2
В середине марта семидесятого скорый поезд «Россия» привёз нас с Вовкой Игнатьевым, однокурсником и приятелем, на станцию Иркутск.
После тёплого купе, уютной компании в нём, сдружившейся за четверо суток пути, промёрзший иркутский перрон показался нам таким чужим и далёким, что с первых же минут в душе прочно застрял колючий ком сиротства и заброшенности. Мы бодрились, подсмеивались друг над другом, с любопытством поглядывали на желтые огни чужого города, но чувство оторванности от привычного, обжитого мира сидело в сердце острой, жгучей занозой. Что-то ждёт нас здесь, возле этих холодных чужих огней, за этой прозрачной незамерзающей рекой, за высокими горами, уснувшими в снегах, за лесом, который так непривычно для слуха зовётся тайгою? В начале пути ещё звучали бодростью наши голоса, звенели в душе оптимистические песни Пахмутовой про утреннюю зарю на Ангаре, про «гордые головы кедров» и «Бирюсинку», но теперь, вечером, на чужом далёком вокзале, пропахшем горьковатым угольным дымом, теперь, когда великая дорога осталась позади, а мысли всё ещё тянулись по грохочущим шпалам, снова и снова перемеряя тысячи километров, приумолкли те песни, а вместо них пришли на память другие: заунывные, каторжные: «Глухой, неведомой тайгою, сибирской, дальней стороной…».
Мороз для марта велик, зашкаливает за двадцать пять, а стены привокзальной комнаты отдыха холодны и крашены в казённо-тюремный цвет, от которого слабеет воля и душа стонет волчьим воем. А за огромным окном, завешенным такой же огромной белой шторой, похожей на простыню, всё гудят и грохочут поезда. И неразборчивый голос репродуктора бубнит невнятно, раскатываясь по путям морозным эхом: «до отправления… Владивосток – Москва… пять минут».
Всё, ушёл наш поезд! И нет дороги обратно. Чуть не половина глобуса теперь до дому…
А подушка под головой такая жесткая и так сильно отдаёт нежилым вокзальным духом карболки, что, кажется, – и заплакал бы, да жаль в неё, такую вонючую, ронять живую, тёплую, горькую слезу. И смотрю, смотрю сухими глазами в высокий тёмный потолок, а в голове ни мыслей, ни надежд… Сибирь, Сибирь…
Утром в Управлении лесного хозяйства нас ожидал ещё один неприятный сюрприз: начальник отдела кадров Стрелков (надо же, фамилию вспомнил!) категорически заявил, что вместе – нельзя. Ни в коем случае! И даже разговора быть не может!
– Но ведь нам через пару месяцев в армию!
– Тем более! Тем более, ребята. Зачем вам эти проблемы: вместе, отдельно? Съездите, осмотритесь, поработайте, а потом из армии вернётесь, – будет видно – вместе вам работать или наоборот.
Ну, куда нам, желторотым, спорить с этим маститым круглоликим брюнетом, протёршим в своём видавшем виды кресле не одну пару чиновничьих порток. Что ему до наших переживаний, до нашей щенячьей кручины по родному дому и маминым пирожкам? У него под началом – шутка ли дело! – пятьдесят лесхозов.
И пошли мы с Вовчиком, как говориться, солнцем палимы… Шли по центральной улице, потом по прибрежной, с неё свернули на мост и долго стояли там, облокотясь на перила. Любовались прозрачной Ангарой, парившей голубоватым туманом на крепком морозе, слушали грохот трамваев за спиной, молчали. Дума была одна: когда-то еще свидимся? Вовка был назначен в Тулунский лесхоз, на берег Братского моря – лесничим. Я – недалеко от Иркутска, в Шелеховский – помощником лесничего.
Увидимся мы не скоро, и то – случайно, спустя четырнадцать лет, на родине, в Пушкинских Горах (Володя родом из Новоржева). Встреча вышла прохладной, – перекинулись десятком-другим фраз о житье-бытье и как-то одновременно поняли, что говорить больше не о чем. Разными тропинками покатились наши судьбы. Я приглашу его посидеть в ресторане гостиницы «Дружба», где остановился в тот раз, но он, пообещав, так и не придёт. Наверное, и правильно.
Какие-то мы, скобари… не коммуникабельные, честное слово.
Уже следующим вечером, после представления и оформления в Шелехове, в лесхозе, я оказался в Шаманке, в доме бывшего лесничего Александра Ивановича Иванова, у которого мне предстояло принять дела, потому что приехал я первым из всей «бригады» молодых специалистов, назначенных в наше лесничество. Иванов – охотовед, закончил когда-то Иркутский институт и в лесхоз залетел случайно, по стечению семейных обстоятельств. Теперь где-то подвернулось приличное место по его специальности, и он сразу «навострил лыжи». Мы сидели у него за столом, ели настоящие сибирские пельмени, сделанные из мяса изюбра пополам со свининой, запивали слегка разбавленным спиртом, который, в диковинку для меня, свободно продавался в здешних магазинах, и мирно беседовали под писк и возню двух его пацанов, «спиногрызов», как он их называл, которые лазили по мне, как по сукастому дереву, неожиданно выросшему в их горнице. Александр Иванович похохатывал:
– Смотри-ка, признали тебя мои крольчата! Они обычно с чужими дичатся, а тут – надо же! Приживёшься ты, однако, у нас, парень. А что? Девки у нас гожие! Ты обрати внимание, обрати! В армию быстренько сбегаешь и назад. Домок свой отгрохаешь, то да сё… А Сибирь, парень, затянет, ой, затянет! Вот посмотришь.
Потом стояли на крыльце, курили. Совсем близко, сразу за огородом, возвышался утёс, нависая над деревней тёмной, пугающей с непривычки, громадой. Срезанные древним могучим потоком отроги его высились во мраке, словно сторожевые башни величавой нерукотворной крепости. Я смотрел на них, закинув голову, и в душе тугой и раскатистой басовой струной звучало тягуче и торжественно: Сибиррь!
Серое, неприглядное село; лесовозами разбитая дорога среди унылого сосняка, набрякшие к концу марта сугробы, река, вскоре раздувшаяся готовым к движению льдом, вытаивающий сор и опилки, накопившиеся за зиму вдоль деревенской улицы… Такой встретила нас Шаманка в конце марта, когда собрала судьба четверых выпускников лесных техникумов из разных концов страны. Мы, трое парней, приехали с Запада, Людмила училась в Иркутске, жила здесь же, в родительском доме, в Шаманке.
Неприбранность ранней весны угнетала, навевала тоску по дому, по далёкой родине.
Распутица не пускала в лес, и потому мы каждый день собирались в конторе, придумывая себе какое-нибудь полезное занятие, а то и просто дулись в карты. Потом наступало время обеда. Людка, как всегда, кому же ещё, становилась к плите готовить. К обеду кто-нибудь непременно «гонял» в магазин. Груздев, всякий раз, сковыривая пробку с бутылки, не забывал вставить свою любимую фразу, вскоре ставшую крылатой в нашей среде:
– Главное, ребята, чтобы вот это, - он многозначительно встряхивал бутылку, – не стало системой!
– Да уж, да уж… – рассеянно поддакивала ему Людка, помешивая картошку на сковороде. – Система в нашей профессии – опасная штука.
– Людмила, ты же понимаешь, что тебе надо готовиться к семейной жизни? – с непременной усмешкой прикалывался над девчонкой Груздев. – Ну-ка, продемонстрируй нам сегодня блюдо, которым ты будешь встречать со службы своего Василя!
Скоробайка Людка вскидывала свой курносый носик и, очень мило шмыгая им, отвечала, решительно тряхнув челкой:
– Ты пошто такой-то, Николай Алексеевич? Ну, какой же он мой? Я ведь уже говорила, что у Василия есть невеста, Валя Томилина. И, если хотите узнать, чем она будет встречать его, – её и пригласите.
– Но ведь почему-то и тебе он письма пишет, которые ты по три раза на день перечитываешь. Значит, не всё ещё потеряно, а, матушка?
– Всё в Божьей длани, мальчики, – неожиданно серьёзно и грустно отвечала Людмила, становясь в один миг старше и мудрее.
Недели через две Людка притащила щенка неведомой породы, кривоногого, толстого и ласкового, только что отлученного от суки. Канитель приподнял его за шкварник, залез в пасть заскорузлым пальцем и, усмехнувшись, сказал:
– Сразу видно – зверовой. Подрастёт – кормильцем будет.
Он посадил щенка на табуретку и долго наблюдал, как тот, ковыляя на коротких, кривых лапах, осторожно обнюхивает край и пятится задом, словно игрушечный паровозик.
– Молодец, малыш. Край чует.
Щенок, расслабившись от похвалы, тут же напрудил здоровенную лужу.
Малыш, так, не долго размышляя, назвали мы щенка, рос не по дням, а по часам. Скоро вымахал в огромного, но ужасно бестолкового кобеля. К той поре, когда мы с Женькой перебрались на новую квартиру, Малыш пошёл шляться по селу, а скоро и вовсе пропал из виду. Потом, в основном из разговоров мужиков я узнавал о его беспокойной и трудной судьбе. Жил лопоухий и добродушный кобелюка бесхозным. Кто-то попытался сделать из него охотничьего зверового пса, но он не пошел. Увидев изюбря забился под ноги охотнику, и тот в досаде испинал его на сколько хватило злости, но заряда пожалел (обычно таких трусливых лоботрясов тут же и «приговаривают» – тайга не знает сентиментальности), так и остался жить ни к чему не способный пес. Кормился он на помойках, клянчил подачки у ребятишек, частенько и голодал, как все бесхозные животины, но удивительным образом тело не терял, а за счет лохматой шкуры гляделся и вовсе толстяком, откормленным увальнем.
Как-то осенью, это уже после орехов было, я шел, припозднившись сумеречным вечером по улице. Из подворотни старого заброшенного дома вышло навстречу что-то большое, лохматое и страшное. От неожиданности я замер на месте, боясь пошевелиться. Большое и лохматое тоже смотрело на меня. Глаз его не видно было в темноте и мне казалось, что они переполнены злобой и агрессивностью. Я стоял, ни жив, ни мертв. Пустая улица спряталась за высокими заплотами оград, и спасения не виделось нигде. Так продолжалось довольно долго и, поняв, наконец, что собака нападать не собирается, я сделал первый шаг. Тут она и бросилась. Я машинально поднял руки, успев в последний миг вспомнить слышанное где-то, что от волка и злой собаки есть самый крайний способ защиты: совать им в пасть кулак до тех пор, пока зверюга не задохнётся. Так я было и собрался сделать в эту отчаянную минуту, но «зверюга» неожиданно ткнулся мне в колени и завилял хвостом.
– Малыш! Ёлкина моталка! – скорее догадался, нежели узнал я.
Мы пошли с ним ко мне домой, я покормил собаку. Тот благодарно вытер морду о мои штаны и улёгся на веранде. К тому времени я уже жил один и с радостью принял нового жильца – сторож будет. Но утром собаки не оказалось, – бомжовские привычки брали своё. Потом ещё не раз встречал я Малыша в деревне, отбивал несколько раз от стаи собак, которые почему-то невзлюбили его. Трепали они Малыша страстно и беспощадно, так, что только шерсть летела клочьями. Видно в неписаном собачьем кодексе так же, как и у людей тунеядцы почетом не пользуются. Да и трусости, надо признаться, он был неимоверной, – крутился между нападавшими собратьями поджав хвост, глядел на них большими мокрыми глазами, словно хотел и не мог сказать: «Вы чё, хлопцы? Я вам чё сделал-то?». Зубы даже скалить не умел. «Господи, - сокрушались деревенские бабы, глядя на ревущую кучу-малу расправы над Малышом, - хоть бы пристрелил тебя кто, дурака такого! Мохнаток сколь из тебя понашили б, всё какая польза». Но пес был до того беззащитен и до того красив какой-то несказанной собачьей красотой, что даже у самого ярого лиходея – живодёра не поднималась рука.
Распинывая собак и вытаскивая за шкирку Малыша, я опять приводил его домой, кормил, пытался беседовать с ним о его бестолковой жизни, направить на какую-то разумную дорогу, но тот только смотрел доверчиво и беспутно мокрыми сливинами глаз, пытался лизнуть благодарно лицо, а сам уже поглядывал гулливо за ручей, где в дальнем проулке так призывно и заманчиво подмигивали затеплившиеся к ночи окошки.
К дому он так и не привык, продолжая скитаться по чужим дворам.
Весной семьдесят первого, собираясь с мужиками в тайгу «на паданку» (шишку, упавшую за зиму и теперь, по весне, лежащую на виду, поверх подтаявшего снега), сосед Юра Сарапулов взял с собой Малыша. Ушли они на две недели, а вернулись через полтора месяца. Жены чуть с ума не посходили, теряясь в догадках, что могло случиться, но когда прошел лёд, мужики приплыли живые и здоровые с богатым грузом ореха аж на трёх плотах. Исхудавшие, забородевшие, они приплавили по двадцать мешков ореха на брата и на вопрос о том, почему так долго, отвечали, счастливо похохатывая:
– Орех был рясный, – бросать не хотелось. С голодухи всех собак поели.
Так печально окончилась судьба вольного и беспутного кобеля по кличке Малыш.
Далее: http://www.proza.ru/2015/07/16/1740