Сент-Оноре Париж
Сергей Лушников
Наша улица Сент-Оноре разговаривает по-разному. Она притихает, спит только с трех ночи до пяти, и то изредка, просыпаясь от шагов редкого прохожего или группы молодых людей, а с пяти часов, даже немного раньше, она поет множеством птичьих голосов. Странно на почти голой улице в центре Парижа слышать птичий хор!
В шестом часу слышится шарканье ног, сначала редкое, потом всё чаще, потом гул и шум отдаленных машин с улицы Риволи. Немногим позже появляются резкие звуки: открывающихся жалюзи нашей кондитерской, других магазинов, мусорных баков, вывозимых от подъездов, подъезжающих машин, привозящих продукты и забирающих мусор.
В это время, с семи до восьми часов, наша улица наиболее загрязнена, повсюду окурки, полные мусорки, по обеим сторонам вывезенные из подъездов мусорные баки на колесиках.
В восемь появляется пожилой дворник в ярко-зеленой фирменной одежде с метлой в руках. После «эколога» Сент-Оноре приобретает божеский вид, который улучшают витрины открывающихся магазинов и кафе. В это же время улица оживает не только от голосов людей, но и от гудков вездесущих машин.
Вскоре, к девяти-десяти, она становится не только громкой, но и тесной – она шумит и тяжело дышит, словно бомжик, занимающий место возле пересечения нашей улицы с Rue du Louvra. Я курю на улице между машинами, поскольку на тротуаре мешаю людям, снующих по нему в обе стороны.
На этом пятачке бомжей бывает трое, но в разное время. Один из них – неприятный громогласный верзила с лицом пьяницы, второй – похожий на щуплого деда, с бородой и заискивающими глубоко спрятанными глазами, на вид лет семидесяти, а третий – молодой, с улыбающимся лицом дауна. Сегодня сидит молодой, угощаю его сигаретами, даю три штуки, получая от него «бонжур, месье». Сигарету тушу об асфальт, и окурок бросаю в пакет, чего не делают французы: они бросают окурки на тротуары, видимо, считают это нормой. Наша улица живет и здравствует в таком режиме до начала вечера.
С восемнадцати часов она становится как бы уже, ибо в толпы иногородних вливаются ручьи парижан, закончивших работать. Быстро заполняются уличные столики возле кафешек. Как говорит мой юный спутник: «Мне кажется, что они только и делают, что пьют». Улица гудит, как улей, и это продолжается до одиннадцати-двенадцати вечера, а в пятницу и субботу и до двух.
После двенадцати она разговаривает вполголоса, а вскоре переходит на шепот, который изредка прерывается громким говором загулявших прохожих. Ну а в три часа она засыпает, просыпаясь медленно и томно под пение королевских птичек из сада Тюильри... И все начинается сначала...