушка выпрашивала у Великого Духа предмет своей страсти, как ребенок – желанную игрушку. Как бы там ни было, а она никогда еще не молилась так искренне и настойчиво, часами напролет.
У Геи будто нарочно выдалось множество забот, она приходила домой усталая и валилась в постель как подкошенная. В чудовищных мучениях Ли провела несколько дней, прежде чем Гея невзначай упомянула в разговоре о болезни мастера Хэла и преданной заботе его сына. Целительница не сказала о том, что и сама несколько раз навещала горбуна с осмотром во время его сна, дабы успокоить Роу, зато о трудах последнего у отцовского ложа сообщила сестре более чем достаточно, так что Ли сразу почувствовала неладное. Однако она постаралась поскорее прогнать это тревожное чувство и рассудить здраво, что исполнение сыновнего долга – причина в высшей степени уважительная и все покрывающая, а значит, остается лишь молиться о здоровье мастера Хэла. Ли теперь по крайней мере знала, что не было никаких красоток-акробаток, и надо лишь запастись терпением. Не всю ведь жизнь будут болеть у горбуна ноги!
Но вот, дни шли за днями, бедняжка крепилась в ожидании изо всех сил, а Роу так и не появлялся у актеров. Наконец, Ли услышала от Геи, что калека уже совсем оправился от болезни, но молодой Великий мастер Равновесия не покидает его, всюду ходит с ним вместе, и собратья по искусству никогда еще не видели его таким счастливым.
- Мастеру Хэлу повезло с сыном, – превзойдя саму себя, заметила Ли подчеркнуто бесстрастно и даже холодно.
- Несомненно, – согласилась Гея. – И Хэл вряд ли понимает, насколько. Роу так любит своего отца, что готов ради него на все…
Эти слова целительницы вызвали в душе младшей сестры новую бурю. Безошибочное женское чутье подсказывало ей, что именно стояло за ними. Ли вдруг поняла, что, как бы это ни казалось абсурдно, измена с белокурой подружкой была бы наименьшим из зол. В конце концов, в такой измене нет ничего противоестественного, и вчерашняя соперница превращалась едва ли не в союзницу перед ужасающей истиной: любовь Роу, его верность, вся его жизнь отданы горбатому паукообразному уроду, от одного вида которого всякого бросает в дрожь. Ли никогда не пришло бы в голову, что ей придется иметь дело с таким соперником! Именно ради него Роу «готов на все»! Ли чувствовала, видела, знала, что это так и есть. Сестра сказала ей чистую правду.
С той минуты она не переставала думать о горбатом чудовище с растущей ненавистью. Как и все актерские дети, Ли в свое время слышала о нем что-то отвратительное, чего нельзя было даже уразуметь здравым человеческим умом. Теперь она принялась расспрашивать Гею, и та невольно подлила масла в огонь, честно рассказав всю историю Роу и Хэла с самого начала, в свою очередь, рассказанную ей когда-то Фаной.
Целую ночь проплакала Ли в подушку от жалости к сыну Хэла, а заодно и к себе самой. Возмутительной несправедливостью представлялось ей то, что проклятый паук до сих пор держит сына в своей сети. Осознание его ненавистной власти над Роу причиняло ей почти физическую боль. Она становилась все раздражительней, все капризней, как в худшие времена своей детской болезни. И вот уже мать, сестра и тетка снова не знали, что с нею делать. Из-за любого пустяка она могла закатить скандал. Не помогали ни уговоры, ни успокоительные лекарства. А между тем время Посвящения неуклонно приближалось.
- Чего же ты, в конце концов, этим добиваешься? – в очередной раз исчерпав все средства привести сестру в чувства и настроить ее на внутреннее созерцание, спросила Гея. И тут Ли прорвало.
- Я хочу, чтобы пришел Великий мастер Равновесия! – завопила она во всю глотку. – Приведи его! Скорее!
Гея потом не раз спрашивала себя, как она раньше обо всем не догадалась. Ведь стоило лишь приглядеться к сестре повнимательней! И где только были ее глаза, не говоря уж о ее хваленой мудрости?
Причина столь странной слепоты, возможно, крылась в том, что в глубине души Гее уж очень не хотелось принимать всерьез свои догадки, предвещавшие молодому Великому мастеру Равновесия новые суровые испытания. Ведь Гея-то лучше всех знала, что за подарок ее сестрица, и каково придется избраннику вздорной девицы. Врагу бы не пожелала целительница этой участи! И вместе с тем сомнений у нее не было – один только Роу мог теперь успокоить и умиротворить влюбленную в него юную скандалистку. Гея тотчас припомнила, как благотворно действовало на Ли его присутствие. Целительнице ничего не оставалось, как, скрепя сердце, отправиться за ним в храм Равновесия.
Был вечер, и в трапезном зале сладко пахло печеными яблоками и тыквами. Две женщины, дежурившие в этот день на кухне, собирали на стол к ужину. Одной из них оказалась Элга. Увидев Гею, она приветливо улыбнулась и поздоровалась первой:
- В храме Равновесия всегда рады видеть тебя, Великая целительница! Ты снова пришла взглянуть на мастера Хэла?
- Я даже не сомневаюсь, что с ним все в порядке, – ответила Гея поклоном на поклон и улыбкой на улыбку.
- Ты права. И, признаюсь тебе, за последние десять лет я ни разу не видела его в столь прекрасном расположении духа, – сообщила Элга, продолжая расставлять в ряд глиняные тарелки. – Мастер Хэл нынче неразлучен с сыном, ходит смотреть, как Роу проводит занятия. Они и теперь в Общем зале…
Элга умолчала о том, чем обернулось для касты столь активное участие Хэла в делах молодого Великого мастера. Ревизии подверглось большинство нововведений, с готовностью принятых акробатами, прежде всего из любви к Роу. Теперь, из той же любви, они принимали и все издержки его беспрекословного сыновнего послушания. Первым делом по воле Хэла было отменено участие мужчин в кухонных дежурствах и сильно сокращено время совместных занятий в Общем зале. Тяжелее всего переживал Роу то, что отец вмешивался со своей цензурой в его танец Равновесия. Но чутье подсказывало ему, что это и есть главное испытание, которому подвергает его Хэл, а значит, нужно смириться. В конце концов, у Роу еще будет время воплотить свои творческие замыслы. Сейчас для него было важнее, чтобы только что поставленный им на ноги отец остался доволен. И тут мастерица Элга понимала молодого Великого мастера всем сердцем. Потому она и молчала.
Гея меж тем присела на скамью.
- Мне нужен Роу, – призналась целительница. – Я подожду его здесь. Или там, где ты скажешь, – прибавила она, заметив тень, пробежавшую по ясному лицу Элги.
Акробатка вздохнула и села рядом.
- Видишь ли, Гея, – говорить о самом больном и сокровенном ей было тяжело, но тут уж отмалчиваться она не могла, не имела права. – Я сказала, что мастер Хэл теперь в хорошем настроении, и это так. Но… Я знаю, что могу доверять тебе. Пусть это останется между нами, – она заговорила шепотом, хотя ее напарница была так далеко, что все равно не расслышала бы ни слова. – Мастер Хэл внушает своему сыну, что их род проклят, и Роу не должен жениться. Мало того: он просто из себя выходит, стоит сыну заговорить при нем с кем-либо из наших девушек. Похоже, в этом году Роу уже не будет танцевать танец Равновесия вместе с моей дочерью, дабы не дразнить отца. Насчет тебя же, Гея, у мастера Хэла имеются особые опасения. Когда ты приходила в последний раз, он откуда-то узнал об этом и сердился на сына целый день. Он, видишь ли, ужасно мнителен, и одному Великому Духу ведомо, что у него на уме.
- Я прекрасно знаю, что он терпеть меня не может, – ответила целительница как можно легче и непринужденней, а в голове у нее невольно промелькнуло: «Чего доброго, Хэл еще снова начнет бить его, как в детстве, теперь уже из ревности к женщинам, и вся каста будет молчать, опустив глаза, вот как сейчас эта самая мастерица Элга! А ведь он их Великий мастер, и они любят его больше самих себя! Воистину, непостижимый народ эти акробаты».
Гея живо вспомнила все, что слышала о нравах храма Равновесия от Фаны, подспудно внушавшей ей возмущение царящими в нем порядками. Однако перевоспитать целую касту, да еще чужую, было не во власти Геи. Да и явилась она сюда вовсе не за этим.
- Я пришла просить Роу о помощи, – призналась она, отвечая Элге откровенностью на откровенность, но не договаривая всей правды. – Хоть меня и зовут Великой целительницей, у него есть способности, которых нет у меня самой. Пусть это тоже останется между нами: сегодня я пришла к нему как к целителю.
- Тогда можешь не сомневаться, он тебе не откажет! – совершенно успокоенная, ответила Элга и со вздохом облегчения удалилась на кухню, опасаясь за судьбу овощей, оставленных без присмотра в духовке. И, судя по запаху, как раз вовремя.
Гее пришлось ждать довольно долго. Слова Элги пустили в ее душе корни и выросли в весьма безрадостные размышления. Меньше всего на свете хотела Гея вставать между Хэлом и его сыном, вмешиваться в их болезненно странные отношения, но она сознавала, что судьба толкает ее именно к этому. Наконец, в коридоре послышался шорох множества шагов и приближающиеся мужские голоса. Элга тотчас показалась в дверях кухни.
- Иди сюда! – позвала она Гею. И прежде, чем акробаты перешагнули порог трапезного зала, та оказалась надежно укрыта за широкой спиной Элги.
Мастер Хэл, уже без палки, появился под руку со своим верным сыном в числе первых вошедших. Разглядеть их толком из своего убежища у Геи не было возможности, но похоже, запах вечернего кушанья не возбудил у Хэла аппетита, потому что он развернулся и, по-прежнему сопровождаемый молодым Великим мастером, отправился по коридору дальше, в свою комнату. Многие акробаты поступили точно так же, будучи слишком разгорячены и чувствуя необходимость перевести дух в тишине. Иные сразу же последовали в купальни, чтобы освежиться.
Элга, отпустив свою напарницу и наотрез отказавшись от помощи Геи, еще возилась с кастрюлями, когда в зале снова появился Великий мастер. Он сразу вошел на кухню, чтобы принять у мастерицы Элги и отнести на стол тяжелый котел с горячим овощным рагу, который она, видно, и не отдала бы ни в какие другие руки.
- Как отец? – ответив на его приветствие, спросила Гея.
- Хорошо. Правда, сегодня он немного устал и решил сразу прилечь.
- Тогда стоит отнести ему ужин прямо в спальню, – заметила Элга.
- Боюсь, он сейчас уснет, если уже не спит. Он умеет засыпать мгновенно!
С лица его не сходила улыбка человека, через край переполненного счастьем.
- Сон ему на пользу, – авторитетно сказала Гея, и, выйдя вслед за Роу из кухни в еще пустой трапезный зал, дождалась, пока он поставит свою дымящуюся ношу во главе стола. – Роу, – обратилась она к нему тогда, понижая голос, – я пришла просить тебя пойти сейчас со мной. Это касается моей сестры. Ей необходима твоя помощь.
У Роу даже глаза округлились от удивления.
- Моя помощь? Но чем же я могу помочь ей? И как?
- Поверь мне на слово. Если ты согласишься, то вскоре сам все узнаешь.
Молодой Великий мастер смущенно пожал плечами:
- Хорошо, я согласен, если это нужно. Пойдем. Только подожди чуть-чуть, я мигом!
Он вернулся с новостью в ту же минуту:
- Как я и думал, отец уже уснул.
- Иди, Роу! Надеюсь, он проспит долго. Если что, я о нем позабочусь, не волнуйся! – напутствовала его Элга из кухни. Видно, она слышала весь разговор, слово в слово.
- Я обратилась к тебе, – объясняла Гея по дороге, – как к истинному Великому мастеру Равновесия. Моя сестра неуравновешенна от самого рождения. Я не знаю никого, кто бы столь сильно и столь постоянно страдал от душевного смятения. И также не встречала я людей, чье присутствие влияло бы на нее более успокаивающе, нежели твое. А сейчас я совсем не знаю, что мне с ней делать, хоть я и целительница…
Роу слушал серьезно, с присущим ему вниманием. И молчал. А Гею не покидало чувство, что она его обманывает, хоть и говорила она чистую правду. Но ведь не могла же она сказать ему совсем уж прямо: «Моя сестра влюбилась в тебя по уши, Великий мастер, и белый свет ей без тебя теперь не мил!» Такие признания ведь не передаются через родственников! А уж для посвященной актрисы подобный поступок, бросающий тень на родную сестру, был бы верхом неприличия.
Стоило Роу появиться в актерских покоях на пороге зала для репетиций, как Ли, оставленная Геей заниматься созерцанием и вместо того проплакавшая все время ее отсутствия, вся так и засветилась. Свет этот, правда, казался на удивление тихим. Ли даже опустила глаза, в которых, однако, украдкой притаился характерный блеск, свойственный женщине, готовой к битве за сердце своего избранника.
Роу сразу обратил внимание и на распухшие, покрасневшие веки, и на девически невинное кокетство, за которым неумело пряталось страдание, о причине которого он начал догадываться с первой же минуты , лишь только услышав приветствие Ли.
- Добро пожаловать, дорогой Великий мастер! О, не извиняйся за то, что в прошлый раз ты не сдержал своего слова и не пришел, как обещал, на другой день. Я ничуть не обижаюсь, поверь! Ведь я прекрасно понимаю, что у тебя теперь нет времени приходить к нам, как раньше. И я благодарю тебя за то, что ты, оставив все свои дела, сделал это сейчас…
Вопреки смыслу ее слов, заверения девушки прозвучали со скрытым упреком, подавить в себе который она не могла при всем своем желании. Это припухшее от слез розовое личико и эта горькая обида, прикрытая трепетной застенчивостью, поразили Роу в самое сердце. Ведь обидеть её – все равно что обидеть беззащитную маленькую птичку. Знакомое, жгучее чувство вины мгновенно поднялось в нем гигантской волной, накрыло с головою, связало по рукам и ногам.
Он вспомнил свое опрометчивое обещание, причинившее бедняжке такую боль и совершенно им позабытое. А ведь разве не было ему вдвоем с нею так странно, непривычно хорошо и разве не хотелось испытать это чувство снова? Не потому ли он пообещал ей, что придет еще? Как же все это могло начисто испариться из его памяти? Разве не он один в ответе за ее горькие слезы?
Роу не просто залился краской до ушей – весь вид молодого Великого мастера Равновесия выражал такое раскаянье и сокрушение, что Ли сразу почувствовала себя достойно вознагражденной.
Гея без лишних слов тактично оставила их наедине, и помощи Роу было ждать неоткуда. Поняв это, он тотчас взял себя в руки, приготовившись честно ответить за содеянное, как и подобает мужчине.
- Я слышал от твоей сестры, что тебе плохо дается созерцание внутреннего Огня, – выдохнул акробат не голосом, а одним духом, словно закручивая сакральное семикратное сальто над пропастью Гоэ. – Я очень хотел бы тебе помочь. Тем более что у тебя скоро Посвящение. Давай попробуем увидеть Огонь вместе.
Наивный юноша понял просьбу Геи буквально. Да и как он мог понять ее иначе? А уж догадаться, что и эти его слова станут причиной слез и стенаний, было никак невозможно.
Лицо Ли в ответ неузнаваемо перекосилось, руки сжались в кулаки. Дикий истерический вопль сотряс облицованные мрамором стены зала.
- Надоело!!! – топая ногами, вопила будущая актриса. – Как вы все мне надоели со своими созерцаниями! Я ничего там не вижу! Там темно и пусто! Я не хочу туда! Не буду! Не хочу!!!
Она вся задрожала, и по щекам ее ручьями брызнули слезы.
Зрачки Роу расширились так сильно, что серые глаза его стали совершенно черными. Вдруг, сам не сознавая, что делает, он порывисто обнял девушку и крепко прижал ее к своей груди. В движениях его властная сила столь пленительно и необъяснимо сочеталась с проникновенной нежностью, что Ли, рыдая, прильнула к нему еще крепче. Все так же бессознательно, повинуясь порыву, Роу склонился над ней и стал целовать ее раскрасневшееся соленое лицо: лоб, веки, щеки… Она сладко трепетала под прикосновениями его губ, но не умолкала. В ней словно плотину прорвало:
- Ну зачем, зачем они придумали это Посвящение, все эти дурацкие упражнения? Каждый день одно и то же! И почему зима такая длинная? Если бы ты знал, как я люблю солнце! Кругом светильники и белые стены, а я с детства ненавижу белый цвет! Когда же все это кончится? У всех такие торжественные лица, все говорят одни лишь правильные вещи! Я задыхаюсь! А сколько правил придумано! Да мне уже и актрисой быть расхотелось! Я устала, как будто мне сто лет! Эти мудрецы смотрят так, будто видят тебя насквозь. И никуда от них не деться! Когда же придет весна? Мне все время кажется, что я вот-вот умру, но почему-то никак не умираю. Вся моя жизнь – не жизнь, а какой-то скучный сон! Надоело!
Она сидела у него на коленях, как ребенок – на руках у матери и, всхлипывая, захлебываясь, все говорила, говорила, рассказывала ему о том, как всю жизнь все только и делают, что мучают ее, и обнимала его за плечи. Роу осторожно ласкал густые медно-золотые волны ее волос и слушал. Слушал так, как никто никогда еще ее не слушал, как умел слушать лишь он один. И только после того, как она выговорилась и умолкла, выждал долгую паузу и заговорил сам, бережно подбирая слова, тихо и ласково. Утешая ее, он напомнил, что весна придет совсем скоро и, чтобы встретить ее радостно, ландэртонцы призваны, как он выразился, «растить солнце в себе самих».
- Внутреннее созерцание затем и совершается, чтобы вынести тоску по солнцу. Нужно просто поверить, тогда все получится. И тоска пройдет! Ты и заметить не успеешь, как наступит весна! Если ты хорошо позовешь ее, она непременно тебя услышит. Давай увидим ее росток…
И Ли уже не смогла ответить ему, как она обычно отвечала на подобные речи, новой истерикой. От Роу исходила прямо-таки осязаемая нежность, которой невозможно было противиться, и кричать в ответ на нее юной скандалистке расхотелось. Повинуясь завораживающей силе его голоса, она закрыла глаза.
Случись у этой сцены сторонний наблюдатель, удивлению его не было бы предела. Юноша по-прежнему держал девушку на коленях. Они сидели неподвижно. Мокрое, распухшее и округлившееся от слез, как полная луна, лицо Ли становилось все светлее и безмятежнее. Менялись как будто сами его черты, вдруг проясняясь и обретая, наконец, недостающую им завершенность, отточенность и подлинную величественность, присущую лицам всех дочерей древней Праматери Ары. Словно сосуд – животворящей влагой, все существо будущей актрисы наполнялось неизъяснимым блаженством.
Близость тел друг друга, как это не странно, не волновала и не отвлекала юношу и девушку. Напротив – она укрепляла их в общем видении Огня Духа.
Они не замечали течения времени, а меж тем прошло больше часа. Ли не хотелось открывать глаза, даже для того, чтобы взглянуть в прекрасное лицо Роу. И когда она все же сделала это, то словно бы увидела его впервые. С радостным удивлением и одновременно с каким-то мистическим трепетом вглядывалась в него девушка, потом робко протянула руку, коснулась блестящих черных волос, будто зыбкого видения, что в любой миг готово исчезнуть без следа.
- Я раньше никогда не видела Огня, – призналась она шепотом. – Я не знала, что это так… красиво…
- Не говори ничего. Храни его в себе. Скоро ты сможешь видеть Огонь всегда, когда захочешь. Но пока я буду помогать тебе.
- Приходи завтра. Пожалуйста, прошу тебя! Я хочу еще.
- Приду обязательно. Но, может быть, поздно.
- Я буду ждать тебя здесь хоть до утра!
На другой день Ли было просто не узнать. Она больше не плакала, не смотрела вдаль тоскливым рассеянным взглядом, не сетовала на занудство мудрых и однообразие своих дней. Упражнения не казались ей скучными, светильники радовали глаз, а белизна мрамора помогала сосредоточиться.
Тайну свою Ли доверила старшей сестре.
- Роу научил меня видеть Огонь! – с гордостью сообщила она Гее. Целительница отметила про себя, что теперь Ли назвала акробата не Великим мастером, а просто по имени.
А Роу добросовестно старался загладить свою вину перед ревнивой девушкой. И чем больше он убеждался, что старания его приносят плоды, тем больше удовольствия получал от них сам. Приятно было видеть милое личико Ли умиротворенным и счастливым! Его щедрая отзывчивая натура с готовностью откликнулась на обращенный к ней зов. Чувствуя, что он действительно нужен Ли, Роу со своей стороны испытывал ответную потребность быть с нею рядом. Проводя дни с отцом и собратьями по касте, после ужина он спешил на тайные встречи с будущей актрисой и возвращался домой не раньше полуночи, усталый, но окрыленный.
И актеры, и акробаты знали об этих свиданиях сына Хэла с младшей дочерью Сэрты. Правда, мало кто поверил бы в одни лишь совместные созерцания. По всеобщему мнению, с юношей и девушкой происходило нечто естественное и неизбежное, присущее людям от начала мира и требующее от окружающих смиренного приятия и почтительного молчания. Разве что Фэла грустила. Но и она не мешала своему дорогому другу быть с той, к кому влекло его сердце. А мастер Хэл спал после ужина на удивление крепко. Должно быть, совместными молитвами обеих братских каст…
Но однажды горбун таки проснулся среди ночи и обнаружил, что постель сына пуста. Случись такое раньше, до болезни Хэла, он отнесся бы к этому куда спокойнее. Но теперь, после того, как Роу приложил столько усилий, чтобы вновь пробудить в его душе ревнивую отцовскую любовь, ярость поднялась в нем, словно слепящая и испепеляющая магма.
«Разве не знал я с самого начала, что все это – гнусное притворство? – заклокотала она у Хэла в крови. – Мальчишка разыгрывал сочувствие, чтобы усыпить мою бдительность и бегать по ночам к своей девке! В ту ночь ему не удалось незаметно улизнуть на свидание, вот он и принялся ломать комедию! А бесстыжая актриска еще и не постеснялась появляться здесь и справляться о моем здоровье! Это от них, лживых актеришек, научился мой сын такому хитроумию! Но теперь он у меня за все ответит, не будь я мастер Хэл!»
Желание немедленно наказать сына за столь страшное преступление подняло горбуна на ноги и заставило отправиться к актерам на поиски преступника прямо посреди ночи. И гнев оказался ему верным проводником, ибо вывел его к цели, точно пес-следопыт. Когда же Хэл увидел Роу с младшей сестрицей Геи в объятьях, он вовсе лишился разума.
- Так это ты, вздорная безмозглая девка, украла его у меня?! – взревел разъяренный папаша и бросился на Ли со своей палкой. Роу решительно шагнул ему на встречу.
Первый же отцовский удар сбил его с ног. Дальше они посыпались градом, Роу лишь закрывал руками голову. Ли отшатнулась и пронзительно завизжала. Вопль ее далеко разнесся в ночной тишине. В тот же миг в зал словно ветер ворвалась Гея. Она почувствовала приближение Хэла прежде, чем голос сестры достиг ее слуха.
- Не смей!!!
Глаза целительницы метали зеленые искры. В повелевающем жесте она протянула перед собой обе руки, и Хэл против воли опустил свою палку, бормоча проклятья и ругательства.
- Так значит, вы обе заодно? Погоди же, ты не сможешь помешать мне разобраться с мальчишкой дома! Эй, ты слышал? Вставай!
И он пнул лежащего на полу сына ногой.
Хэл знал, что говорил: ни Гея, ни даже Верховный жрец не могли помешать ему расправиться с сыном, коль скоро сам Роу считал своим долгом принять от отца любую расправу.
Гнев горбуна бушевал долго, в ход шли и палка, и хлыст. Роу лишь молил Великого Духа помочь ему выдержать все до конца и по-прежнему старался прикрывать голову. Он понимал, что если отец убьет его в порыве бешенства, это будет поражением для них обоих. Но мысль о смерти не вызывала в нем протеста, ибо ощущение собственного поражения наделяло его таким отчуждением от себя самого, что в какой-то момент он даже перестал чувствовать боль от ударов. Он понимал с неумолимой ясностью лишь одно: отец все равно не простит ему измены. Теряя сознание в красной бездне, ощущая на губах соль и сладость, он все еще помнил об этом, обессиленный и обреченный.
- Вставай и отправляйся исполнять свои обязанности! Хватит валяться в постели! – услышал Роу от отца наутро вместо приветствия. – Кажется, все кости у тебя целы, и этого довольно!
- Не знаю, отец… – чуть слышно отозвался сын и медленно, с трудом повернулся. Хэл увидел страшно распухшее, неузнаваемо обезображенное лицо и невольно содрогнулся. Он явно недооценил результат своих стараний: Роу никак не мог сегодня не только исполнять свои обязанности, но даже подняться на ноги.

- Рада! Что с тобой, Рада? Ты плачешь? – изумилась Гея.
Явившись в храм Равновесия, она столкнулась с Радой на пороге. На глазах седовласой жреческой дочери в самом деле блестели слезы.
- Гея! А я хотела идти искать тебя!
- Искать меня? Зачем?
- Чтобы просить тебя: пожалуйста, Гея, не приходи к нам больше! Ты же знаешь, что Хэлу это не нравится…
- О, Великий Дух! Да сколько же можно… – возмутилась было Гея, но тотчас же сама себя оборвала. – Как Роу, скажи! Я пришла лишь за этим.
- Он… – слезы брызнули и покатились по щекам Рады. – На нем нет живого места… Весь в крови… Сох заходил к нему и все рассказал остальным. Я слышала, акробаты было вызвали Хэла и пригрозили ему, что всей кастой пойдут за управой на него к Верховному жрецу. Но Роу откуда-то узнал, что каста замышляет против его отца, и запретил им. И Сох, и Элга, и я сама – все мы говорим ему, что Хэл безумен и в другой раз вовсе убьет его, а он отвечает: «Пусть!» Что же нам делать, если он, Великий мастер, сам на это согласен? Поэтому прошу тебя, Гея, уходи, не искушай судьбу!
Рада тихо всхлипнула. Странно было Гее видеть ее плачущей. Как будто сдвинулось с места нечто незыблемое.
- Хорошо, – согласилась молодая целительница упавшим голосом. – Если так, я не стану дразнить Хэла. Доверяю Роу твоим заботам.
- Знаешь, рано утром приходила Фана. Она говорит, что Эла Рон в Храме сегодня всю ночь металась и стонала, – сообщила вдруг Рада. – Ну что же, Гея, прощай! – прибавила она и поклонилась.
- Прощай, Рада! – поклонилась Гея ей в ответ.
Целительницы разошлись. На душе у каждой осталась тяжесть, снять которую ни одна, ни другая были не властны.