10
– Ты долго там будешь в потёмках шарахаться?
Голос во мраке не то, чтобы испугал, но заставил вздрогнуть своей неожиданностью.
– Михалыч?! – я так обрадовался, что, торопливо рванувшись на голос, снова грохнулся, зацепившись за что-то. Вскочил, в несколько шагов вышел на притухший костёр, едва заметный во мгле чуть мерцающими углями. – Ты не спишь, Михалыч?
– Я полчаса уже жду, когда ж Саня дров принесёт, костёр подживит…
Канитель, приподнявшись на локте, нашел в костре подгоревшую веточку и прикурил от неё мятую беломорину.
– Лежу, лежу, а тебя всё нет и нет. А тут, слышу, совсем притих – спать он, думаю, что ли, там улёгся?
– Да крутнулся, понимаешь. А тут – туманище, темнотища, как у негра в этой самой…
– А где ж дрова-то?
– Упал… Рассыпал…
– Ничего, сейчас докурю, – пойдём соберём.
Мы собрали дрова, притащили, потом сходили ещё. Михалыч каким-то звериным чутьём старого таёжника ориентировался в темноте, отыскивая сухие ветки и даже коряги. Скоро мы с ним натаскали приличную кучу. Костёр горел теперь в полную силу и спящий Женька, почувствовав тепло, распрямился во сне и, даже не просыпаясь, отодвинулся от огня.
– Ишь, угрелся, – хмыкнул Канитель, умащиваясь с другой стороны костра.
Казалось, – темнота отступила, и туман рассеялся, а огромная, погруженная в туман и сырость тайга стала привычной и уютной, когда рядом по-домашнему покряхтывал Михалыч, выкатывая из костра уголёк для прикурки, поправляя прогоревшие сучья или просто плотнее кутаясь в старенькой телогрейке. Женька спокойно похрапывал во сне, как заправский пожарник.
Я уснул. Кто ночью подкладывал дрова, поддерживал огонь, я уже не знал. Спал спокойно до самого утра, проснулся от сырой свежести, открыл глаза и снова оказался в том же тумане, только теперь уже светло-сером, но по-прежнему густом и непроглядном. Лежал, смотрел в небо, точнее вверх, где растворялись в молоке тумана вершины вековых деревьев, слушал приглушенный говор невидимых в тумане моих спутников.
–…Он что, уходить не собирается?
– Уйдёт, парень, уйдёт. У него для днёвки другое место есть. Если вверх поднимется – быть дождю, и к бабке не ходи. Считай, что день тогда пропал. Ну, а если в распадок сползёт – к вёдру. Я чую – вниз уйдёт.
– Ты как чуешь, по запаху?
Михалыч помолчал. Наверно папироску раскуривал.
– Я их, Женя, за всю-то жизнь знаешь, сколь перенюхал!.. Как у нас говорят:
"я столько выпил, что тебе не переплыть".
Женька загыгыкал. Он как-то забавно смеётся, расплываясь широкими губами и всякий раз придерживая очки. Я так ясно представил в эту минуту его лицо, что невольно улыбнулся и подал голос:
– Ну, чё, мужики, так и будем туман нюхать? Или уж пойдём как-нибудь? А то что-то больно жрать хоцца; вчера без ужина остались, сегодня всухомятку…
– О, Саня проснулся! Ползи к нам, – мы с Михалычем уже чай попили.
Я, услышав про чай, дёрнулся было машинально – так хотелось промочить пересохшее горло, но тут же и опомнился. Достал этот Женька своими дурацкими приколами.
Мужики бледными призраками сидели с другой стороны костра в позах буддийских монахов; пошевеливая головешки, грели руки. Михалыч, заросший двухдневной щетиной, был похож на матёрого разбойника с большой дороги. Да и Женька не лучше: с помятой со сна, опухшей мордой, смахивал на пленного фрица, не иначе.
– Мы тебя давно ждём, – когда ваше благородие отпочивать изволит, – в голосе Михалыча звучит грустная ухмылка. – Туман пережидать до обеда, однако, можно. Я думаю, – тропу под ногами как-нибудь не прогляжу, так что идёмте, парни, чего резину тянуть.
Скоренько собравшись, двинулись.
Ориентируясь по приметам, видимым только ему, Канитель уверенно вёл нас в тумане. Вертлявая фигура его то растворялась, точно призрак, то вновь материализовалась в рассветных сумерках. Тропа под ногами появилась неожиданно, а это значило, что мы почти уже дошли.
Утром душа и тело бодры, шагается легко и пружинисто даже под тяжким грузом рогатой железяки, а когда наступает момент передачи её сменщику, то и вовсе кажется, что вырастают крылья. Обжитой таёжный табор после недолгой разлуки с ним представляется, чуть ли не родным домом, особенно сегодня, после пережитой сырой, туманной, бесприютной ночи у худого костерка. На одном из поворотов, словно из облака, вышли из тумана, остановились на миг, чтобы полюбоваться, как утягивается вниз по склону серая лохматая пелена, подгоняемая сзади лёгким утренним ветром.
– Вот и хорошо, – посветлевшим голосом, потирая ощетиненные щёки, замечает Михалыч, – не пропадёт денек-то, парни, не пропадёт! – и он задорно шлёпнул себя по кожаному голенищу, будто собирался пуститься в пляс. – Нам с вами дождь ни с какого боку не нужен.
Неожиданно где-то совсем близко ухнул выстрел.
– Вот паразиты, – запереживал Михалыч, – они так все патроны мне пожгут!
– Да, ладно, – успокаиваю я его, – о нас же беспокоятся.
– Ага, «беспокоятся»… Это ж они, выходит, мне не доверяют!
Когда подходили к табору, Михалыч издали ещё закричал:
– Что палите, стрелки?! Какого зверя завалили?
Мужики разом обернулись к нам, обрадовано заулыбались. Боря даже фуражку снял и помахал ею приветливо.
– Ну, наконец-то! А то мы не знали, что и думать.
– «Не зна-али»!.. Боря, ты, что ли, порох портишь? Как дитё малое, честное слово!
– Да, чё ты, Коль, за порох-то?.. Мы откуда знаем, что там у вас случилось? Мало ли чего…
– Мало ли… Много ли… Перестраховщики, едрит твою через пень, - добродушно уже ворчит Михалыч. – Что тут у вас? – сходу полез он в котелки. - О-о! Ре-бя-та! Бросайте железку. Тут нам кое-что оставили!..
Ждать себя мы не заставили. Разом забыв все тяготы, забыв даже умыться, дружно загремели ложками. Как же вкусен суп «с устатку»! Михалыч внимательно глядел на нашу ходкую «работу».
– Во-от, парни, чтоб так же и колотушками гремели!
– Михалыч… что ж ты, зараза… под руку-то… подавиться же можно…
– Ничё, ребята, ничё, заслужили. Главную работу, считай, мы с вами одолели. Теперь пустяки остались – ореха набить да домой сплавить. Начать, как говорится, и кончить.
И в самом деле, как в воду глядел Канитель, потянулись дальше сплошные «пустяки», которые и в памяти укладываются в один длинный день, от начала до конца наполненный однообразной, монотонной работой. С каждым днём привычное дело исполнялось нами всё сноровистей, а потому и становилось постепенно легче, да и что же тут удивительного. Осваивая любое мастерство, как правило, чувствуешь себя поначалу младенцем и, как он же, с каждым новым шагом чапаешь всё уверенней, спотыкаешься реже, а вскоре – глядь – уже и побежал! Точно так и мы с Женькой довольно быстро освоили нехитрую азбуку таёжного промысла. Прежде всего, имея кое-какой летний опыт, научились раскладывать силы на весь день, шагая с колотом, таская полные мешки и не забывая при этом радоваться каждому рясному дереву, когда, после удара, падающие шишки шумно и густо усыпают всё вокруг крупной, чуть не в два кулака, «шрапнелью» спелых, налитых ухватистой тяжестью плодов, радующих глаз бурым смолистым отливом. В очередь, через день или два, крутили ручку мельницы, вертящейся беспрерывно и выдающей «на гора» молотую массу, которую бессменный Лёха Односторонцев, стоящий на сите, огребал ведерком, сделанным из куска лиственничной коры. Работа на сите ему была сподручна и, стоя на одном колене, Лёха тряс и тряс без конца ёмкий короб, руками шурудя размолотую шишку и, то и дело скидывая в отвал отходы. Гора отработанной шелухи росла непомерно быстро, не успевая сгорать в постоянно тлеющем костре.
И всё бы ничего, но скоро закончился хлеб, половину которого мы ухайдакали в ручье. Пришлось привыкать к пресным, чуть горьковатым лепешкам из комбикорма, не из чистого, конечно, а слегка сдобренного мучицей, без которой в тайгу, обычно, не ходят. Но соотношение с мукой было не богатое, а потому лепешки те чем-то напоминали подсолнечный или конопляный жмых, которым так любили мы лакомиться в детстве, украдкой потаскивая его из колхозного амбара. Внешне же лепешка напоминала блокадный хлеб, виденный мною однажды в Ленинградском музее. Слава Богу, – пробовать тот хлеб не привелось, но почему-то вспоминался именно он, когда откусывал сероватую, чуть подгорелую лепешку, жареную на черной от копоти походной сковороде.
Дни проходили в хлопотах, похожие один на другой. С погодой нам везло, если не считать запомнившегося вынужденного выходного, случившегося седьмого сентября. Помню, как проснулся ещё в потёмках, открыл глаза, удивляясь необычной тишине и свету, исходящему откуда-то снизу, приподнял голову и ахнул: снег! Мягкий, рыхлый, сочащийся тихим небесным сиянием среди сумерек чуть брезжащего рассвета, снег лежал повсюду. Тёмное небо висело, казалось, над самыми вершинами кедров. Оно было тёмным, но в нём уже не было тяжести. В этот ранний час как-то особенно явственно чувствовалось отсутствие тяжести в небесном сумраке, той самой тяжести, которая легла на землю ровным снежным ковром тихой ночью, в час, который мы дружно проспали. Ещё кружились редкие, крупные снежинки; воздух ещё был полон сырой свежестью и едва уловимым, неясным ароматом, присущим только первому снегу, но тот густой, непроглядный снегопад, пугающий необычно ранним сроком, уже закончился. Все мы лежали, словно тюлени на отмели, засыпанные снегом ровно наполовину. Сверху, прикрытые по пояс крышей балагана, мы как бы остались во вчерашнем лете, в то время, как ногами, заметенными снежным одеялом, уже вступили в грядущую зиму.
Тут же захотелось поделиться с кем-нибудь утренней новостью, и я толкнул Михалыча, который спал рядом, укрывшись телогрейкой. Тот взметнулся, будто часовой, задремавший на посту.
– А?! – и тут же сел, изумлённый представшей картиной. – Ух, ты-ы! – заозирался он, машинально стряхивая снег с ног и отползая в глубь балагана. – Вот это да-а!
– Вот тебе, Михалыч, и южная Сибирь! Если по Европе судить, то мы где-то на широте Киева. А до Покрова, между прочим, ещё больше месяца…
– Да-а, парень, катаклизьма-а!.. Это гольцы дыхнули, однако. Хотя, честно тебе скажу, не припомню я снега в наших краях в эту пору, нет, не припомню. Вот так «повезло» нам нынче! А уж как лошадям-то нашим «повезло»! Как олени будут теперь копытить, бедняги.
Канитель принялся оживлять почти затухший костёр. Он вытаскивал из занесенной снегом поленицы смолистые кедровые плашки, мелко стругал их топором и укладывал на тлеющие угли, ворча при этом:
– Ай-яя-яй! Это ж надо, чё с погодой деется! Такую рань зима началась! Такую рань!
Гольцы дыхнули… Да, Саянские гольцы, до которых от деревни полтораста вёрст, здесь были ближе ровно наполовину. Из-за них и весна в эти места приходит позже, и зима наступает раньше, но не в начале же сентября!.. Потом, уже в армии, узнав о наводнении, принёсшем столько бед, я невольно подумал: не связан ли вот этот аномально ранний снег с будущим стихийным бедствием? Ведь горные реки так капризны и отзывчивы на любое отклонение климата от вековых циклов погоды.
В тот день, попробовав выковыривать шишку из снега, и до ломоты настудив руки, мы скоро отказались от этого занятия. Решили подождать, что будет дальше. Вскоре на наше счастье с запада потянуло тёплым ветром, сдвинуло и унесло куда-то к Байкалу тяжелые тучи, грозившие новым снегопадом, а упавшие уже снега начали плавиться и исчезать прямо на глазах. Первый снег лёгок и пушист, словно морская пена, а потому к обеду следующего дня от него не осталось и следа. Снег растаял, но все последующие дни незримое присутствие его, казалось, навсегда растворилось в воздухе, в небе, ставшем заметно синее и глубже, в хвойном таёжном аромате, вобравшем в себя свежесть и прохладу близких холодов.
Но солнце загрело прежним, почти летним теплом, тайга окуталась лёгкой дымкой испарений, наполнилась пряным духом багана и хвои. Казалось бы, – всё стало прежним, как и два дня назад, но нет, словно незримая тень легла и притушила яркие краски разгоравшейся осени. Тепло вернулось, но пропала уверенность, что не вернется раннее предзимье, не завьюжит опять в любой день непогода новой метелью и затяжными холодами. А у нас ещё и орех не отброшен. Десятка два мешков невеяного ореха стоят плотной кучкой, накрытые брезентом, ждущие сухих ветреных дней для отброски. Сколько времени уйдёт на эту работу? Решили больше не тянуть, иначе придётся везти домой орех не веяный, а это три-четыре лишних мешка.
Для отброски (нам с Женькой сия операция в новинку) расстелили брезент длинной, метров двенадцать, полосой; по бокам под брезент подсунули жерди, получились бортики. Дальняя часть брезента чуть приподнята на растяжках, чтобы орех не улетал за край. Процесс, как говорят теперь, пошёл. Зачинщиком и главным спецом в этом деле, конечно же, Михалыч; из своего хутуля он достал совок, наподобие того, которым в магазине насыпают крупу или сахар, и стал ловко метать орех, стараясь поймать хотя бы лёгкий порыв ветра. Движения его были резки и точны; брошенный орех вытягивался в узкую, длинную струю, картечным зарядом летящую в самую вершину брезента. Лёгкая шелуха отставала и оседала вблизи. Мелкий сор сдувало ветром в сторону.
Мы с Женькой смотрели на процедуру, как завороженные. Так это ловко, а, главное, интересно, забавно даже получалось. Хоп-хоп! – и полный совок ореха аккуратно «разложен» по сортам. Тут же наперебой стали просить у Канители совок – попробовать самим. Мужики посмеивались: Боря хихикал, Гриша улыбался, а ядовитый Односторонцев проскрипел, ехидно скорчив рожу:
– Хе! Не так-то просто, ребятки. Это вам не в носу ковырять, и даже не с колотом бегать!
– Подумаешь! – обиженный Женька решительно шагнул к Михалычу. – Дай-ка попробую.
Тот спокойно отказал:
– Подожди, Женя, присмотрись пока, потерпи. Палочку возьми и потренируйся, чтобы рука ходила, как у меня. – И он, набрав совок, сделал привычное резкое движение, напоминающее щелканье кнутом. – Видишь? Главное – руку держать твёрдо и целиться во-он туда. А иначе, знаешь, сколь ореха по кустам можно раскидать?! Ты же сам его собирал. Не жалко будет?
Но Женька, уязвленный предложением потренироваться «на палочке», не отставал:
– Михалыч, давай так: если не получится, – больше и просить не буду.
Я стоял в сторонке, вспоминая, как в детстве долго учился щёлкать кнутом, хлеща самого себя по бокам и заднице под смех приятелей.
– Михаалыч!.. - не на шутку прицепился Женька.
Тот не выдержал.
– Что, мужики, пожертвуем килограмма три? Пусть пацаны потешатся.
– Что ты, прям, культ какой-то сделал из своих забав! – Женька решительно забрал совок, черпнул из раскрытого мешка и долго прилаживался, вставая в стойку, словно перед прыжком через пропасть.
Наконец, собрался с духом, метнул… Орехи разлетелись по сторонам. Мужики, довольные результатом, заржали.
– Ай, да Женя, молодец! Ловко ты секанул! Как бравый немецкий фельдфебель – от пуза веером!
Михалыч тихо подошел к Женьке, слегка приобнял за плечи и вкрадчиво, чтобы не обидеть, произнёс:
– Ничего, Женя, получится. Не сразу, но обязательно получится. Знаешь, как у нас про это дело обычно говорят? Стругай, сынок, батька топором исправит. Ничего.
Женька, смущённо переминаясь, протянул мне совок.
– Будешь пробовать? – спросил тихо.
– Другим разом, – так же тихо, не без ехидства, ответил я и отошёл в сторонку.
Дальше… Дальше воспоминания истончаются, как вчерашний сон, когда помнятся только отдельные детали, но где, что, почему происходило – уже стерлось из памяти, «как дым, как утренний туман».
Из всего, что осталось, помню только захолодавшие ночи, утренний иней на траве, нашу спешную работу, начинавшуюся с первым светом.
Через пару дней мы с Женькой напрочь отобрали у Канители совок, и во всю бросали орех, как заправские таёжники. Шеренга мешков с сорным орехом постепенно, словно песочные часы, перетекала в другую шеренгу, которая росла медленно, но неумолимо, и в тех, других мешках орех был на загляденье – чист, тяжёл, ядрён. И всякий раз, кто бы ни проходил мимо, непременно запускал руку в последний, ещё не завязанный куль, черпал полную горсть кедровой «картечи», перекатывал её в пальцах и с удовольствием брал в рот на пробу.
Когда всё почти было готово к отходу на реку: таёжка выбита до краёв, продукты подъедены почти до основания, мы с Женькой бродили с колотом по битым уже кедрам, чтобы досыпать последний, незаполненный пока мешок, Односторонцев с Борей хватали бруснику, которая к тому времени доспела до полной зрелости, неожиданно исчезли Канитель и Гриша. Пропали сразу после обеда. Как-то странно «пропали» они – мужики, видимо, знали всё, но помалкивали, молчали и мы. Уже укладываясь спать, Женька бросил, как бы между делом:
– А где же наши плотогоны?
Боря с Лёхой переглянулись. Боря пробурчал что-то невнятное, а Односторонцев ответил более определённо и решительно:
– По делам, видать, пошли. В тайге, парень, делов, знаш… по самые, как говорится, помидоры. А как ты думал?
Я глянул в угол балагана, где всегда висело ружьё, и сразу догадался – за мясом побежали.
Вернулись мужики под утро, когда все ещё спали. Я проснулся, разбуженный весёлым треском костра, непривычно жарко горевшего в густой предрассветной темноте. От котла, висевшего на таганке и исходившего густым паром, по ноздрям бил сытный мясной дух. Чуть поодаль, на брёвнышке, сидели Михалыч и Гриша.
– Михалыч, – обиженно спросил я, глядя на его устало опущенные плечи, – чего не взял на солонцы-то? Зажал?
– Стрелять научишься – возьму, – пробурчал, не оборачиваясь Михалыч.
Ах, как стебанула меня эта мимолётная фраза! Хотелось вскочить, махать руками, кричать, что-то доказывать, убеждать… Ну, Канитель! Ну, педагог хренов! Три недели ни слова, а потом одним ударом – шмяк! и наповал. С трудом смирив попранное самолюбие, я сдержался, промолчал, но очень отчётливо понял в ту минуту: не раз аукнутся мне те проклятые кабаны!
Когда рассвело и проснулись мужики, на брезенте, брошенном прямо у костра, исходила паром гора вываленного прямо из котелка мяса, нарезанного крупными кусками. Мужики, проснувшись и протерев глаза, как-то молченько и быстренько справили в сторонке утреннюю заботу, умылись скоренько на ручье, и тут же подвалились к брезенту, обозначавшему стол. За еду принялись круто и основательно. Ели не спеша, но смачно, звонко обсасывая кости и крепко стуча ими о березовые полешки, приготовленные заранее для выколачивания мозгов. «Работа» эта нравилась всем, а потому настроение при её молчаливом исполнении было приподнятым. На чьё-нибудь сытое мычание с полно набитым ртом, Михалыч отвечал однозначно и недвусмысленно:
– Ешь, ешь, не спеши. Вдоволь ешь; про запас наедайтесь, мужики. Теперь до
дому…
Над костром висел котелок с очередной закладкой.
Вдруг я куснул и чуть не подавился, – что-то крепкое и твёрдое попало на зуб. Выудив изо рта это «что-то», я с удивлением разглядел… картечину.
– Михалыч, а где это ты картечь взял?
Тот сперва слегка растерялся, но скоро, продолжая жевать, сощурился ехидно, расплылся в улыбке, наконец, проглотив, вытер руки о замусоленные штаны, выбрал из кучи ещё кусок, и только тогда ответил:
– Знаешь, Саня, на вопрос «где» есть хороший ответ. Но ты же культурный человек, – зачем тебе эти глупости?
После мясного пира долго лежали в сытой лености, покуривали, молчали. Серый день тих и прохладен. Время, казалось, остановилось, а вместе с ним притихли все мысли и заботы об, успевшей поднадоесть, ореховой сутолоке, и даже радость скорых перемен, на сытый желудок, не очень беспокоила душу.
Михалыч, приподнявшись на локте, швырнул окурок в догорающее кострище, сказал, оглядев наше хозяйство:
– В три рейса, я думаю, управимся.
– Я тоже полагаю, – по четыре куля во вьюке снесут лошадки, – отозвался Гриша. – Тропа всё вниз, под гору – сопрут.
– Ничё, – поднялся Боря, – отдохнули, выстоялись – сопрут, – и стал паковать барахлишко.
Поднялись и остальные, стали собираться.
Часа через полтора, укрепив вьюки, подтянув подпруги на сёдлах, тронулись в путь.
Тропа уходила вниз, в распадок, и скоро потянулась вдоль ручья, постепенно, километр за километром, набирающего силу из ручейков, сплетающихся всё туже в шумливую ветвь потока. Местами тропа выходила на крутые, скалистые прижимы, и тогда приходилось одерживать лошадей, подпирать сбоку нависающие над обрывом вьюки. Сверху, на вьюках, увязаны берёзовые сколотни с брусникой. Мужички наши ничего не упустят, и пока мы с Женькой вытягивали ноги у костра, они собрали по доброму ведру ягод. Но главное не это, а то, как ловко они их законсервировали и «замаскировали» под берёзовые брёвнышки. Делалось это так: с ровных берёзок сбивается кора, вроде того, как мы в детстве сколачивали кору с лозовых веток на свистки; с одной стороны вставляют донышко, опускают в горячую воду, и донышко то плотно обжимается сжавшейся от кипятка берестой. В образовавшуюся посудину собирают ягоды, а когда она заполнится, точно также заделывают и верх. Чурка и чурка, только внутри вместо древесины – брусника. Потом, в семьдесят четвертом, я научусь, таким вот способом, делать настоящие берестяные туеса и буду страшно гордиться этим навыком.
В конце пути распадок раздвинулся, стали появляться тальниковые кусты – признак близкой реки, а скоро и сама река явилась темным пятном среди желтой листвы. Здесь, в верховье, река была уже, стремительней и шумливей.
Остановились на левом берегу ручья среди просторной поляны, заметно обжитой, запятнанной старыми и свежими кострищами, остатками балаганов, одиноко торчащими рогульками таганков, стащили мешки с лошадей, штабелем сложили берёзовые чурбаны с брусникой… Отдыхали, слушая шелест тяжёлой, по-осеннему холодной воды в реке и сумрачную тишину осеннего леса. В тишине навозной мухой загудел самолёт. «Хорошо ему там, наверху!» – подумалось.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/17/594