Просто мы вдруг поняли, что его нельзя оставлять одного, и сразу согласились, когда он предложил зайти и посидеть еще. Нет, ничего особенного, правда. Он был практически трезв, ну максимум- самую малость. Вот только голос звучал чуть тише, чем обычно, и взгляд скользил по нашим лицам чуть медленнее - как будто всматривался и запоминал.
Мы сидели и сидели, говорили и говорили. Жалко, что совсем не помню, о чем. Да, где-то уж совсем заполночь из Израиля позвонила его жена.Он заволновался, как мальчишка. Отвечал на вопросы четко и ясно, как на уроке и все посверкивал глазами на нас – мол, нормально говорит, язык не заплетается? Мы успокаивающе кивали – нормально, все нормально.
Просидели всю ночь, почти не спали. Он все не мог успокоиться: «А я хорошо с Ритой говорил? Она не подумает, что я пьяный? ”
Или мне теперь кажется, будто мы что-то такое чувствовали? Может быть. Но я помню, что было грустно, как иногда бывает перед отъездом далеко и надолго.
Утром, разумеется, надо было двигаться по домам. Нам не хотелось. И ему, кажется, не хотелось нас отпускать.
Прошло немного времени, меньше полугода. Позвонила Наташка и чужим, неживым каким-то голосом сказала, что лучше бы мне, наверное, присесть -Петр Яковлевич умер. Я остался стоять. Не я один.
По-моему, я где-то слышал, что масштаб человека определяется шириной и глубиной воронки, оставшейся после его ухода. В таком случае на краю той воронки скопилось несколько сотен человек. Так и стоят, с трудом различая силуэты друг друга на противоположных концах диаметра. А если и уходят, то исключительно в силу естественной убыли личного состава.
Мое знакомство с Шефом началось с Большого Хлопка.
Я шел… Ну, в общем, вы понимаете. Шел себе. И тут сквозняком вышибло дверь Большой Географической аудитории. Деревянная махина повалилась на пол, и хлопнуло так, что у меня надолго заложило уши. Поднялось густое облако пыли, а когда пыль осела, впереди обнаружилась невысокая фигурка в джинсовом костюме. Фигурка как раз изящно развернулась на каблуке и сделала неопределенный жест – мол, я не виноват, само упало. Потом развернулась еще раз и легким шагом направилась в сторону аудитории № 435. Петр Яковлевич умел ходить легко. Не зря ему многие завидовали
Я оценил, запомнил, но не смел.
Вообще-то считалось, что я хочу заниматься скорпионами. То есть это я вбил себе в голову, хотя и не слишком крепко. Вот спроси меня теперь – зачем?! А я ведь и не отвечу. Не знаю. Вбить-то вбил, но даже пальцем не пошевелил, чтобы это странное желание превратилось в реальность. Зря скорпионы маялись в ожидании моего прибытия. Меня перехватили по пути и силами однокурсницы Жени привели на заседание генетического кружка. В ту самую 435-ю.
Ну, заседание – это громко сказано. Несколько желторотиков с разинутыми клювами, а перед ними (нами, в смысле)– Шеф. Гвардия звала его Шефом.
Господи, какой у него был голос! Прошло несколько минут, и я понял – не смешите меня скорпионами! О чем вы?! Да если только меня возьмут, да если только это возможно, да я…Меня взяли. И всех взяли, кто пришел и захотел, зря я боялся.
Из-под дверей 435-й периодически выползали сизые змейки –когда в небольшом помещении одновременно курили несколько человек, дыму самому становилось плохо, он выскользал сквозь щели глотнуть кислорода. В правом дальнем углу,условно отгороженный от остальных, обитал Шеф. Конкретно обитал он в большом кожаном кресле, владел небольшим столом и книжными полками над этим самым столом, а на самом деле владел неизмеримо большим.
Шеф был невысок, худ, слегка сутул, очкаст и лыс (ну, к такому-то фенотипу вам еще и кудри?! – хихикнул ген раннего облысения и сделал свое дело). И, по-моему, стало только лучше – такой красивый лоб, каким Шефа наградили вместе с прочими характерными фенотипическими особенностями, я мало у кого видел. А еще у него был низкий, глубокий, красивый голос. Я об этом,кажется, говорил? Да, кажется, говорил.
Итак, комната была не слишком просторная и никогда не отличалась идеальным порядком. Пробирки, стаканчики со средой для дрозофил,прочая специальная посуда, равно как посуда общего и стратегического назначения, пробки для пробирок, кучи бумаг, книги – все это так и норовило вырваться из установленных ему границ и периодически преуспевало в этом. В центре стоял стол, за которым пили чай. А пили его часто, в компаниях разного состава, и не только его.
В комнате работали люди и жили дрозофилы. Нас учили брать их умением, зато они легко могли взять числом. Дрозофилы были представлены плебейским диким типом (его представители нагло шлялись везде, жрали не предназначенную для них питательную среду, а особи мужского пола, пробираясь в опытные пробирки, портили ценных коллекционных девок) и специальными мутантными линиями. Каждая из них имела свой наследственный дефект, а то и целый букет, и тем представляла особый интерес. Линии нужно было содержать в чистоте, не допуская межлинейного блуда, если только он (блуд) не являлся частью эксперимента.
Не буду посвящать во все тонкости дрозофиловодства. Добавлю лишь несколько важных деталей. Существа это тонкие, легкие, нежные и обожают сухой Мартини. По крайней мере, питательная среда, в которую добавлялся этот напиток, представляла для них особый интерес. Крайне подвижны, и даже носители мутации curly – даже они! - летать не могут, зато скачут, что твои кенгуру. Для временного усмирения используется эфир, но если переусердствовать, то присмиревшие дрозофилы могут не проснуться.
Отобранные для принудительной половой жизни самцы (ну этим-то только давай, они никогда не откажутся) и томные виргинные самки (между прочим, они имеют явные внешние отличия от уже согрешивших) помещаются в отдельные пробирки. В этих ведомственных квартирах они, естественно, спариваются, а что им еще там делать. Самки, потерявшие томность, через некоторое время откладывают яйца. И вот тут самое главное! Не забудьте вовремя отбросить родителей! Это не сатанинская рекомендация по обхождению со старшим поколением, это инструкция по правильной подготовке опыта. Спарились раз – и на выход, нечего чистоту эксперимента нарушать. К нам это, слава богу, не относится.
Все это беспокойное людское и мушиное хозяйство было вотчиной Шефа. Дуры-дрозофилы шли на эфирное закланье тысячами, даже не предполагая, чего ради. Людская же часть очень хорошо представляла себе, что делает. Кое-какой риск на самом деле был. В лаборатории Шефа занимались химическим мутагенезом, и супермутагены, которыми долбили по мушиным генам, были ох как небезопасны!
Это была особая, отдельная, большая и незаменимая жизнь, содержавшая куда больше смысла и страсти, чем та, в которую мы выскальзывали из 435-й вслед за струйками табачного дыма. Там, снаружи, был вначале ветхий Леонид Ильич, потом непонятный, но грозный Юрий Владимирович, потом – какой-то совсем синий Константин Устинович. Далее явился очень даже живой Михаил Сергеевич –жаль, поздновато. Там были комсомольские собрания и пионерская практика. Как сейчас помню – стройный ряд лбов и лбиц в пионерских галстуках репетирует процедуру отдачи рапорта председателю совета дружины – аккурат напротив дамской комнаты, а чуть поодаль у окна курят профессор Шварцман (в смысле, Шеф) сотоварищи, и оттуда доносится с трудом сдерживаемое хрюканье.
Там много чего было – и хорошего, и плохого, и средненького(последнего – особенно много). В 435-й средненькое не жаловали.
Существование 435-й подчинялось другим законам. Если скажу, что там действительно жила наука, получится натуральная пошлятина. С другой-то стороны, и вправду жила. В 435-й желторотых не отгоняли подальше, чтоб не дышали в спину и не мешали, а наоборот – подвигались и давали место. Смотри, спрашивай, делай. А еще слушай. И было кого.
Например, Шефа, от чьего низкого бархатного голоса просто сносило башку. Этот голос как будто перелистывал в мозгу страницы, а на страницах были записаны всякие большие и малые тайны, и какие-то из них шефов голос прочитывал громко и отчетливо, какие-то проскакивал второпях, а по поводу некоторых только многозначительно мычал, ибо и сам не знал, что сказать. А еще он приводил своих многочисленных коллег и знакомых, и они тоже рассказывали, приносили распечатки статей, обсуждали – вот под тот самый чай и не только.
Шефа знали, уважали и слова “Я из лаборатории Петра Яковлевича Шварцмана” кое-что весили. Его однокурсники работали в ведущих институтах, Шефу же выпал Герценовский. Не знаю, жалел ли он об этом или нет; жалел,наверное. Но выпавшую карту разыграл так, что мало кто сомневался в том, что она козырная.
Шефа любили, Шефа боялись, Шефу завидовали, и получал он за свое и подшефное вольнодумство как следует. Вплоть до инфаркта. Сначала первого, потом второго.
Мне кажется, что он никаким особым диссидентом не был; точнее,на открытый бой с системой не выходил. Она просто была ему эстетически чужда, и все, кто приходил к нам с рассказами о науке, а к Шефу – покурить, выпить и обсудить – все были в этом на него похожи. В 435-й была своя жизнь, в которой можно было говорить о том, что думаешь, читать то, что нельзя, спрашивать и получать неуклончивые ответы.
В 435-й с нами разговаривали и пили. Разговаривали больше. А пили так вкусно и нестандартно, что все прочие сторонние пьянки, хоть и имели место, но не выдерживали конкуренции. Шеф умел превращать посиделки в мероприятие, которое, чинно начавшись за столом в 435-й, могло легко переползти на другую территорию и там разнообразно, но всегда творчески развиваться до последнего поезда метро, до ночного такси, да хоть до утра. Ну разве можно было сравнить это с лихорадочным, хотя, не спорю, азартным испытанием мочевого пузыря шестой кружкой пива?
Кстати, о пиве. Лаборатория генетики дружила с лабораторией физиологии – идеологически и, так сказать, материально. Однажды в дружественную лабораторию для очередных опытов привезли раков. Раки не удались ни возрастом,ни размерами, были за это судимы и приговорены к отвариванию в кипятке. Половину потенциальной закуски физиологи оставили себе, вторая половина перекочевала к нам. “Без пива?! – в бархатном голосе Шефа прозвучали презрительные нотки – так воспитанный человек рассказывает о том, что вместо ножей для фруктов подали ножи для рыбы, - Вася и Миша, сделайте с этим что-нибудь.” Вася и Миша (я), снабженные здоровенной десятилитровой или даже пятнадцатилитровой стеклянной емкостью, пошли делать.
На ближайшее пивточке наша емкость произвела фурор. Те, кто стоял в очереди впереди, оглядывались с уважением, те, кто сзади – дышали в спину ненавистью. В результате получасового и весьма нервического ожидания емкость была заполнена и вынесена на улицу. Только тут мы осознали всю сложность задачи, возложенной Шефом на наши плечи. Попробуйте пронести здоровенную стеклянную дуру, в прозрачных стенах которой тяжело плещется пиво, по этажам и лестницам в разгар учебного дня! А в том, что в емкости пиво, а не что-то другое, было понятно с двадцати метров. По крайней мере, двое знакомых преподавателей с геофака, направлявшиеся нам навстречу, распознали тип жидкости сразу, замедлили шаги и смотрели на нас с любопытством. Изобретательный Вася достал откуда-то карандаш по стеклу (до маркеров отечественная наука тогда еще не доросла, были у нас такие жирные карандаши, похожие на тонкие мелки) и стремительно вывел: “Моча бычья. Для опытов. Вторая повторность.”Далее следовала дата. “А почему число вчерашнее?” – поинтересовался я. “Моча старая. Пошла пена,” -ответил Вася с ноткой недоумения в голосе – и правда, как можно было не догадаться?!Преподаватели с геофака прошли мимо нас, прочли и одобрительно заржали. Курсанты, которых пригнали что-то разбирать в институтском дворе, вначале приняли пиво за пиво и предложили нам поделиться. Мы с готовностью протянули им емкость.“Сами пейте!”- возмущенно сказали будущие лейтенанты, ознакомившись с надписью.Больше нас никто не останавливал, и емкость была торжественно водружена на столв 435. Шеф оценил.
Вообще его оценка была очень важна. Что скажет? Как скажет? Несочтет ли лажей? И что скажет, если сочтет?
Я писал диплом по глазным меланотическим опухолям дрозофилы.О, какой простор был для полета мысли! Вплоть до участия в контроле этого признака мобильных генетических элементов. А мобильные генетические элементы – это вам не три к одному во втором поколении, это передовой край науки! Сложный метаболический путь, приводивший к возникновению черных островков на глазах дрозофил, был мне в целом понятен. Для доказательства нужно было провести важный эксперимент – добавить в среду одно из веществ и посмотреть, что из этого выйдет. Если количество и размер опухолей вырастут – я прав. Нет, вы даже не представляете, как оно выросло! Оно не просто выросло, а перевалило 100%. В моих пробирках летали черные – целиком черные мухи. Аа-а-а! Я уже потихоньку готовил правую руку к пожатию ея рукой короля Швеции. Все остальные (гады!)взволнованно поддакивали. Наконец я собрался с духом и пошел докладывать Шефу. Тот выслушал меня внимательно, не перебивая. Просмотрел таблицы. Долго вертел пробирку, сквозь стекло которой были отчетливо видны мои меланотические чудовища. “Очень любопытно, Миша, - густым голосом сказал Шеф, - Хочу обратить твое внимание на одну деталь (голос совершил аккуратный переход от густого баса к благородному баритону) – Это не Drosophila melanogaster. Это Drosophila funebris (голос вплотную подобрался к дисканту), именно фунебрис, который заводится во всяком г..не и особенно хорошо – в плохо вымытых пробирках. ” Тут Шеф перестал сдерживаться и заржал. А следом заржал и я, потому что в шефовом смехе не было ничего обидного, да и было от чего ржать. Мы хохотали, я чувствовал себя идиотом, но при всем этом – счастливым идиотом.
К экзамену по генетике я готовился, как к никакому другому, до головокружения и головной боли. “Вижу, что выучил,- сказал Шеф, посмотрев в мои кроличьи от усталости глаза, - Ну что ж, у нас есть минут десять -пятнадцать. Давай просто поговорим.” И мы поговорили. Замечательно поговорили, как всегда.
…Вот и в тот раз мы замечательно поговорили. Шеф грустил и чувствовал себя неважно. “И все-таки, Рита не подумает, что я перебрал?”- в его волненье было что-то совсем мальчишеское. Мы в десятый раз успокоили его и наконец собрались на выход.
Когда мы пришли в эту квартиру в следующий раз, Шефа там не было. Его уже нигде не было. Да и мы не в гости пришли…
В 435-й я не был много лет. Там не осталось никого из шефовской гвардии. Там, наверное, не осталось и следа от того, к чему я привык и что так часто вспоминаю. Да мне не обязательно туда заходить. Я и так все помню, даже глаза можно не открывать.
Пахнет дымом болгарских сигарет, немножко эфиром (кто-то поблизости усмирил очередную порцию дрозофил), о чем-то говорит Шеф, кто-то ему отвечает, и впереди целая жизнь. Еще целая.