(гастрономический этюд)
- Я не люблю баклажанную икру, - заявила подруга, когда под вечер, измочаленные и оголодавшие до состояния чёрных кругов вокруг глаз и мельтешения цветных мушек перед ними, мы добрались в арендованную усадьбу, раскинувшуюся на берегу тихой спокойной речушки, в которой с нашей стороны старые узловатые ивы полоскали свои плакучие ветви, а на той – сразу за хлипким мостом – начинался сказочный берендеев лес. В усадьбе был огромный несуразный бревенчатый дом, в одной только столовой которого можно было разместить на кормёжку целую роту, и весь он был предоставлен в наше полное распоряжение на два беспечно-счастливых дня. А, впрочем, бог с ней, с усадьбой – не о том речь.
- Я не люблю баклажанную икру, - непримиримо повторила подруга в ответ на моё предложение приготовить это блюдо на ужин.
- Да? – изумилась я. - Так ты не жалуешь баклажаны? Зачем же мы их купили?
- Я люблю баклажаны! Но не икру! - отчеканила она, словно обрубила.
- А… я поняла: ты грызёшь их живьём, в натуральном, так сказать, виде. – И засмеялась: - Тебе это только так кажется.
- Уууу, какое вкушнотеево! – прошамкала она с набитым ртом минут через сорок, когда мы разместились на краю длинного стола, уставленного немудрённой снедью в виде отварной картошки с салом, селёдки и бородинского хлеба, и она откушала первую порцию готовых баклажанов.
А друг – а как же, третьим будешь? – сунув полную ложку в рот и сладко причмокнув, укоризненно пробормотал: - Ну что же вы, под такую-то закусь… - и полез в холодильник. Подняв запотевшую рюмку с холоднючей водкой и лукаво улыбнувшись одним только взглядом серо-голубых глаз, он произнёс: - Девочки, у меня тост. За нас. И пусть те, кто нам не подходят, к нам – не подходят.
И, хотя оба они – и друг, и подруга – достойны самых лучших слов, я расскажу вам… о баклажанной икре, нет, не так - об икре из баклажанов.
* * *
Икру из баклажанов меня учила готовить пожилая грузинская еврейка, уроженка солнечного Тбилиси. Сегодня, когда мой возраст неумолимо приближается к её тогдашнему, мне уже не кажется, что она была столь уж пожилой.
Тоже мне, бином Ньютона, пренебрежительно фыркнет кто-то, любая хозяйка умеет её делать.
Так-то оно так, да только икра икре рознь.
Моя мудрая и насмешливая наставница, священнодействуя на кухне, между неочёмной болтовнёй и разговорами за жизнь, учила меня совсем не книжным, и не только кулинарным, премудростям и тонкостям, но именно в последних преподала пару очень простых, но важных уроков.
Урок первый.
«Евреи, не жалейте заварки!» - насмешливо шутила она.
И мы отправляемся с ней на рынок, где, порывшись в лотках, попривередничав и насмеявшись вдоволь с горячими, южных кровей, продавцами, отбираем в корзину баклажаны с такими налитыми бочками, что кажется, кожа на них, тонкая, тёмно-фиолетовая с глянцевым отливом, вот-вот лопнет и в тебя брызнет тугим прозрачным соком; несколько таких же упругих сочных помидоров и красных перцев, золотистую головку репчатого лука и седую – чеснока и пучок растрепанной кинзы.
Сегодня на повестке дня икра из баклажанов.
Почти у самого её дома, на перекрёстке – остаётся лишь наискось пересечь дорогу – она вдруг останавливается и, вне всякой связи с предыдущим разговором, произносит: - Ох уж эти перекрёстки, тут я и встретила их вместе в первый раз.
Уже немного привыкшая к её неожиданной смене тем и ракурсов – всё в кучу и одновременно – я лишь вопросительно поднимаю брови, ничего не спрашивая – всё и так прояснится в свой час.
- Они были на противоположной стороне, - как-то отстранённо и задумчиво говорит она и словно смотрит сквозь время – глаза её теряют фокус, становятся глубокими и матовыми, как вода в глубоком колодце, и видят они в этот момент что-то такое, чего здесь точно нет. - Такие тощие – ты же знаешь моего Марека, он и сейчас-то (да, я видела её сына, Марка, которого она величает Мареком, единственного позднего ребёнка, свет очей, « ах, как долго мы его ждали, как ждали!», у него ясная обезоруживающая улыбка, высокая тонкая стать и такая летящая походка, что, кажется, он вовсе не касается земли), а уж тогда – того и гляди переломится, два тонких ломких звонких тростника, – она слабо усмехается, - длинный и короткий, в одинаковых джинсах дудочкой, с одинаковыми растрёпанными причёсками тёмных волос вокруг одинаково удлинённых лиц – будто их одна мама родила - только у него короче, а у неё темнее. Они держались за руки, хохотали и подпрыгивали на обочине, толкались и пихались, и всё-то у них никак не выходило переправиться через улицу. И шло от них такое сияние… такой свет… - слегка запнувшись она испытующе смотрит на меня, не подвергаю ли я сомнению её слова, я не подвергаю, и она, успокоившись, продолжает: – это невозможно объяснить или описать, такое надо самому увидеть. Прозрачный и чистый. Они были словно окутаны этим светящимся чуть белесоватым облаком, оно выдавало их с головой, со всеми потрохами, - и опять по её лицу пробегает лёгкая тень улыбки, - да они и не пытались что-либо скрыть или спрятаться. Я тогда впервые увидела и изумилась, как они подходят друг другу, как… ключик с замком, вот говорят – две половинки яблока, я бы сказала иначе: матрёшки, вложенные друг в друга, и сразу понятно, кто внутри, а кто снаружи, такая… правильная расстановка. Потом я не раз так думала. И казались такими… беззащитными и уязвимыми в этой ещё полудетской доверчивой и распахнутой влюблённости. С годами мы теряем эти качества и глубокомысленно пытаемся объяснить благоприобретённые осторожность и подозрительность негативным опытом и недоброжелательностью мира, но правильно ли мы понимаем причинно-следственную связь? Они вот не только не боялись – даже не думали об этом. И, право, им ничего не угрожало: их облако дрожащим текучим маревом накрывало всех, кто попадал в поле его действия – лица прохожих становились растерянными и размягчёнными, расплывались, как масло на солнце, и они бережно, едва ли не боязливо, огибали этих двоих по широкой дуге, автомобили, приблизившись, притормаживали, как загипнотизированные, и медленно, будто во сне, проплывали мимо с развёрнутыми в их сторону головами тех, кто находился внутри салонов. Это было так странно… и неправдоподобно, что, если бы я не наблюдала это своими собственными глазами…
Но они меня тоже заметили – «мам, привет!» закричал Марек и замахал руками с такой радостью, словно мы не виделись лет десять, и он ужасно соскучился (ах, он всегда был горячим мальчиком) - и, наконец, перебежали через дорогу. « А это моя Алиса!», и меня ревностно кольнуло в самое сердце: ну, вот и вырос, а, казалось, только вчера … вот я уже и лишняя на этом празднике жизни, у него есть «моя Алиса», а я? господи, помоги. А девочка, смущённо улыбаясь, тоненьким голосом пропела: «здрасьте» и начала густо пунцоветь. «Какой трогательный ребёнок», подумала я и тут же смирилась с её появлением. «А мы с Алисой – в кино, буду поздно», и не слушая ни слова – «мам, ну, некогда нам, опаздываем» – он утащил её прочь. А я, сама не знаю почему, старая сентиментальная дура - тут она улыбается насмешливо, - перекрестила их стремительные узкие спины, исчезающие за поворотом.
Мирра Яновна замолкает и на какое-то время уходит в себя, мы молча продолжаем путь, удаляясь от памятного ей места. А она задумчиво произносит, вроде как разговаривая с самой собой:
- Как приходит любовь? Откуда она берется? Особенно, если ты знаешь этого человека уже тысячу лет? А потом вдруг раз – и напрочь сносит крышу. Ну, с чего вдруг? И почему сейчас, а не раньше, а ещё бы лучше – позже, когда станешь опытнее, терпимее и умнее? Как случается это самое попадание в яблочко, когда обоих – одной стрелой? Или вот ещё: почему одному она, эта самая любовь, даётся, а другому, ничуть не менее, а то и более достойному, никогда и никак? За какие такие заслуги? По какому принципу распределяется? И что это, на самом деле? награда? наказание? испытание?
Ничего себе вопросы! Я знаю, как чудно порою приходит любовь и как престранно она может уйти. И придёт не спросясь и уйдёт не простившись. Мне тоже есть, что поведать на эту тему. Однако сегодня не мой бенефис. И ответы от меня не требуются.
- Ай да девочка!- восклицает она уже дома, когда мы разбираем корзинку и разукрашиваем белую поверхность стола в фиолетово-красно-зелёные пятна, и улыбается, и покачивает головой. - Безумству храбрых поём мы песню.
И опять я терпеливо жду продолжения. Мирру Яновну нельзя торопить. В ответ она может брякнуть что-нибудь несусветное, вроде: - Маня! Не суетитесь под клиентом.
Ты расхохочешься, но настроение исповедальной искренности, только-только сделавшей первые робкие шаги и вздрагивающей от каждого резкого звука и просто постороннего шороха тут же спрячется и затаится, испугавшись повседневной нарочитой пошлости.
Урок второй.
«Когда готовишь, душа твоя должна петь».
- Любое блюдо чувствует, в каком настроении находится его создатель. Хорошо, хорошо, пусть даже исполнитель. И отвечает соответственно. Да разве только блюдо? Вот ты умеешь шить? (я киваю). Да ну?! – изумляется она, - сегодня уже никто не умеет. Тогда попробуй сшить красивое платье, пребывая в унынии и печали, как думаешь – получится? (Что я, ненормальная? даже и не подумаю пробовать!)
Ну, с настроением у нас всё в порядке. Фальшиво напевая «дельфин и русалка, они, если честно…», я принимаю из рук Мирры Яновны сковороду, ставлю её на плиту и наливаю подсолнечное масло.
- Ох уж эти мне русалки, - между тем говорит она, подавая мне разделочную доску. - Они отсылают своим избранникам отчаянные влюблённые смс-ки, которые получают их неподготовленные родители.
От одной такой смс-ки – наш Марек очень сообразительный мальчик: потеряв очередной телефон, он сообщил всем папин номер, он и сейчас так делает, - передёргивает она плечом, - с моим Борей чуть не случился удар, он так изумился, что его глаза повисли на кончиках ресниц: - Кто такая Алиса?
- Алиса?! – вопрос застал меня врасплох – ещё бы: ну какие могут быть Алисы, когда мальчику едва исполнилось четырнадцать – совсем ребёнок! – и он только вчера оторвался от маминой юбки – ах, эти дети, они сегодня так рано созревают. Я знала одну единственную девочку с таким именем, это же вам не Наташи с Ленами: - Да есть такая, из музыкальной школы, они учатся у одного преподавателя, только… она… да она же на два года младше!
- Ты помнишь, сколько лет было Джульетте?- неожиданно спрашивает она меня.
- Да где-то около того.
- Я так и сказала Боре. Хотя, мне казалось, что Джульетта была постарше.
«А ты хорошо помнишь, чем это закончилось?» - обвинительным тоном поинтересовался он.
Мы обе смеёмся, представляя картину в лицах: я - воображаемую, она – запечатлённую в памяти.
- И что ты думаешь? Года через два ему пришла вторая смс-ка от того же автора (ах, эти дети, они внезапно начинают считать себя взрослыми и совсем не щадят родителей, для которых остаются всё теми же детьми ). Ты знаешь, что там было написано? «Котенок, я очень соскучилась!!! Я тебя!!! очень !!! люблю!!!» И как тебе это понравится? (Я улыбаюсь). Боря – человек дотошный, он внимательно изучил текст и, особо, знаки препинания, после чего как-то потерянно сказал: - Я, конечно, киска, но… как-то это всё… - и пошарил в воздухе рукой. Что он там предполагал найти? (Я смеюсь).
И, ты подумай, тут же обиделся: - А вот ты меня никогда так не называла!
Насмешливо фыркнув, она включает огонь на среднюю мощность.
А я беру один из двух упитанных баклажанов и под её неусыпным руководством – «смотри, как надо» – нарезаю его длинными ломтями вдоль, каждый примерно в сантиметр или чуть более толщиной; ровно столько ломтиков, сколько поместится на сковороду. Придётся сделать три или четыре закладки.
А Мирра Яновна между тем продолжает свою обличительную речь: - Они дарят своим избранникам цветы. Эти цветы ставят избранников в дурацкое положение, приводят в смятение и просто шок их родителей и вызывают приступы острого возбуждения и любознательности у окружающих.
На последнем школьном звонке стоило мне задержаться в актовом зале – эти организационные накладки – как всё пошло не так. Когда я спустилась в вестибюль, Марек соляным столпом торчал в дверях школы, неестественно вытянувшись, словно проглотил кол, и лицо у него было… такое же деревянное, в руках он держал крупную тёмно-бордовую розу, а в сторону отходила крохотная тоненькая девчушка, дюймовочка, на которую, открыв рты, очумело пялился весь 11 «Б» (что ты хочешь? на весь физ-мат класс у них была только одна девочка, да и та… больше походила на мальчика). Рядом бестолково топтался Боря, а вид у него был… ударенный из-за угла.
(Мы уже вовсю веселимся, а внутри меня растёт радостное ожидание чего-то необычайно волшебного и чудесного.)
- Нет, ты видела? Ты видела, как она на него смотрела?! – спросил Боря.
- Что я видела?! – возмутилась я. - Меня тут и не было даже! - Ах, какая же это досада, когда пропускаешь самое интересное!
- Кто это?- продолжал вопрошать Боря с лихорадочным блеском в глазах (когда у Бори появляется идея фикс, любые обращённые к нему слова пролетают мимо со свистом).
- А я знаю?! А как?
- Что как?
- Смотрела – как?
- Ну как… как… как… – его заклинило.
- Как?!
- Как преданная собачонка, вот как. С такой нежностью. Будто он… даже не знаю кто… божество. Икона.
- Боря! – сердито сказала я, - ты можешь мне, наконец, объяснить, что здесь произошло?
- Что «что»?! Она подошла к нему, вот она, - повёл глазами в сторону Дюймовочки, - подарила розу, что-то сказала – я не слышал, - произнёс он с явным сожалением, – встала на цыпочки и… нежно поправила галстук. А ты мне никогда не поправляешь! (господи, эти мужчины – сущие дети!) И ушла. И так смотрела, так смотрела!..
Остаток церемонии Боря, как заколдованный, пребывал в позе «голова назад», я толкала его локтем в бок, чтобы он сфокусировался на действии, Марек старался вернуть обратно своё лицо, теребил в руках розу, не зная куда её приткнуть – желательно незаметно и навсегда – одноклассники – а, да что там,- она взмахнула рукой,- вся параллель! – они старались изо всех сил показать полную незаинтересованность данным вопросом, просто из кожи вон лезли, демонстрируя, что девушка их не интересует нисколько, ну, вот вообще ни капельки, глупо хихикали, дергались, толкали друг друга и поминутно оглядывались. Кошмар!
Мирра Яновна закидывает голову, наклоняется корпусом вперёд и звонко смеётся. И делает это так заразительно, и сама ситуация, описанная ею настолько уморительна, что я с радостью присоединяюсь к ней, и вот мы уже вовсю хохочем.
- Ты догадалась, кто это был? (Конечно, я догадалась). Эта пигалица произвела с Борей такой фурор, что он пребывал в столбняке до самого вечера, и всё порывался об этом рассказывать, об откровенной влюблённости, адресованного его сыну, взгляда, о трогательной хрупкости её силуэта (будто я её не видела), о поднятом с робкой надеждой вверх лица, но не находил нужных слов, страдал, мэкал и размахивал руками. А вечером отважился выразить свое восхищение девушкой вернувшемуся сыну. И получил грубый отпор: - Тебе нравится? Вот ты с ней и встречайся!
Мирра Яновна улыбается – её улыбка… о, она очень лукава, эта улыбка, и наполнена всякими смыслами и подтекстами, в ней прочитываются ирония смешанная с жалостью в адрес мужского самомнения и восхищение, и тёплое ободрение женской самоотверженности, и снисходительное понимание, что всё будет так, как будет, как должно быть, как просто не может не быть, и ещё много чего.
- Глупая, наивная, беспечная мужская самоуверенность, – подтверждает она свой взгляд, - им не дано ведать: что хочет женщина, то хочет бог.
Любая хозяйка скажет вам, что нарезанные баклажаны надо предварительно посыпать солью или положить в солёную воду и оставить так на какое-то время, чтобы ушла горечь. Ага! Как же! «И кто только тебе сказал такую глупость?» - спросила Мирра Яновна, - «ты же испортишь весь вкус». Следуя её рекомендациям, я посыпаю ломтики солью и перцем – с одной стороны – и тут же, пока они не успели пустить слезу, укладываю этой стороной на раскалённую сковороду.
«Сверху мы будем солить и перчить позже, перед тем, как переворачивать. А вот сколько, как впрочем, и какие именно специи, тут я тебе не советчик, потом будешь выбирать сама».
- Вот и Алиса поначалу всё спрашивала меня: а сколько надо класть … да не важно чего?
Я лишь успевала пожать плечами и открыть рот на такой вопрос, а Марек уже начинал хохотать: - На глаз! На вкус! На нюх!
Этот ответ всегда приводил его в неистовство (ты замечала, что мужчины очень строго следуют рецептам, что с них взять? – у них проблемы с чувствами и ощущениями. Единственное ощущение – они называют его чувством, - Мирра Яновна глумливо усмехается, - которое они способны ярко прожить – оргазм, да и то – их ли это заслуга?).
Да - на вкус, на нюх и на глаз. И этому нельзя научить, только чувствовать. И потом, откуда мне знать чужие, например, твои вкусовые предпочтения, остроту обоняния и особенности визуального восприятия? В этой части каждый ориентируется на себя.
Мирра Яновна наблюдает, как я переворачиваю поджаренные ломтики баклажанов. Хотя, я вовсе не уверена, что ей интересны мои действия, возможно, она рассматривает что-то совсем другое и отнюдь не здесь.
Ах, эти мне русалки… они, вообще, готовили черт знает как, их всему надо было учить. Что поделаешь – у них не было мамы.
- У Алисы? – удивилась я.
Да, она оказалась маленькой хозяйкой большого дома, и даже не хозяйкой, не улыбайся, это грустно – уже много лет они жили с отцом вдвоём. С мамой даже не общались. А папа менял женщин чаще, чем ты - перчатки. Не спрашивай меня,- подняв руку вверх останавливает она готовый сорваться с моих уст вопрос, - я не сумею этого объяснить, как бы ни старалась, потому что мне самой никогда этого не понять - такую - любовь к своему ребёнку.
Она подаёт мне неглубокую миску с вставленным в неё дуршлагом – «между их донышками должно оставаться пространство – сюда ты будешь укладывать поджаренные ломтики, прислоняя их к стенкам посуды вертикально, вот так, «на попа», чтобы в нижнюю ёмкость стекало масло». Миску я располагаю рядом, на соседней конфорке. Вы ведь в курсе, как баклажаны любят масло и, сколько ни налей… так вот – если их уложить таким образом, то примерно половину они отдадут назад. Эту половину мы время от времени выливаем обратно в сковороду, масло, смешанное с баклажановым соком скворчит и стреляет во все стороны, я судорожно нашлёпываю сверху специальную антиразбрызгивательную сетку – и всё равно, как ни старайся, полкухни придётся отмывать, ну, это уж неизбежные издержки производства.
Да, это случилось, отвечает она на мой так и не прозвучавший вопрос. А ты сомневалась? (Нет, я не сомневалась.)
И понесло, и заштормило, и накрыло. Да ещё как! Девятибалльной волной. Шквал, цунами, торнадо. Едва не потонули. Всю первую сессию смело ко всем чертям. Шесть хвостов. Шесть! По всем экзаменам. Марек никогда не был прилежным учеником, наверное, мы слишком его любили и баловали, но шесть хвостов! И его абсолютно стеклянные воспалённые глаза, не воспринимающие никакой логической информации, - она хмыкает, - и весенний призыв! Каждую ночь мне чудился громыхающий топот солдатских сапог у дверей: левой, левой, левой! А, да что говорить?
«Вы слышите, грохочут сапоги» - в отчаянии пела я, а он захлопывал за собой дверь с таким остервенением, что она, в конце концов, слетела с петель. Мы продолжали символически закрывать её на ключ, хотя она стала легко вынималться вместе со всей дверной коробкой. Хорошо, что этим никто так и не заинтересовался.
Но как-то… - она усмехается, - мы это пережили.
Я старательно выкладываю на ребро поджаренные баклажаны, прислоняя их к стенкам дуршлага и подпирая ими друг друга, они не хотят выкладываться, сползают и фалдят, я подпираю их вилкой и размещаю на сковороде новую порцию…
Я и Алису учила готовить эту её любимую икру – но у неё не сильно получалось: служенье муз не терпит суеты, а молодые, им всегда некогда, они так спешат, так торопятся жить.
- Уррра!!! Мама баклажаны приготовила! – кричал из прихожей Марек, унюхав запах. - Лиска, мухой мыть руки!
- Ура! – вторил ему тонкий колокольчиковый голосок, и взмывали восторженно вверх крохотные узкие ладошки, и слышались слабые хлопки. Они врывались на кухню, он – ураганом, а она – обвитая и влекомая этим смерчем, обрывали горбушки с обеих сторон батона – Боря вечером делал глаза на такой батон: у нас завелись мышки? они сгрызли все горбушки? но ей было позволительно всё – лезли в сковороду прямо руками и заталкивали горкой намазанные куски в рот, жмурясь от удовольствия, урча и хрюкая, и обдавали волной такого немыслимого счастья – я уж и забыла, что такое бывает – и самой хотелось по-кошачьи зажмурить глаза и замурлыкать.
Но при подходе следующей сессии, я сделала усилие и строго сказала: - Так, молодые люди, час Х наступает. Очень хочется, чтоб он прошёл… без эксцессов. А то предыдущую сессию мы только неделю назад закрыли.
- Две недели назад! - возмущенно уточнил Марек (он стал таким дерзким за это время, мой неукротимый мальчик, никакого сладу, слова нельзя сказать).
Но в тот раз я не уступила, сделала лицо ещё суровее и неулыбчивее и с чувством сказала: - Мо-ло-дец!!! Так вот, давайте на этот раз вы не будете так... заходиться.
- Конечно, конечно!- с энтузиазмом подхватила Алиса, вскидывая на меня свои большие, чуть удлинённые к вискам, зеленовато-коричневые глаза и скосила их в сторону сына: - Правда ведь?
Но он только хмыкнул и свои светло-карие бесстыжие спрятал. Ах, каким он стал дерзким.
Пока баклажаны поджариваются, я мелко крошу среднюю головку репчатого лука, потом – узкими полосками длиной в три – четыре сантиметра болгарский перец и помидоры, штук пять или шесть, не больших и не маленьких – средних, но сочных. Моя мама, - говорит Мирра Яновна, - всегда использовала для соуса томатную пасту, которую заготавливала лично, каждую осень, но мне больше нравится из свежих овощей - она пожимает плечами, - в Тбилиси помидоров, как грязи, круглый год, в конце концов, любой рецепт, даже мамин – всего лишь каркас, на который мы наращиваем собственные представления о том, как это должно быть. И потом, у каждого человека свой почерк.
У Алисы, например, был супер-оригинальный подход к приготовлению супов: она закидывла туда всё, что подворачивалось под её тонкие пальчики - вермишель, крупу, овощи; эти нарубленные сикось-накось разновеликие куски моркови, картофеля, капусты, тыквы, да всего, что угодно, каждой твари по паре – изумляли меня особенно, казалось, их крошили второпях, на время, а рядом кто-то стоял с секундомером и – ты не поверишь – получалось так вкусно, что мой Боря… впрочем, Боря здесь не показатель, ему нравилось всё, что она делала – эта маленькая тощенькая девчонка с русалочьими глазами, всегда подёрнутыми лёгкой дымкой печали, и детским мелкозубчатым смехом украла его сердце. Я не говорила тебе? Когда мы ждали ребёнка, он так надеялся на дочку… и что он назовёт её Алисой. А у нас родился Марек… наш Марек.
Так что рецепты – дело такое… тонкое.
Ах, если бы ещё кто-то поведал рецепт вечного счастья.
Когда последняя порция баклажанов волнисто выстраивается в дуршлаге, подпираемая со всех сторон своими собратьями, я закладываю в сковороду лук для пассеровки, спустя несколько минут – перец, потом – помидоры, и накрываю всё крышкой.
А баклажаны вываливаю в широкую миску, беру в обе руки по вилке и с их помощью начинаю рвать пластинки баклажанов как попало. «Их надо именно разрывать, а не резать» - показала мне Мирра Яновна.
Она некоторое время наблюдает, а потом говорит низким и внезапно охрипшим голосом:
- Вот так и они, отрывали себя друг от друга с кровью и кусками мяса.
Стоя спиной к ней я замираю с вилками в руках – вскрик «как?!» так и не срывается с моих сжатых губ – и медленно поворачиваюсь.
- Как уходит любовь? – она передёргивает плечами и глубоко вздыхает. Ты ещё спроси: почему? куда? за что? зачем? истерзав и разодрав в клочья душу и оставив после себя непроницаемо-чёрные холодные растрескавшиеся угольки, подёрнутые изморосью пепла. Этим уголькам уже никогда не вспыхнуть.
- Я не пойду! И, вообще, мне некогда! - раздражённо крикнул Марек и с силой стукнул по притолоке кулаком правой руки, его левая - я не говорила тебе? да, наш мальчик левша - к тому времени уже отнялась, и ещё полгода он не мог поднять ею даже лист бумаги – и так шарахнул дверью, что посыпалась штукатурка.
Я поехала в больницу одна с лотком её любимой баклажанной икры. Она вышла страшненькая и исхудавшая до состояния рыбьего скелета, глядела из-под густой низкой чёлки огромными, ставшими совсем прозрачными, как бутылочное стекло, больными, глазами, жалко улыбалась, тихо спросила: - А ОН… не смог приехать?
Что я должна была ей ответить?
Боже мой, это не моя девочка, - думала я, - моя девочка не носит густых длинных чёлок, за которыми прячет покаянные умоляющие глаза, она не может смотреть так беспомощно и виновато.
Что же ты натворила, девочка моя, зачем?
В глубине больничного парка, подальше от любопытных лиц, я прижалась к толстому стволу берёзы, обхватила его руками и, уткнувшись лбом в шершавый край лопнувшей коры, заплакала. Послушайте, что вы все от меня хотите – я всего лишь женщина. Мирра Яновна отворачивается, пряча налившиеся влагой глаза, и фальшиво откашливается: - Ну ладно, давай заканчивать, осталось совсем немного.
И непонятно к чему относятся эти её слова.
Последний штрих. Чеснок и кинза.
Вы не любите кинзу? Тогда добавьте то, что любите. Да, да – на вкус, на нюх, на глаз. И, что вы, ей богу – не хватайтесь за чеснокодавку: эта чесночная размазня всё испортит, придаст икре вульгарный привкус дешёвой столовой. Так сказала мне умудрённая Мирра Яновна. Это тоже такая тонкость. Лучше всего действовать проверенным бабушкиным способом: мелко-мелко, на крохотные кубики, нарубить две дольки чеснока и кинзу. Они должны отточить вкус блюда, усилить его изысканность, пикантность и аромат.
- Через два года Марек женился.
- Он… счастлив?
Она по привычке передёргивает плечами:- Знаешь, есть такой еврейский анекдот: - Изя, говорят, ты удачно женился? Ты счастлив? – А что делать, что делать? -
И с подозрением спрашивает: - А разве он производит впечатление несчастливого?
- Нет, что вы, конечно, нет. (она удовлетворённо кивает головой, царственно принимая мои корявые усилия загладить оплошность) А Алиса? Что стало с нею?
- Не знаю, - качает головой, - и никогда не пыталась узнать.
- А ты помнишь, что сегодня день рождения у… - как-то начал Боря, досказывая остальное глазами.
Я накричала на Борю. Я редко на него кричу, с мужчинами так нельзя, это их сильно ранит, им очень важно чувствовать своё главенство и значимость.
Но в тот раз я так кричала, так кричала! Хорошо, что, Марека не было дома. - Не смей! - кричала я. – Забудь навсегда! Слышишь?! Дай девочке уйти от нас и выстроить свою – другую – жизнь.
- Да я и не собирался… - растеряно пробормотал он и оскорблённо уткнулся в компьютер. А я ушла в спальную и, замотавшись в плед, свернулась на кровати. Ах, оставьте меня все в покое! - отчаянно думала я тогда, - в конце концов, я же не железная.
Наш великий Бродский… ты ведь знаешь Бродского? – я знаю Бродского и не оспариваю его величия, она принимает это к сведению и продолжает: – так вот, великий Бродский когда-то написал: «чтобы забыть одну жизнь, нужно прожить, как минимум, ещё одну жизнь», он знал в этом толк, так вот, я думаю: она ещё не прожила.
Ну вот, соус готов, я добавляю баклажаны, всё тщательно перемешиваю, пробую, чуть-чуть подсаливаю и приправляю щепоткой сахара (да-да, на вкус!), посыпаю чесноком и кинзой, и, как только икра начинает пузыриться, вернее, только намеревается это сделать, выключаю огонь.
«Пусть немного настоится» - говорит Мирра Яновна.
А я впервые за всё время приготовления, глядя прямо ей в глаза, строптиво и бестактно задаю вопрос из запретной области: - По-че-му они расстались?
Она закусывает губу, долго и оценивающе рассматривает меня, мне становится неуютно под её взглядом, будто я сделала что-то очень неприличное и даже преступное.
- Почему же, всё-таки, они расстались? – ещё долго допытывался у меня Боря.
- Не знаю, - пожимала я плечами. – Если хочешь, спроси у сына.
- Не-е-ет, ты зна-а-ешь, - обличительным тоном говорил он так, будто это моя смертная вина, что его волшебная картина мира опять рухнула и разбилась вдребезги.
Да. Я знаю. Но это знание лежит в чёрной, наглухо запертой, шкатулке на самом дне моей памяти, а ключ от неё я выбросила с самой высокой скалы в самую глубокую глубину синего моря. Ему не надо этого знать. Да и тебе... зачем?
Я ставлю на стол две тарелки, нарезаю хлеб, кладу приборы и… спрашиваю:
- Мирра Яновна, но всё таки… они ведь… долго встречались?
- Пять лет. И первые… примерно три или чуть больше, около четырёх, были невероятно, просто немыслимо счастливы, а потом… что-то такое стало… накапливаться.
- Ну хорошо. Тем более. Почему они не поженились? До этого. До того, как…
В моём голосе непроизвольно звучат прокурорские нотки, и Мирра Яновна внимательно смотрит на меня всё понимающим взглядом и говорит: - Не смей судить моего Марека, девочка, у тебя нет на это права. Они были очень молоды и беспечны, им казалось, что их любовь не подвластна… – Она прикрывает губы пальцами и долго невидящим взглядом смотрит в окно, а я боюсь даже вздохом нарушить тишину.
- Он хотел. И очень торопился стать мужчиной, самостоятельным и независимым. Учился сразу в двух институтах, дополнительно хватал всякие курсы, работал, и всё это в сумасшедшей гонке: быстрее-быстрее-быстрее-быстрее… И носился с ней, как с писаной торбой: и учился с ней, и проблемы решал, и лечил, когда заболевала. - Мам, Лиска опять заболела, я к ней, - бормотал скороговоркой и выгребал подчистую недавно разграбленную им же и только что обновлённую аптечку: - О, ты баклажаны приготовила – я возьму, она любит, а борща нет? ты же знаешь, ей готовить некому, а у неё гастрит, ей обязательно надо есть супы, - и убегал, нагрузив полную сумку и на ходу запихивая в себя бутерброд.
Эта слабая болезненная девочка сделала с нашим Мареком то, что не удалось ни нам с Борей, ни воспитателям в садике, ни школьным учителям, ни институтским преподавателям – и, поверь, все они были не самыми последними в своём деле людьми – но только рядом с ней он стал взрослым и ответственным.
А когда она поступила в институт, вдруг стал жутко ревновать – это Алиса раньше и ревновала, и переживала, и плакала, а он искренне недоумевал почему и злился. А тут внезапно и сам сверзся с пьедестала невозмутимости и, как вы теперь говорите, пофигизма. И узнал как это «здорово» – мучится от ревности и быть зависимым. Он не привык. И запсиховал. И решил устроить помолвку.
- Так они были помолвлены?
- Нет. Что-то там не сложилось. Из-за её папы. Он тоже ревновал.
Они просто не успели.
- Кушать подано, - с фальшивой лёгкостью говорю я, стараясь изо всех сил разрядить обстановку, - милости просим к столу, - и делаю приглашающий жест.
- Ну что ж, пробуй.
Я закатываю глаза: - Ист фантастиш! Ум отъесть!
Мирра Яновна довольно улыбается: - Я знала, что тебе понравится. Ешь на здоровье.
- А в-вы? н-не будете? – теряюсь я и начинаю заикаться.
- Что ты, деточка, я с тех пор не ем эту икру, даже не готовлю. Но такой рецепт не должен лежать камнем на душе («мёртвым грузом» чуть не поправила я, но что-то меня остановило) – я дарю его тебе и надеюсь, что тебе с ним повезёт больше.
Уже перед самым уходом, в прихожей, укладывая лоток с икрой в сумку, я не выдерживаю:
- Мирра Яновна, вот вы говорили, что бог всегда на стороне женщины, а как же тогда?..
-Не-ет, деточка. Ты что-то напутала. Я сказала: что хочет женщина, то хочет бог. Это известная фраза. Если женщина – действительно – хочет. В этом-то и весь цимус. В цене, которую ты готова за это заплатить. Только женщина решает, появиться ребёнку на свет или нет, и кто будет папой этого ребёнка, и что бы они там себе не воображали, эти мужчины, - она насмешливо улыбается тёмными влажно мерцающими глазами,- все их успехи и достижения… кому нужны их успехи и достижения, если рядом не будет нас и мы не будем рожать от них детей?
* * *
Утром мы с подругой – два грибника-фаната – перешли через мостик и углубились в берендеев лес в поисках возможных грибов – чем чёрт не шутит – лес переливался всеми оттенками зелёного, коричневого и золотого, изумрудно вспыхивал, пронзаемый солнечными лучами, и был фантастически красив; каждая его поляна сулила немыслимое роскошество, однако, грибов не было ни фига, даже поганок, и, пока мы безуспешно шарашились по кустам и гребли ногами в траве вокруг деревьев, я поведала историю рецепта икры из баклажанов. Реакция подруги, по обыкновению, была перпендикулярной. -Да… - сказала она, - и пусть те, кто нам не подходят, к нам – не подходят.