Так получилось. Часть вторая. Отец Антоний. Оконча

 
   Отец Антоний был человеком дела. Всякие на его взгляд пустые размышления, ведут к делам пустым. И нет конца болтанию. Он кратко в нескольких словах цель излагал и молча ждал ответа. Это молчание все расставляло по своим местам - кто чего стоит и кто на что способен. Уменьем молча выжидать он пользовался постоянно. Впрочем, глядя в его чистые глаза, молчание не долго длилось.

  Он все планировал с утра, а вечером перед молитвой все подытоживал. Понять хотел свои ошибки и удачи. Вот так, только на день он строил планы своей жизни. И в планах этих красота была первоосновой. Красота всего: одежды, интерьера, движенья рук - любого уголка, где дышит человек.
  Все это шло от нежелания видеть людскую злобу, запущенности нищету и усталого равнодушия ко всему. Его все это угнетало. А, угнетая, убивало. Антоний видеть красоту хотел во всем: в отсутствии уродства слов плохих, уродства крика, уродства всякой человеческой нечистоты.

  Да, он прекрасно понимал; страна, а значит люди, прожив события последних двух веков (глубже заглядывать не стоит) ломая, строя, и опять ломая, жили очень трудной жизнью. И часто было - не до красоты. И часто - просто выживали. Он понимал, что человеческие силы эксплуатировались жестко, и до семнадцатого года, и после, и - до наших дней. Но прошлое отец Антоний не осуждал. Его судить нелепо. Если ЭТО родилось, значит не было условий для ИНОГО. Так и слово, себя посеяв, неведомый нам плод дает. Какой? Узнаем позже.

  Он выработал для себя простые правила: не жадничать, все контролировать, все тщательно продумать; каждый шаг, каждое слово. Он - настоятель храма, настоятель своей общины, а община - это маленькое государство в государстве. И он за все здесь отвечает.

  Увы. Все было не так просто. И женщины, его помощницы, стали первым уроком неудач. Начался ремонт. Он потревожил крыс. Их присутствие прослеживалось всюду. Нина Игнатьевна, помощница старосты, об этом говорила часто, мол, это непорядок и нужно что-то делать. И кто-то предложил отравой решить эту проблему. Нина Игнатьевна отцу Антонию в глаза испуганно взглянув, сказала: "Нет. Они, как мы, творения Божии. Их убивать нельзя". И начала писать записки "Крысы. Уйдите. По-хорошему. Прошу. Вас же отравят. Не дайте людям брать грех на душу. Уйдите".  Эти записка рассовала по углам. Ждала. Но крысы глупые читать не научились. И вот однажды Нина Игнатьевна , увидев мертвую крысу, лежащую посередине храма, твердо сказала батюшке, что такого допускать нельзя, значит это и не храм, и вы!   Вы  - не священник. Ушла. И больше он её не видел.

  Конечно, он переживал. Хотя прекрасно понимал, что женщин переубедить нельзя. Их легче напугать. Их смешанная "преданность - предательство" границ не знают. На все готовы.
  Отец Антоний смотрел на женщин, как на больших детей: беспечных, доверчивых и умно - глупых. И - уставал от них. Да, женщина  - рождение всему, это понятно, но без мужчины, в котором жизни дух и её сила, она - ничто. Конечно, жизнь может все смешать; и женщины, взвалив на свои плечи мужскую ношу, менялись в своей сути, и мужчины - чего там говорить ...
  Еще одна чудачка мучила всех прихожан. Каждую субботу эта высокая ширококостная особа, раскинув руки, ложилась перед входом в церковь. Как на кресте. И так лежала на земле всю службу.
  Её, такую огромную, как глыбу, обходили осторожно. Кто-то смеялся, кто-то жалел. Отец Антоний к ней не подходил, но всех просил не осуждать. И все же, кто-то сделал замечание. На суд людской она ответила своим судом. В испачканной одежде, встав перед храмом, когда туда входили, она хрипло рычащим голосом кричала: "Животные добрее вас, людей! И вам не стыдно в храм входить такими! Бесстыжие! Для вас ничьей любви не хватит! Вот ненасытные вы души!" Она продолжала злясь ругаться, и вдруг внезапно замерла. Окаменев стояла, только её губы отчетливо шептали: "Простите вы меня, простите". Все решили, что ненормальная. И все почти её забыли.

  Храм потихоньку оживал. Вдыхал он человеческие мысли, чувства. Знал всех, кто заходил. Всех понимал и всех любил. Отца Антония любил жалея. Сейчас ему дается все легко. И эта легкость рождала пока невидимое любование собой. Себя придумывать он стал. Однажды в храм явился с посохом, как Иван Грозный. Довольный, как ребенок. Шел гордо, властно. Хотелось подчинять.
Храм улыбнулся.