Николай КРАСИЛЬНИКОВ
СПАСИБО, ЧТО ВЫ ВСТРЕТИЛИСЬ
ПОЭТ И ЛИФТ
Поэт жил в девятиэтажном доме на последнем этаже. Однажды он вернулся домой раньше обычного. У него была радость: наконец вышла новая книжка. И, конечно, на радостях, пока лифт медленно карабкался вверх, Поэт раз семь подряд нажал на девятку… Пролетела минута-другая… Восьмой этаж, девятый и… Вдруг лифт, загромыхав, оторвался от дома и стал подниматься в небо. Вот уже и магазины замелькали внизу. И троллейбусная остановка возле купы деревьев. И чёртово колесо на Комсомольском озере, где Поэт любил гулять с дочкой. А лифт, превратившийся к этому времени то ли в самолёт, то ли в ракету, набирал всё большую скорость во времени и пространстве…
Поэт снова становился мальчишкой… В розовеющем восходе (хотя стоял полдень), он увидел свою школу из жжёного кирпича. На крылечке — сторожа с обкуренными усами, который по воскресеньям на футбольном поле пас сварливую козу — «корову бедняка». А в минуты хорошего настроения, поплевав на жёсткие ладони, хмыкал: «Ну-ка, сорванцы, дайте-ка забью вам пару горячих!» — и под дружный гогот и свист пацанов мазал мимо ворот…
Потом в окошечке-иллюминаторе показался городок. Кудряво-зелёный, с золотыми куполами-маковками. С улочками, поросшими лопухами и брединой. Деревянные домишки его сбегали к большой реке, по которой плыли пароходы, мелькали юркие катера. Между этой рекой и домиками у поэта пролетели самые светлые годы. Они-то и высветили ему сейчас под старой-старой берёзой не менее старую скамью, битую дождями и обласканную солнцем. Боже мой, сколько с тех пор прошумело ливней. У этой скамьи Поэт не раз задыхался от волнения и встреч с Той, которая стала потом его женой. Выплыли из тумана и усталые лица матери, отца. Как они там?..
В горле у Поэта запершило. Впервые за много-много лет хотелось заплакать…
Очнулся Поэт от ржавого лязганья. Это, видимо, лифт возвратился на место. Непривычно весело распахнулись его двери. Яркий свет полоснул по глазам. И в тишине прозвучал бодрый, похожий на ветерок, голос лифтёрши. Мол, наконец-то, пропавший, не то жилец, не то пассажир, объявился… Истинного смысла слов Поэт не расслышал. Он поспешил к своей квартире. За стёклами этажей поблёскивали огни. Было уже поздно. И ему с нетерпением хотелось поделиться недавними переживаниями с женой и дочкой. Поди, они заждались...
Вскоре, удобно устроившись в кресле, Поэт рассказал домочадцам о недавнем своём приключении.
Жена и дочка внимательно его слушали. Потом жена грустно покачала головой:
— Наверное, ты выпил лишку… И тебе всё это показалось.
— Нет, мама, — встряла в разговор дочка. — Сегодня все жильцы нашего подъезда искали исчезнувший лифт. Спроси у лифтёрши. Она подтвердит!
— Устами младенца глаголет истина, — высокопарно поставил точку в конце рассказа Поэт.
Но жена уже не слушала Поэта, расстилая ему постель. За долгие годы семейной жизни она привыкла к частым полётам мужа.
САНДАЛИИ С ДЫРОЧКАМИ
В воскресенье мама вместе с моим старшим братом Сергеем поехали в город покупать мне летние сандалии. Брат увязался за ней по другому приятному случаю: он учился в ремесленном училище на электрика. И недавно, проходя практику на заводе, получил первую свою зарплату. Все деньги Сергей, конечно, отдал маме: себе оставил только двадцать рублей на фотоаппарат «Смена», который давно мечтал купить. И вот заветная его мечта приблизилась почти вплотную.
Однако в «Детском мире», что находился на Карла Маркса, произошёл неприятный случай. Мама с Сергеем выбрали мне отличные кожаные сандалии с дырочками на мысках, с двойными застёжками, а когда пришло время расплачиваться, мама полезла в карман пиджака, где лежали деньги, и побледнела: денег не оказалось. Она перевернула карманы, перетрясла сумку… Тщетно! Денег нигде не было. И только тут до неё запоздало дошло: украли! Наверное, ещё в трамвае – там было народу не протолочь…
Мама извинилась перед продавщицей, тучной тёткой, но та, кажется, поняла всё без слов, что произошло, и сочувственно вздохнула.
Мама на ватных ногах вышла с Сергеем из «Детского мира» и они направились в сторону сквера. Там сели на свободную скамейку под тенистыми липами. Мама была сильно расстроена. Сергей, как мог, стал её успокаивать. Обещал сам со стипендии купить мне сандалии.
– Ладно, – смирилась мама, едва сдерживая слёзы. – Сама виновата… Нашла, где держать деньги! Пойду, попью газировки, – она встала с места, спросила Сергея: – А ты не хочешь?
– Нет, – сказал Сергей, – я подожду тебя здесь. На, возьми мелочь!
Мама оставила сумку и направилась к голубой тележке, где продавали воду и мороженое.
Тут-то Сергей и решил пойти на внезапно пришедшую в голову хитрость. Он внимательно осмотрел сумку и, не найдя в ней ничего, в один из «отсеков» положил свои двадцать рублей, ровно столько было у мамы, когда они выходили из дома.
Вскоре мама вернулась. Села рядом с Сергеем. Оба отрешённо молчали. Наконец, брат нарушил тишину:
– Давай, мам, не будем грустить! Посмотри ещё раз внимательнее карманы пиджака, сумку… Может, всё же где-то затерялись деньги?
Мама с благодарностью глянула на сына и всё же нерешительно стала снова выворачивать карманы пиджака, потом открыла сумку, перебрала внутренние кармашки и вдруг улыбка скользнула по её лицу:
– Кажется, нашла… А я уж грешила на кого-то…
Но тут же её улыбка растворилась в сомнениях:
– У меня было четыре пятёрки, а здесь почему-то две десятки… Не понимаю, как они сюда попали?
Но Сергей подумал и ответил:
– Нет, я хорошо помню, что ты из комода взяла две десятки!
Это был обман, если хотите – игра… И мама мало веря в эту игру всё же приняла её, пошла на «поводу» Сергея.
Они купили мне обещанные сандалии. Только на полпути к дому в трамвае мама спохватилась и спросила Сергея:
– Как же твой фотоаппарат? Забыл?
– А, – махнул рукой брат, – следующий раз куплю! Я малость тоже расстроился…
Мамы давно уже не было на свете. Об истории покупки сандалий никто в семье так и не узнал – ни отец, приехавший из командировки, ни я. Мама унесла с собой эту тайну. А брат рассказал мне её только на закате жизни.
Да, фотоаппарат Сергей всё-таки потом купил. И на одном из снимков он запечатлел меня в тех самых сандалиях, и в новых штанах со штрипками, которые мне сшила мама.
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Инженер Пименов раз в месяц навещал свою мать. Жила она в пригороде, минутах в тридцати езды на электричке.
Ну, подправить там забор (совсем ветхим стал от солнца и дождей), наколоть дров, покопаться в огороде… Одним словом, помочь старушке и отвлечься заодно от суетных городских дел и дум.
Субботняя электричка, перрон, как всегда, были набиты дачным людом: говорливым, нетерпеливым в суждениях, с авоськами, рюкзаками, наполненными немудрёной снедью, и необходимым инструментом для садовых и прочих работ.
И вдруг в этой толчее вавилонской, за несколько минут до отхода электрички, в дверях вагона возникла тётка. Небольшого росточка, в аляповатом плаще и помятом платочке. А глаза блуждающие, растерянные. Никто бы тётку и не заметил, если бы не пронзительно жалостливый голос, враз заставивший людей замолчать и обернуться.
— Миленькие! — запричитала она. — Я, конечно, понимаю, что унижаюсь, но у меня безвыходное положение… Вчера сыну в Коломне сделали тяжёлую операцию, а мне и выехать-то не на что. Подайте, кто сколько может.
Пассажиры задвигались, недоверчиво переглядываясь между собой, зашушукались.
— Работать надо, — проворчала какая-то полная женщина и, поближе пододвинув к себе хозяйственную сумку, отвернулась к окну.
— Я правду говорю, клянусь своим сыночком, — залепетала тётка и стала суетливо показывать завёрнутые в тряпицу какие-то документы. — Вот посмотрите, если не верите…
Многие потянулись к не очень тугим своим кошелькам (воистину, чужого горя не бывает!), посыпалась медь, гривенники…
Пименов полез в куртку, нащупал бумажный рубль (мелочи не оказалось), немного подумал и протянул его тётке.
Та смахнула слезу.
— Спасибо, милок, пусть счастье не минует тебя, — и заторопилась к выходу.
Поезд тронулся, и Пименову вспомнился вдруг далёкий залитый солнцем среднеазиатский городок. Послевоенное детство… Сколько их, безногих, безруких, слепых, хромых, покалеченных варварски войной, скиталось по тесным улочкам, трамваям, базарам, магазинам, очередям!.. И люди здоровые, чем могли, делились с калеками. Деньгами, едой, одеждой.
Без нищих, инвалидов, нельзя было представить тогда ни одного населённого пункта. «Подайте кто сколько может», — сделалось привычным для слуха.
Но были и иные просьбы (они почему-то особенно отпечатались в мальчишеской памяти) — властные, за ними стоял как бы вызов несправедливой судьбе:
— Товарищи! Не требую, прошу…
Причём «товарищи» из его уст звучало грубо и воспринималось, не иначе, как «товар ищи»! И взрослые протягивали мелочь бывшему фронтовику с тёмной повязкой на глазах и наградами на грязной гимнастёрке, хотя прекрасно знали, что вечером он будет валяться в хлам пьяный у пивного ларька и ни один милиционер не подойдёт к нему…
Запомнился Пименову и один нищий чудак. Рассказывали, будто он был военнопленным немцем, сошёл с ума и каждый день ходил на главпочтамт, пытаясь на собранные гроши, отправить телеграмму в Берлин в рейх канцелярию Гитлера, чтобы тот немедленно прекратил войну. Этот городской сумасшедший подходил к каждому прохожему и невозмутимо просил по установленной им же самим твёрдой таксе:
— Дай пять копеек!..
А потом вдруг нищие и калеки однажды разом все пропали. Говорили, что тех, кто ещё не помер, власти устроили в дом инвалидов. Может, и так…
Пименов ещё раз вспомнил про тётку и подумал, что ею вполне могла, сложись иначе обстоятельства, оказаться и его мать. Немолодая, беспомощная в этой людской коловерти. Сердце его больно сжалось. Он даже пожалел, что не дал больше…
Случилось так, что через неделю Пименову срочно нужно было отвезти матери лекарство. Он занял, как всегда, место у окна. Развернул газету. И тут с грохотом распахнулась дверь…
— Миленькие! Я, конечно, понимаю, что унижаюсь, но у меня безвыходное положение… Вчера сыну…
Пименов, услышав знакомый пронзительный голос, недоумённо поднял голову. Сделалось так не по себе, что он расстегнул верхнюю пуговицу.
Женщина жалостливо говорила о сыне, которому якобы сделали тяжёлую операцию, показывала какие-то засаленные бумаги. Всё повторилось, словно по сценарию, как тогда, в прошлый раз.
Послышались недовольные голоса дачников, кто-то полез за мелочью.
Тётка подошла к Пименову, и глаза их встретились. Она, конечно же, вспомнила человека, давшего ей недавно рубль… На секунду остолбенела, что-то всё-таки задело её душу (если она у неё была), и быстро-быстро, под недоумённые взгляды протянутых с подаянием рук, стала продираться к выходу…
1989
ПРОЩАНИЕ
Последний раз в Среднюю Азию, где она прожила трудные послевоенные годы, мама приехала из далёкого волжского городка в самую жару. Повидать сыновей, внуков, навестить милых сердцу подруг, соседей. Сходить на кладбище к тем, кто уже окончил свой земной путь. И просто подышать тем сладчайшим воздухом – «сотканным» из запахов пыли и базилика, сдобренным арычной прохладой, – что не дал сникнуть, пасть духом в тяжёлые минуты жизни.
Говорят, человек только однажды особенно остро чувствует временность своего пребывания на белом свете… Каюсь, каюсь до последнего своего дыхания, но в те мгновения – да-да, именно мгновения – я даже не подозревал о таком чувстве…
Я провожал маму к её подругам. Возле развилки на старой улочке мы остановились. «Дальше не надо, – сказала мама, – я сама пойду». И в голосе её было столько твёрдости, что я сразу почувствовал себя «дальше» лишним. Мы попрощались. Но, отойдя на некоторое расстояние, я почему-то остановился, обернулся. И сердце моё отчего-то вдруг заныло больно-больно. Я, будто впервые, и, что самое страшное, в последний раз, увидел маму такой маленькой-маленькой, беспомощной и седой…
Она по-прежнему в раздумье стояла на развилке, возле огромного камня, под которым плескалась арычная вода, и снопы солнечных лучей до мельчайшей черточки высвечивали её натруженные руки, усталое лицо и пепельные волосы.
– Ну, что встал? Иди! Не беспокойся, дойду… – смущённо и ласково сказала мама.
Через неделю она снова уехала в свою тихую Кинешму. А вскоре её не стало.
… Я изредка прихожу на ту самую развилку, где мы стояли с мамой и где я впервые увидел её такой… старенькой. Всё так же покоится огромный камень, а под ним суетливо бежит вода. Только никак не могу воображением воскресить маму старой. Но там, где она тогда стояла, неизменно возникает столбик солнечного света…