Содомиты и тираны
Вскоре мы вышли на большое здание, построенное в виде амфитеатра. Замшелые камни здания были покрыты зеленой ядовитой плесенью и скользкой вонючей сыростью, остающейся на ладонях в виде слизи от неосторожного прикосновения к стене. Широкая входная дверь из двух створок, косо висящих на петлях, была приотворена и сквозь образовавшуюся щель видна была часть круглой сцены, расписной старый задник с огромными прорехами и грубо намалеванными на нем издевательскими картинками вольного содержания из жизни великих артистов-содомитов, микрофонные стойки и всякие оркестровые инструменты. На сцене шел концерт. Оркестром, подтанцовкой и подпевкой были бе-сы; они подпевали невпопад и танцевали что хотели, выписывая такие немыслимые па и выкидывая такие нелепые коленца, что в публике стоял непрерывный хохот. Выступающего артиста никто не слушал и все его всячески игнорировали или поносили, освистывали, потешались за его счет, но как только он, доведенный до отчаяния этим издевательством, прекращал петь в старый микрофон, его ударами бичей заставляли продолжать. У бесов, заполнивших зрительские места, были припасены в пластмассовых корзинках гнилые помидоры и тухлые яйца. Эти испорченные продукты ежедневно снимались с полок гипермаркетов в разных странах мира, списывались и выбрасывались на помойку, где их собирали работающие на бесов опустившиеся бомжи. Все корзинки были маркированы брендами ведущих продовольственных маркетинговых сетей. Когда заканчивалась оче-редная музыкальная пьеса, один из бесов, исполняющий роль дирижера на сцене, тут же исторгал из своего волосатого зада гнусный трубный звук, очень усиленный свойствами местной акустики, и портил воздух, а зрители, визжа от восторга и улюлюкая, начинали ловко метать в несчастных артистов гнилыми помидорами. По лицам бывших кумиров толпы было видно, какие невыносимые моральные страдания причиняют им эти концерты. Из-за кулис испуганно выглядывали и снова прятались за грязный занавес артисты, время выступления которых еще не подошло. Длинная очередь других бывших кумиров тянулась от кулис к задним дверям цирка. Эта очередь не кончалась и за дверью и тянулась по знойному песку пустыни почти за горизонт; список грешных артистов, зараженных при жизни кто великой гордыней, кто содомией, а кто и тем и другим одновременно, был так велик, что все новые и новые артисты доставлялись сюда бесами на потеху и мучения. И вдруг посреди этой оголтелой вакханалии, в паузе между двумя музыкальными произведениями, от удара ноги распахнулась главная входная дверь и на пороге цирка с криками "Браво!" возник Тартюф, бурно аплодируя очередному несчастному артисту. Среди воцарившегося недоумения эти одинокие аплодисменты прозвучали с каким-то особенным дерзким вызовом. Великий оперный тенор, у которого по лбу стекал красный щиплющий сок от попавшего в цель и разбившегося помидора, а драный фрак с прилипшей к нему яичной скорлупой был заляпан подтеками желтка, повернулся в сторону Тартюфа и поклонился ему с одновременной признательностью и спесью на лице. На эту картину стоило посмотреть. Бедные бесы переводили взгляды то на сцену, то на входную дверь, не веря собственным глазам и той вопиющей наглости и солидарности грешников, с которой им пришлось столкнуться впервые, и потому еще один короткий миг сохранялось замешательство и тишина. Затем бесы разом вскочили со своих зрительских мест и протянули к Тартюфу хищно скрюченные пальцы с блестящими острыми когтями на концах. Блеск их когтей бросился ему в глаза, словно их руки удлинились настолько, что уже хватали пустоту прямо у его лица. Пронзительный визг прорезал воздух. Бесы мчались к остолбеневшему Тартюфу, ловко перепрыгивая через сиденья и делая огромные скачки. Я едва успел выхватить его из здания и, захлопнув дверь перед их носом, крепко подпер ее под бронзовую ручку валявшимся рядом прочным просмоленным брусом. Бесы глухо ударились во внезапно возникшую преграду нагими волосатыми телами и с досады снова яростно завопили.
– Браво! Браво! – продолжал кричать Тартюф, вырываясь у меня из рук. Я за шиворот уволок его в ближайшую канаву. Уползая меж густых кустов подальше от амфитеатра по зловонной речушке, где под нами смачно чавкала густая и жирная, как сметана грязь, мы еще долго слышали возбужденные и разозленные напрасными поисками голоса бесов. Нам удалось замести следы и скрыться. Как только опасность стала минимальной, я устроил привал и настоящую истерику Тартюфу.
– Как ты посмел?! – кричал я ему. – Как ты посмел?!
– Мы были обязаны поддержать артиста, – на все мои обвинения, пряча глаза, глухо бормотал он. – Нет хуже огорчения для творческой личности, чем непризнание ее таланта.
– Да это было все равно, что ткнуть палкой в муравейник!
– Я должен был поаплодировать артисту, – упрямо продолжал твердить он. Спорить с ним было бесполезно. Я еще не встречал человека с таким тяжелым характером, как у него. Он по любому поводу или упрямился или замыкался в себе.
– Ты просто не в своем уме! Еще одна такая выходка, я брошу тебя и уйду один.
Он сосредоточенно кивнул, как будто соглашаясь на мое условие, но было видно, что его взволнованный мозг все еще был больше занят собственным подвигом, а не моими наставлениями.
Немного выждав, мы продолжили путь. Через некоторое время дорогу нам опять преградила река с очень обрывистыми глинистыми берегами. Вместо воды в ней текла алая кровь, нагретая до кипения. Несколько сотен голых грешников барахтались в течении, дрейфуя в нашу сторону. Они все время с воем выскакивали из реки, протягивая вверх обваренные руки, и хватались за пучки травы, росшей по отвесным склонам, но корни травы были слишком слабые и неглубокие, чтобы удержать тяжесть их тел и они срывались с головой в кипяток – высота скользких вертикальных берегов служила им естественной преградой. Вокруг не было ни одного беса. Мы подошли поближе. Все берега были заляпаны запекшейся подсохшей красной корочкой, которая хрустела и ломалась под ногами, в неровностях и трещинах глины стояли подсыхающие лужи, свежие ручейки крови змеились меж кустов, пополняя уровень реки. Сама земля сочилась кровью. В воздухе нестерпимо воняло тухлыми яйцами. Обваренные грешники при жизни были деспотами и тиранами, пролившими целые потоки невинной людской крови, и теперь они купались в плодах своих земных трудов. Почти все они были одеты в военные кители или тяжелые боевые доспехи, которые сковывали движения и тянули на дно. Беспокойные и раздражительные, они непрерывно ссорились друг с другом, кидаясь, словно бешеные псы, чтобы свирепым рычанием отпугнуть соперника от берега или утопить. Никто не разнимал дерущихся; как скорпионы в банке они жалили друг друга и рвали глотки. Чтобы истязать их, не нужны были никакие бесы, они сами себе были сущим наказанием. Только один маленький тиран с погасшей трубкой во рту лениво плыл на спине посередине реки, сохраняя невозмутимое спокойствие и демонстрируя полнейшее презрение к окружающему миру, неспешно взмахивая красными короткими руками и не встревая ни в какие распри, а получая от купания видимое удовольствие. Когда один из грешников, раскосый старый монгол с жирным округлым морщинистым лицом и клочком жидких волос на подбородке попробовал его догнать, он флегматично ткнул его ногой в лоб и продолжал плавать в крови и наслаждаться.
– Я знаю, где есть брод, – сказал я побледневшему Тартюфу. – Там реку можно перейти по камушкам.
– О, лучше мой лед, чем эта речка! – воскликнул он в ответ, совершенно потрясенный. Обилие крови на некоторых действует очень сильно. Тартюф был близок к обмороку. Когда под ногой у него смачно хрустела корочка, глаза его непроизвольно закатывались от отвращения.
– Ну, знаешь, кто к чему привык, – резонно заметил я, указывая на маленького флегматичного тирана с трубкой.
Еще час времени ушел на то, чтобы дойти до мелководья. Здесь берега были пологи, алая кровь не так кипела, поток был не такой стремительный, но неподвижные фигуры бесов с острыми трезубцами и желтыми кисточками хвостов четко выделялись на фоне белых об-лаков. Мы снова плюхнулись в кусты, в жидкую грязь, и поползли на ту сторону реки. Тартюф стонал – кровь была очень горяча. Я молча молился, чтобы он не закричал.
– Терпи! На той стороне спрячемся в стенах Академии и немного отдохнем.
– Ты хорошо знаешь географию Ада, – хрипел он шепотом в ответ, чтобы отвлечься от невыносимой жгучей боли. – Как и когда ты сумел ее изучить?
Вопрос был неудобный и опасный. Я замялся. Не было времени придумывать легенды. В этот момент до нас донесся страстный свистящий шепот: «Эй! Эй! Ты жид? Ты жид?» и один из круглых булыжников у мелководья повернулся к нам лицом, оказавшись головой грешника с жесткой щеточкой усов под носом и косой челкой жирных прилизанных волос, упавших на лоб с левой стороны.
– Ты жид?! – прошептал одинокий грешник, пожирая бедного Тартюфа своими нестерпимо жадными и страстными глазами.
– Что он хочет этим сказать? – с недоумением спросил меня Тартюф.
– Он выясняет, не еврей ли ты.
– Еврей.
– Жид! – в полный голос взвизгнул одинокий грешник с радостным видом, словно ему только что сообщили об амнистии. – Очистить нацию! – заорал он еще громче. – Ма-а-алчать! Евреев и славян в концлагеря!
Он как дельфин, внезапно выпрыгнул из кипятка своим холеным белым телом, поднимая со дна красную муть и разливая вокруг нас целые потоки крови, допрыгнул до нас и, вцепившись желтыми острыми зубами в голую лодыжку моего спутника, стал с хрустом грызть ее и тянуть его на дно. Тартюф дико вскрикнул от ужаса и боли и всплеснул руками. Я молча тянул его за шиворот к себе на мелководье, а бесноватый тиран – в губительную глубину. Ворот трещал. Борясь, мы чуть не разорвали Тартюфа надвое. Я страшно боялся, что на нашу возню сбегутся бесы, но они все также неподвижно маячили на фоне неба, видно привыкнув к возне и крикам кровожадного тирана. Тиран сопел, не разжимая крепких зубов, сомкнутых на хрустящей кости. Круглые камни у брода стали один за другим поворачиваться в нашу сторону, обнаруживая одинаковые человеческие лица с горящими ненавистью глазами и окровавленными оскаленными пастями. Медлить было смерти подобно. Первым попавшимся булыжником я ударил его по голове, чтобы она треснула, но понадобилось еще несколько увесистых ударов, пока он, наконец, обмяк и мы смогли отшвырнуть его на глубину, куда он так стремился. Тартюф рыдал в голос, невзирая на опасность; я зажимал ему рукой рот. Один из бесов нерешительно двинулся в нашу сторону, но по дороге передумал и снова замер на своем посту. Похоже, даже они без крайней надобности не рисковали приближаться к бесноватым. Мы выползли на желанный берег.
– Кто этот мерзкий тип? Кто этот сумасшедший? – икал и всхлипывал Тартюф сквозь лязгающие зубы, больше нуждаясь в успокоительном звуке моего голоса, чем в моем ответе. Он находился в нервном шоке от случившегося. Его трясло, и он не мог взять себя в руки. Я озабоченно осматривал его пострадавшую лодыжку. Кусок кожи был оторван грязными зубами бесноватого, кусок мяса откушен почти до голой кости. В рану набилась грязь. Нога уже начала краснеть и опухать. Не отвертеться было от гангрены. Если мы вовремя не дойдем до Стикса скакать Тартюфу вечность на одной ноге.
– Как? Больно? Очень?
– Очень, очень больно.
– Наступать можешь?
– Я попробую. – Он встал на четвереньки и, осторожно приподнявшись в высоких густых зарослях, согнул колени и сделал несколько шагов. – Терпимо. Расхожусь. Пройдет.
Он даже жалко улыбнулся, но губы его все еще дрожали и кривились. Геройствовал. Я был настроен более пессимистично. Я знал симптомы. Заражение крови было неизбежно. Оторвав рукав от моей рубашки, мы промыли рану и, как умели, сделали перевязку.
– Ищите их, ищите! – раздался совсем рядом зычный грубый голос и послышался дробный перестук многочисленных копыт. – Они должны быть где-то здесь!
Мы, не сговариваясь, присели на четвереньки. Вдоль реки, взяв наизготовку луки, про-скакал боевой отряд кентавров, численностью голов около тридцати. В их обязанности входило патрулирование этих мест. Нарочно создавая громкий шум, они длинными пиками кололи невысокие кусты, словно надеялись таким образом вспугнуть притаившуюся птицу. Первым шел Фол; на крупе у него, обхватив его за талию когтистой черной лапой, сидел прекраснолицый черный ангел с нетопырьими крылами и разноцветными глазами. Шумным взмахом крыл он поощрял отряд на поиски. Я с содроганием узнал прекрасный облик Князя Тьмы, светлейшего и лучезарнейшего Люцифера. Солнце садилось, и положенный нам день неприкосновенности незаметно истек. Люцифер, как обещал, уже стал наступать на наши пятки. Выждав, когда они отъедут, небрежно пошарив в густых прибрежных зарослях и на этом успокоившись, словно их главной задачей было создание видимости погони, а не сама погоня, мы двинулись в путь через страну унылого дождя и вечной слякоти, в которой разъезжались ноги.