Варвары и младенцы
Мы вышли на последний круг, самый большой и самый густонаселенный. Зной кончился, прошел короткий освежающий летний дождь; кругом сновали бесы, оставляя в жирной грязи свои следы, похожие на козьи. Среди высоченных эвкалиптов прыгали коричневые кенгуру с суровыми нахмуренными мордами, охотясь на ядовитых змей. Настигнув змею, они или затаптывали ее мускулистыми ногами, или перекусывали ей хребет, или, схватив поперек длинного туловища, мотали головой до тех пор, пока она сама не переламывалась посередине, после чего с жадностью ее пожирали. Со всех деревьев свешивались спелые плоды, под тяжестью которых гнулись и ломались ветки. Здесь все было не так. Яблоки, груши и сливы росли вперемешку на дубовых и сосновых ветках, земляника – на березах. Срывать и есть эти плоды не рекомендовалось, попробовавший их корчился и умирал в страшных мучениях. В этих волшебных светлых рощах страдали все невинные умершие младенцы, которых не успели окрестить родители, а также все язычники-нехристиане, вроде Гомера, Цицерона и Вергилия, все добродетельные скифы, просвещенные греки, воинственные римляне, все орды варваров истории, какие только можно было вспомнить до рождества Христова и после него. Мучения их были несравненно мягче, чем на других кругах, потому что на всех их не хватало мучителей, но все же Ад есть Ад. Кругом стоял истошный детский крик. Грудных детей в пеленках под каждым деревом здесь было столько, что даже Тартюф, которого в последние часы вообще ничего не интересовало, с удивлением спросил, в чем состоит их грех и почему они оказались здесь.
– Они умерли в младенчестве. Их не успели окрестить родители.
Тартюф не понял. Пришлось снова объяснять ему, кто такие христиане и нехристиане, поскольку в его время не было христиан, хоть он и водил дружбу с будущими проповедниками этого религиозного учения, т.е. можно сказать, стоял у самых его истоков. Видимо первая лекция об истоках христианства, которую я прочел ему в стенах Академии, уже выветрилась у него из головы. Глаза его засверкали от ненависти.
– И чем они отличаются друг от друга?! – воскликнул он.
– Кто?
– Мусульмане и христиане! Первые бессовестно грозят Адом всякому, кто не придерживается их религии, а вторые тупо поклоняются тому, кто отправляет в Ад их собственных младенцев. Меня тошнит от всего этого.
Мы оба замолчали. Один пятилетний мальчик из варваров, покрытый мокрыми гнойными язвами, белоголовый и смышленый, увязался за нами, как прилипчивый котенок, трогательно умоляя взять его с собой, куда бы мы ни шли, хоть в пекло, хоть на казнь. Я смог ускорить шаг, но он не отставал и его мяукающий тонкий голосок вскоре стал трогать мое сердце.
– Послушай, Тартюф, – не выдержал я, останавливаясь и ссаживая свой живой крест на большой камень у дороги. – Может я смогу нести двоих? Давай возьмем его с собой? Он заживо гниет, а я уверен, что у Стикса мы вылечим его в одно мгновение.
– Решать тебе, – пряча глаза, ответил тот, растирая затекшие конечности. – Несешь, конечно, ты, но если хочешь знать мое мнение – не надо. С такой тяжелой ношей на спине, как я, взять на себя еще и новый груз! Ты скоро выбьешься из сил, и мы не дойдем до цели: ведь я калека, а ты еле ходишь. Таких, как этот мальчик, миллионы, что толку ценой нашей жизни спасать одного этого ребенка, если мы не можем помочь всем детям сразу? Оставим мальчика. Будем идти и плакать, сострадать его судьбе.
В его словах был здравый смысл, хоть меня что-то и кольнуло. Мир не изменишь, это ясно. С тяжелым сердцем я прибавил шаг, мальчишка начал отставать и вскоре затерялся за кустами. Я знал, что именно этому мальчику-рабу было когда-то суждено и предопределено, переживи он резню в Фивах, устроенную Александром Македонским, случайно изобрести лекарство против черной оспы и спасти сотни тысяч человеческих жизней, а кроме того сформулировать общий принцип вакцинации за две тысячи лет до Луи Пастера. Так что он, хоть этого и не случилось, в принципе не был одним из миллионов.
Навстречу стали попадаться колонны свежих грешников, которых бесы гнали вглубь страны от Стикса. Они пока не обносились, все были хорошо одеты и упитаны, но многим жали их еще не разношенные новые туфли, в которых их похоронили, и они сильно хромали. Некоторые мужчины были одеты в нелепые и отвратительные черные костюмы без спинок, с простым черным балахоном вместо брюк, а женщины – в половинки белых длинных платьев с просторным белым саваном вместо подола и с ниткой фальшивого жемчуга вокруг шеи. По всему было видно, как они стесняются своих обнаженных спин и дешевого похоронного наряда и проклинают своих расчетливых родных. Стикс был так близко, что я ясно ощущал его мертвящее и влажное дыхание. Я тихо брел по светлым эвкалиптовым лесам, автоматически переставляя ноющие ноги. Пронзительный детский крик и плач, вместе с шумом драки и ударов внезапно донеслись до меня из-за небольшого лесистого пригорка. Я решил переждать эту суматоху в укромном месте и поспешил сбросить с плеч задремавшего Тартюфа.
– Что случилось? – сонно спросил он, очутившись на земле.
– Пойду посмотрю. Кого-то бьют, кажется ребенка.
Он посмотрел мне вслед с упреком, но не проронил ни слова. Возможно, его тоже мучило раскаяние, и он задним числом сожалел о мальчике-рабе. Я быстро обогнул пригорок. Шум избиения усиливался по мере моего приближения и становился все свирепее, а детский крик слабел. Я не слишком спешил, мне было не по себе. Я надеялся прийти слишком поздно, но мои ноги не хотели останавливаться или замедлять шаг. Вскоре я увидел штук десять мускулистых кенгуру, столпившихся кружком над телом упавшей девочки, которую они поднимали и били руками и ногами как профессиональные боксеры или каратисты. Ребенок был весь в крови и уже не плакал, а хрипел. Мой разум помутился от гнева. Не помню, как в моих руках оказалась эта ветка. Я налетел на них сзади внезапно, круша всех на своем пути, хотя они показали чудеса ловкости и проворства и организовали нешуточную оборону. Всхлипывая от наслаждения, я расправлялся с ними со всей свирепостью, на какую был способен, пока они не поняли, что им не справится со мной и не исчезли, оставив на земле несколько искалеченных трупов с суровыми, искаженными смертью мордами и пятнами крови, расползающимися на коричневых шкурах. Когда я очнулся, я сам был по локоть в крови и, стоя на коленях, уже переворачивал бездыханную девочку на спину, чтобы определить ее состояние по лицу. Она еще дышала. Веки ее затрепетали и открылись. Она была представительницей монголоидной расы и у нее были припухлые от природы веки в виде красивых полумесяцев и черные глубокие глаза. Смертная боль и замешательство ребенка, не понимающего, что же он плохого сделал и за что его так жестоко наказали, сменились в ее глазах таким неподдельным светлым счастьем, когда она взглянула на меня, что я вздрогнул.
– Ангел Люций! – произнесла она счастливым слабым голоском. – Ты пришел, ангел Люций! Я ждала тебя, я знала, что ты найдешь меня!
Она была совсем еще малышка и по-детски трогательно не выговаривала некоторые звуки. Что-то булькнуло в ее груди, и она сморщилась от боли. На губах появилась розовая пена.
– Дженни Лу?! – в ужасе проговорил я дрожащими устами.