12
Шаманка…
Годы спустя я буду невольно сравнивать новые места моих сибирских «кочевий» с этим селом, с его рекой и утёсом над ней, с его улицами аккуратных, ухоженных домов с прибранными, часто мощеными дворами, которые в Сибири зовутся «оградой», с зелёными квадратами огородов и густым черёмуховым духом, царящим над селом тёмными весенними ночами. И, не знаю, то ли новые места проигрывали, то ли душа после службы очерствела, сделалась более требовательной и к людям, и к местам их проживания, но перестал я вдруг обращать внимание на те вещи, которые имели мало практической пользы. Именно после армии я вдруг отчетливо увидел, словно прозрев: за Уралом советской власти нет, а живут здесь сибиряки по своим, нигде не писаным законам и по своим же, хорошо замаскированным и зашифрованным от приезжего, залетного, вроде меня, понятиям. Да, за Уралом советской власти нет, и теперь, запоздало, но от души хочется добавить: и слава Богу! И хотя теперешняя власть – далеко не подарок, но думаю и надеюсь, что живут и теперь сибиряки такой же вольницей – кто во что горазд. Не так-то просто на неохватных просторах прижучить сметливого и расторопного сибиряка, впрячь его в бестолковый колхозный плуг либо в тягостную заводскую поденщину. Не нахожу я места на этих страницах для примеров и доказательств своим словам, да и не требуется этого для тех, кто внимательно вглядывался в то, как и чем живут вольные люди – сибиряки. Да, держат зажиточные крестьяне батраков (как называли бы их в прежние времена), но на самом-то деле это те, что покрепче да поразворотистей выручают сбившихся с пути бичей, набирая их в работники за стол и крышу над головой, за одежонку да бутылку водки в выходные и праздничные дни. Берут на сезон, а то и на постоянно, как бы усыновляя беспутный люд, не давая сгинуть в житейских тупиках. Много и другого разного довелось повидать в том же духе, за что, если по закону, можно запросто статью припаять, а если по совести… Да что там говорить! С нашей властью-захребетницей да с её рабовладельческим строем, конца коему нет и не предвидится, только так и можно, и жить, и выживать, и сухари жевать.
С той же самой поры, постепенно, ещё не осознавая причин, но всё яснее чувствуя, стал замечать, как полюбившаяся совсем недавно Сибирь, превращается для меня в чужбину. Даже и теперь, много лет спустя, не смогу с полной ясностью ни понять, ни объяснить, в чём тут дело. Может быть, с возрастом острее чувствуешь неприкаянность свою среди людей малознакомых, по сути – чужих, которые в любой момент могут обидеть залётного из других «палестин» человека, даже, порой, не желая того?
Первым в злополучном списке, куда после службы приехал я искать «добра от добра», было полу степное село Голуметь, что с бурятского именно так и переводится – голое место. Большое старинное село с разрушенной церковью посредине, и дремучими, в большинстве своём вросшими по окна в землю домами с зелёными крышами, издали кажущимися крытыми медью, но на самом деле – поросшими мягким ковром зелёного мха. Особенно красиво они смотрелись с высоты птичьего полёта, с борта «кукурузника» АН-2 местной авиалинии, когда он, качая крыльями, заходил на посадку, разворачиваясь над Угорским краем села. Замшелые дома раскинулись по пологим сопкам, словно бы стёршимся от времени и ветров, тремя рукавами – краями, как их там называют – Шанхай, Угор и Поречье. Река того же названия, что и село, крутила по-за огородами замысловатые петли, да ещё синяя полоска леса далеко на горизонте, там, где пылили колёсами огромные «Белазы», везущие тальк с дальнего Онотского рудника. Село когда-то было райцентром, и от тех времён осталось несколько двухэтажных зданий, принадлежавших в давние времена районной администрации. Теперь же эти дома, с тех самых пор, как угольный город Черемхово забрал себе районные полномочия, оставались стоять по-сиротски заброшенными, покосившимися без догляда и ремонта, а потому вид имели довольно жалкий.
Село такое большое, что стоит рассказать весёлый случай о том, как мы однажды, в начале зимы, с конюхом Спиридоновичем, родившимся, и всю жизнь прожившим в этой самой Голумети, возвращались от лесника, жившего в соседнем бурятском улусе Жалгай.
Загостились допоздна, и было уже к полуночи, когда собрались, наконец, домой. Лесник оставлял ночевать, но Спиридоныч, шухарной и пронырливый мужичонка, ростом «метр в прискоке», побаивался своей дородной жены, от которой частенько схлопатывал увесистых затрещин «за непотребный вид и пьяную походку», а потому спешил исполнить обещанное супружнице – вернуться в сей же день.
– Кеша, не волнуйся, – успокаивал он, заплетаясь языком, провожающего у ворот лесника, – всё будет нормалём. Щщас мы в кошевку завалимся, в тулупчики завернемся, а Соколок – мигом домчит. Соколок – скотинка умная, дорогу знает.
Я не переживал: и «Соколок», выездной жеребец лесничества Сокол, норовистый и капризный, словно смазливая кокетка, но, вместе с тем, надо отдать ему должное, выносливый, как верблюд, крепкий на ход и бег, и Спиридоныч, старожил этих мест, пусть и изрядно подпитый в тот вечер – народ бывалый, чего другого, а дорогу-то уж знающий – можно на них положиться. Мы поехали. Да всего-то семь или восемь километров, не велик и путь.
Ехали, завернувшись в тулупы – мороз по сибирским меркам небольшой, градусов двадцать, – и в тулупах, на толстом ворохе сена чувствовали себя вовсе уютно, чуть ли не как дома на печке. Выехав в поле, глотнули по пару раз из бутылки, сунутой заботливым лесником Спиридонычу в карман, закусили самодельной чесночной колбасой и, развалясь в кошёвке, глядя в полыхающее звёздами небо, затянули козлиным дуэтом:
Пое-еди-им, красо-отка-а, ката-аться-а!
Давно-о я ти-ибя поджида-а-ал!..
И так было славно под качающимся в такт лошадиному шагу небом! Так привольно и радостно чувствовалась теплота в груди и от выпитого, и от осознания нескончаемой вечности под вечным звёздным куполом над нами! Вид звёздного неба придавал особую уверенность в незыблемости всего происходящего в эту минуту, и вообще… А ещё жила в душе убеждённость в правильности и законности, что ли, того благостного состояния, которое вселяется, пусть на короткий срок, в сердца и души после весёлого застолья, сердечного разговора, и той бесконечной цепочки праведных дел, которые уже совершены, и которые еще только задуманы, но уже прочно живут в сознании, крепя веру в день завтрашний, в его непременную необходимость в бесконечной жизни.
Конь шел то переходя на лёгкую, бодрую трусцу, то снова на быстрый, размеренный шаг, а мы всё прихлёбывали прямо из горлышка и орали: и про мороз, и про степь кругом, и про глухую, неведомую тайгу, по которой, аж с самого Сахалина бежал несчастный бродяга, о чьей судьбе давно и горько плачет мать-старушка; жена же, стерва, уже то ли нашла себе другого, то ли ещё только собиралась найти, но про него, горемыку, давно и думать перестала.
Же-ена найдё-о-от себе друго-ова,
А ма-ать сыно-очка – никогда-а-а…
И так это обстоятельство огорчило Спиридоныча, что он даже всхлипнул от жа-лости к бродяге, у которого не было с собой, в отличие от нас, ни тёплой, душегрейной бутылочки, ни чесночной колбасы…
Сморило как-то разом, словно некто заботливый щелкнул выключателем.
Очнулся я от тишины и неподвижности. Сокол стоял, понуря голову. Спиридоныч смачно и раскатисто храпел, завернувшись в тулуп. Почти в зените висел огрызок луны, и по его расположению не трудно было догадаться, что времени прошло довольно много. Я вылез из кошевки, огляделся. Конь стоял по колени в снегу, и дороги рядом не просматривалось. Мы находились в ложбине, а вокруг, со всех сторон, плавно поднимались, загораживая горизонт, пологие склоны сопок. Осознав всю неприглядность представшей картины, я затосковал. Первое желание было – раскопать в сене кнут и хорошенько отхлестать этого «шибко умного» жеребца, завёзшего нас невесть куда. А заодно бы врезать и Спиридонычу, беззаботно дрыхнущему среди голой степи в глухую, морозную ночь. Врезать за то, что по его капризу не спим мы сейчас на тёплой печке у гостеприимного лесника, а чёрт-те где болтаемся ночью и, неизвестно ещё, когда выберемся.
– Спиридоныч! – принялся трясти я мужика, - вставай, так твою перетак! Приехали.
Спиридоныч только кряхтел, мычал, да пуще натягивал на себя кокон тулупа.
Я приподнял его за раструб воротника и прокричал в душный, пахнущий перегаром свёрток:
– Волки, Спиридоныч! Волки!
Свёрток разом распахнулся, из него возникла всклокоченная макушка. Хриплым испуганным голосом Спиридоныч заорал:
– Гони, Саня, гони!!
– Куда, на хрен, гони? С дороги сбились.
Кулёк с Иваном Спиридоновичем развернулся окончательно. Он сел на край кошевки, свесил ноги, черпнул горстью снег и принялся растирать им лицо. Потом, спокойным уже голосом, будто сидя дома на койке, спросил:
– А сколько времени?
Я чиркнул спичку, посмотрел на часы. Было половина третьего.
– Во, как хорошо поспал. И куда же это мы упилили за два часа?
– Это ты у своего Соколика спроси, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
– Ты чё натворил, … моржовый? А? Куда приволок-то нас?
– Счас, погоди, он маленько подумает и расскажет. Ты лучше соображай, как выбираться будем?
– Как-как? Вперед. На сопку поднимемся, а там по огням сориентируем.
Освободившись от тулупов, мы взяли с двух сторон под уздцы коня, и пошли. Было начало зимы, и снег на наше счастье оказался не слишком глубок. Скоро вышли на вершину продолговатой, гребнем тянущейся сопки.
На вершине нас ждало худшее из того, что можно было предполагать: вместо огней села перед нами лежал ещё один распадок, а за ним почти такой же гребень новой сопки. До него километра три. Посидели, покурили, обсудили ситуацию и решили двигаться прямо, пересекать распадок поперёк, а если и за ним ничего не будет, то на следующей вершине ждать утра.
– Только бы, в самом деле, на волков не нарваться, – потускневшим голосом пробурчал Спиридоныч. – Надо было ружьишко у Кеши прихватить…
Уселись в саночки и двинулись под уклон. Сокол шагал размашисто, взбивая копытами пушистый снег, иногда пытаясь переходить на бег, и приходилось сдерживать его, натягивая вожжи. Где-то посреди спуска я догадался глянуть на звёзды, чтобы по ним сверить примерную ориентировку. Неожиданно Полярная звезда оказалась совсем не там, где я предполагал, и это окончательно сбило с толку. Решил пока ничего не говорить Спиридонычу, чтобы зря не расстраивать мужика, но если с вершины вместо огней увидим стену леса, то придётся разворачивать совсем в другую сторону.
Спустившись в седловину лога, приметили санный след, идущий поперёк нашего пути, и Спиридоныч обрадовано задёргал вожжи, поворачивая вправо, на колею. Я остановил его.
– Почему ты думаешь, что нам вправо, Спиридоныч?
– А куда же?
– Это ведь не дорога, а только след. Сено вывозили, скорей всего.
– Ну? Вот по нему и приедем в деревню.
– А, может, к остаткам зарода, откуда сено брали?
Спиридоныч задумался.
– А ведь верно. Как я сразу не сообразил.
Он остановил коня.
– Слушай, Николаич, у нас там, по-моему, осталось…
– Прекрати. Пока деревню не увидим – ни грамма! Хватит, уже расслабились.
Спиридоныч покорно полез из саней, взялся за узду и стал опять разворачивать коня на подъём, я двинулся следом.
Долго и молча, не поднимая голов, топали в гору. С волнением в душе взошли на гребень... Три слабых зарева открылось нам с вершины. Одно прямо перед нами и два других слева и справа. Остановились, сели в санки, накинув тёплые тулупы на разгоряченные спины, и стали рассуждать, покуривая и вглядываясь в холмистую равнину, смутно мерцающую снегами под призрачным светом звёзд и молодого месяца.
– Так, давай думать, Спиридоныч. Если перед нами Голуметь, то слева – Нижняя Иреть? Но справа тогда что?
– Как что? Инга.
– Бог с тобой, абориген! Прикинь, сколько от Голумети до Инги. Там, за переправой, уже и Новостройка рядом, а до неё полчаса самолётом.
– А что ты самолётом меришь? Твой самолёт пятнадцать минут разбегается да столько же идёт на посадку. Я на Соколе по накатанной дороге час еду до Инги.
– Ну, час – не час, а фонари разглядеть нельзя на таком расстоянии. А я же их вижу! Пересчитать можно.
– А откуда в Инге фонари? Там их отродясь не было…
– Ну, вот и приехали. Ещё лучше.
Спиридоныч слазил в карман и приложился к бутылке. Я отнял у него бутылку – там было почти пусто, - и швырнул её в сугроб.
– Думать давай, пьяная твоя морда!
– А чё думать! Чё думать-то! – психанул Спиридоныч. – Спускаемся в эту деревню, что перед нами, и ночуем! Мир не без добрых людей – пустит кто-нибудь.
Поехали.
Благо путь лежал под уклон, и снег был неглубок, – конь бежал резво, словно почуяв дом. Спиридоныч бурчал что-то недовольно, отгородившись огромным воротником тулупа, а я хмуро думал о том, как будем сейчас, глухой ночью, ломиться в чужие дома с просьбой о ночлеге, будя заспанных хозяев и получая от них нелицеприятные «приветствия». Решил не вылезать из кошевки: пусть Спиридоныч, по чьей вине мы шарахаемся по чужим, неведомым деревням, ходит один и клянчит ночлега.
Перед самой деревней выехали на дорогу и Сокол, добавив ходу, вмиг домчал нас до крайнего дома.
Остановились.
– Спиридоныч, иди…
– Чё ж, надо итить. Дело такое – куды денисся.
Он скинул тулуп, одёрнул телогрейку, зачем-то потопал катанками, будто проверяя на прочность дорогу, пошел к запертым воротам. Долго стучал кнутовищем в калитку, разбудив собак в соседних домах, пока, наконец, скрипнула дверь, и на крыльцо вышел заспанный хозяин, блестя под луной кальсонами под накинутой фуфайкой.
– Кого нечистая сила по ночам носит, – хрипло и недовольно спросил, не сходя с крыльца.
– Мужик, это какая деревня? – неожиданно тонким, просительным голосом проблеял Спиридоныч.
– Тьфу на тебя! Голуметь, какая же ещё!
Надо бы быть светлому дню, чтоб видеть и передать выражение лица моего конюха. Но уже и по тем жестам, которые совершал Спиридоныч под призрачным светом месяца, можно было догадаться, глядя на него. Повернувшись ко мне вполоборота он присел слегка, на миг прикрыв лицо руками, потом, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, постучал себя по лбу ладонью, и, кивая головой, пошел крадучись обратно, словно только что чуть было не наступил на осиное гнездо, а теперь тихо-тихо удирал от него, боясь растревожить спящих насекомых.
– Эй, мужик, ты только за этим меня будил? – послышалось с крыльца. В голосе хозяина появилась угроза.
– Да прости, хозяин, - Спиридоныч, обернувшись, успокаивающе махнул рукой, – заплутали мы маленько. Прости ради Христа.
Хозяин недовольно хлопнул дверью, бросив на прощанье:
– Жрать надо меньше, глоты!
Завалившись в кошевку, Спиридоныч шевельнул вожжами и, шмякнув шапкой о колено, сказал, повернувшись ко мне:
– Во вляпались, Николаич! Это ж шанхайский край! Как же я не узнал-то его!
Ай-я-яй! Ёствою матушку!
– Да-а, Спиридоныч, стыдуха какая – свою деревню не узнал.
– Какая на хрен деревня! Чуть не город уже – семь тыщ жихарей! Да и не был я, честно сказать, в этом Шанхае лет уж десять – не с руки.
Мы ехали центром спящей улицы, похохатывая и подначивая друг друга. Стояла ясная, морозная ночь. Огрызок месяца висел с лёгким наклоном, обещая крепкие морозы. Была середина ноября семьдесят третьего года.
Вот такой смех и грех приключился в то давнее предзимье. Ах, да то ли ещё бывает после причинных и беспричинных весёлых застолий! Жизнь, парень, как сказал бы ушлый Спиридоныч, штука увёртливая да переменчивая. В самом скором времени убедился я в этом. Всего три недели спустя ко мне приедет та, с которой мы вместе вот уже тридцать лет тащим помаленьку семейный воз. Образно говоря, через три недели в частной жизни моей начнётся «новая эра», о которой не могу я молвить ничего другого, кроме того, что сплелось в четверостишье когда-то давно, лет через пять после её начала:
Что о жене сказать? Жена от Бога.
И радость, и беду всегда делю я с ней…
Но если уж судить о женах строго –
Нет друга ближе, нет врага страшней…
А и то! И то, братец, говорю я сам себе, не ты ли в стройотряде, гуляя с нею звездопадными августовскими ночами по пустынным улицам Новохованска, что на самом юге дорогой тебе Псковщины, мимоходно загадал на падающую звезду: «хочу, чтобы она стала… женой». Загадал и забыл, запамятовал. А жизнь, как ни крути – штука серьёзная. И со звёздами, парень, не шутят. И уж коли небом дана тебе эта женщина… Бывают, наверно, жены и получше, да только даются они, как бы тут помягче сказать, на погибель, однако. Мне же моя, за все грехи и добродетели, что совершил я в мыслях и наяву, дана во спасение. Соединила нас не огненная страсть, но тихая радость взаимного обретения. А если где-то, что-то, кое-что порой… то на то он и существует – закон природы: сколько магнит ни ломай, но у него всегда два полюса. Теперь, проживая с нею четвертый десяток, вырастив двоих шалопаев, придумав друг для друга ласковые и примирительные обращения: «мамусик» и «папусик», я знаю это определенно.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/17/612