Солнце нещадно палило.
Плетеное кресло мерно покачивалось, вторя шуму волн, а дым из трубки закручивался в причудливые спирали.
Он не помнил, сколько времени просидел вот так: со стороны он мог бы сойти за статую. Должно быть, он задремал и случайно перевернул трубку вверх дном, и только высыпавшийся на оголенное тело пепел заставил его очнуться от сна. Он тихо чертыхнулся, отложил клятую трубку на журнальный столик и снова закрыл глаза, надеясь досмотреть продолжение, но сон не шел.
В этом сне снова была Она. Он успел увидеть ее лишь на мгновение, и теперь старался припомнить, какой она ему приснилась, но все, что он видел — многослойное синее платье с оборками, из-под которого виднелись миниатюрные ножки в белых туфельках, да тонкая рука, сжимающая раскрашенный веер.
Он открыл глаза, затем снова закрыл их и наморщил лоб, вспоминая.
— Maldito sea! — поддавшись порыву, он резко вскочил на ноги, так, что кресло зашаталось, схватил со столика ненавистную трубку и вышвырнул ее за пределы открытой террасы. Это немного успокоило его, но казалось, что, порыв отнял его последние силы. С глубоким вздохом он вновь опустился в кресло и закрыл глаза.
Все произошло летом, два года назад.
Пьяный от жары и дешевого хереса, он заблудился, свернув в один узкий проулок. С грехом пополам он все-таки добрался до Plaza de la Merced.
После блуждания в тени слепящий солнечный свет больно бил по глазам, но еще сильнее его ослепила Она.
Девушка в центре площади выделялась из толпы бродячих танцоров, которые, как он слышал недавно, устраивали здесь представление по какому-то случаю.
Незнакомка порхала по площади, словно бабочка, приковывая к себе взгляды зевак. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем осознал, что стоит как вкопанный, глядя на девушку. В тот день на ней было яркое желтое платье в черный горошек.
Один раз он почувствовал, что она смотрит на него — прямо, без тени смущения. Или ему только показалось? Он не успел ничего понять, следя за движениями танцовщицы как кот наблюдает за летающими за окном воробьями. Незнакомка улыбалась и кокетливо стреляла глазами, иногда подбегая к кому-то из зрителей-мужчин, но в ее кокетстве не было пошлости и жеманности; она, скорее, напоминала птицу, которая из неуклюжего птенца превратилась в красивого, стройного лебедя, птицу, которая, впрочем, отлично осознавала свою привлекательность и умело пользовалась этим.
Всех женщин он делил на три категории: шлюхи, «мамочки» и перфекционистки.
Первые спали с ним за деньги, а когда ему не хотелось близости, он все равно платил им, и тогда они смеялись над его похабными анекдотами или рассказывали ему свежие городские сплетни.
«Мамочки» окружали его комфортом, к которому он, мало-помалу, привык. Возможно, он мог бы быть счастлив с одной из них, но неприкрытая жалость в глазах таких женщин портила всю картину. Кроме того, они были слишком «домашними»: даже занимаясь любовью, они старались во всем угодить ему и ничем его не обидеть. Иногда он спрашивал себя, получает ли хоть одна из них удовольствие от того, чем он с ней занимается, и тогда он начинал сомневаться во всем на свете, пил напропалую, скандалил, доводил до слез очередную сожительницу, а когда она наконец не выдерживала и начинала в спешке собирать вещи, уходил в свой любимый бордель.
Всех шлюх здесь он знал по именам: в каждый свой День рожденья он угощал их выпивкой, и они, в благодарность, уделяли ему больше внимания, чем другим клиентам. Это раздражало некоторых посетителей, но хозяйка заведения, сеньора Мариса, на корню пресекала такие порывы.
Больше всего он боялся женщин из третьей категории - тех, что вечно пытались его переделать. Он бежал от них, как от чумы, и считал поистине чудом, если хоть одна из них задерживалась в его постели больше недели.
В незнакомой танцовщице не было ни того, ни другого, ни третьего, и уже за одно это он испытывал к ней дружескую приязнь.
Ему нравилось смотреть, как Она танцует, и, хотя за все ее старания он не заплатил ей ни сентимо, она все равно улыбалась ему. Никогда Она не смотрела на него с жалостью ; только с улыбкой, а однажды…
Однажды, от нечего делать, он снова пришел посмотреть представление. Народу на площади набилось так много, что было не продохнуть; зеваки стояли очень близко друг к другу, и он удивлялся, как ей хватает пространства для того, чтобы танцевать, но еще больше он удивлялся тому, что находится здесь. Он не любил толпу и резкий запах пота, исходивший от плотно прижатых друг к другу тел. В такие моменты, толпа напоминала ему кукурузный початок, а когда его подбородок упирался в спину впереди стоящей женщины, он ощущал себя еще более беспомощным. Он никогда не понимал, для чего женщины, которых природа наделила и без того высоким ростом, стремятся стать еще выше, надевая туфли с высоким каблуком, и хотя он никогда не испытывал недовольства собой из-за того, что был среднего роста, в такие моменты - ощущал себя карликом из труппы бродячего цирка. К тому же, шумные сборища вроде этого всегда были прекрасным поводом для воров-карманников, и хотя денег у него никогда не бывало много, он знал им цену и старался беречь.
В тот день жара стояла невыносимая, и он несколько раз порывался уйти, но оглянувшись назад, понял, что уже слишком поздно — зевак становилось все больше, и расходиться они не собирались. Наконец он оставил всякую надежду вернуться домой и обратил свое внимание на импровизированную сцену в центре площади. Он стоял подле нее и даже смог разглядеть, какого цвета лента в Ее волосах. Никогда еще он не был так близок к Ней. Он настолько забылся, что даже не заметил, что представление закончилось. Из оцепенения его вывел тычок в спину ; такой сильный, что в следующее мгновение он обнаружил, что стоит на одном колене, ухватившись за чью-то ногу, а его повязка куда-то подевалась. Он не сразу осознал, что нога эта принадлежит обладательнице белых туфелек, а когда понял это, медленно поднял голову и посмотрел на нее, тут же отведя взгляд, и сосредоточенно принялся искать свою повязку, но, как назло, не находил ее. Он не знал, как долго шарил руками по земле, тщетно пытаясь отыскать пропажу, когда его руку легонько сжали тонкие пальцы. Он поднял голову и встретился с Ней взглядом. Ему показалось, что прошла целая вечность. Наконец, когда это стало невыносимым, он попытался отвернуться, но она легонько коснулась его подбородка, вынуждая вновь посмотреть на нее. Она не сказала ему ни слова, лишь смотрела на него ; прямо, не мигая, но в ее взгляде не было брезгливости или жалости, скорее ; удивление, смешанное с любопытством маленького ребенка, столкнувшегося с чем-то доселе невиданным. Она подняла руку, легонько коснулась его щеки и тут же перевела взгляд на повязку, лежащую на ладони, затем взяла другой рукой, подула, отерла о платье и, привстав на цыпочки, повязала на место, и отступила на шаг. Он слегка наклонил голову в знак благодарности, все так же глядя на девушку. Они могли бы еще долго молчать вот так вдвоем, стоя посреди площади, но тут подошел ее брат и спросил:
— Что случилось?
— Ничего, Рафаэль, идем, — ответила она, взяв его за руку.
Она удалялась, а он все так же смотрел ей вслед, и Она обернулась, и тепло улыбнулась ему.
С тех пор он приходил на площадь каждый день и оставался до конца представления, и все же — не мог набраться смелости, чтобы заговорить с Ней.
Он глубоко вздохнул, машинально поправив повязку на правом глазу и вспомнил, как получил ее в наследство от своего папаши. Он терпеть не мог эту ****скую повязку, но всякий раз, приходя на площадь, он неизменно надевал ее. В остальное время он ходил без нее, и его протез сверкал на солнце, и тогда он ощущал себя почти полностью слепым и щурился левым глазом.
Жители города, все до единого, тут же могли узнать его по этому глазному протезу. Он получил его лет двадцать назад вместе со шрамом на левой щеке, оставленным мачете, когда папаша, вернувшись домой, в пьяном угаре заявил, что мать спала с бакалейщиком, а когда он — родной сын, встал на ее защиту, папаша полоснул его по щеке и, так сильно приложил, что выбил кулаком глаз, и ушел, оставив над бездыханным телом матери. Тогда ему едва минуло 10 лет.
С тех пор, жизнь превратилась в сплошной побег из разнообразных приемных семей по всей Испании, последний из которых пришелся на начало Гражданской войны. После никто больше не искал его, решив, вероятно, что он умер. Так он очутился в Малаге, где и остался жить.
Сердобольный доктор сделал ему глазной протез. Теперь один глаз его был карим, а другой — зеленым, так как карих глаз больше не нашлось.
Прошло время, и он перестал стесняться своего увечья. Иногда, все же, он намеренно надевал повязку, представляясь ветераном Гражданской войны, и тогда ни одна шлюха в Малаге не могла отказать ему.
Возможно, будь на Её месте другая, он поступил бы так же, как все эти годы, но сейчас… привычная схема дала сбой.
Он уже почти отчаялся, и хотел было бросить эту затею, когда однажды, Она спросила, не знает ли он, где можно выпить вкусного лимонаду, и он посоветовал ей одну забегаловку. Вскоре она вернулась.
От прикосновения тонкой руки к своему плечу он вздрогнул, удивленно глядя на стаканчик с лимонадом, который она протягивала ему.
Он поблагодарил ее; они обменялись парой фраз, потом она вежливо с ним попрощалась и ушла, а он так и остался сидеть на развалинах Римского театра.
После этого он долго не мог собраться с духом и снова прийти на площадь, а когда наконец собрался, было уже слишком поздно.
Заглянув в бар к Сантьяго, он узнал, что бродячие танцоры уехали три дня назад. Еще он узнал, что девушка в синем платье с тех пор больше ни с кем не заигрывала.
По словам Сантьяго, она выглядела печальной и все время как будто кого-то искала взглядом в толпе. Девушки на улицах шептались между собой о том, что ей было так грустно, что она даже попросила брата, выступавшего вместе с ней, уехать из Малаги раньше намеченного срока.
Услышав это, он просидел «У Сантьяго» всю ночь, изрядно накачавшись спиртным.
Тогда, влюбленный, он корил себя за внезапно проснувшуюся, робость. Потом он успокоился и начал жить заново. Он жил бы так и дальше, если бы не этот чертов сон.
Он снова принялся размышлять. Прошло уже два года. Два года с тех пор, как он видел Её в последний раз.
Он представлял, какая она сейчас: какого цвета на ней платье и любит ли она ещё лимонад, в каком городе она сейчас танцует и улыбается ли кому-то так же, как улыбалась ему?
А может…?
Быть может, Она вышла замуж и совсем перестала танцевать, быть может, муж ревнует ее точно так же, как когда-то его собственный отец ревновал его мать, быть может, он точно так же убил Её, за одну-единственную улыбку, подаренную кому-то другому?
А может…?
Может, и не было никакой танцовщицы в желтом платье в черный горошек? А если и была, была ли она такой уж хорошей? Возможно, ему просто нравилось мечтать о Ней? Такой недоступной, такой изящной и такой милой?
Он медленно спустился с веранды, подобрал несчастную трубку, потер о штаны, стряхивая песок, затем вернулся назад, подошел к журнальному столику, развязал кисет и по новой набил трубку табаком.
Вернувшись на насиженное место, он какое-то время молча курил, потом вдруг развернулся в кресле и крикнул:
— Роза!
— Что случилось? — участливо спросила среднего роста женщина в коричневом платье, поверх которого был повязан белый передник.
Она села на корточки и помахала перед его лицом:
— Эй, ты меня слышишь?
Он вздрогнул и невидящим взором уставился на женщину, отчаянно пытаясь вспомнить, кто она такая.
— Тебе что-то нужно? — повторила она.
— А…да…Роза принеси-ка мне лимонаду…
Примечания:
- Maldito sea!(исп.) Черт побери!
Досл: maldito seas( будь ты проклят)