Блестящая жирная осенняя муха с гулом рассекла прохладный воздух, и, с усилием развернув в пике свое сытое тяжелое тело, сине-зеленым мохнатым камушком упала под густые низкие ветви старой ели. Туда, в вязкую темноту, почти к самой земле, где гаснут в холодном мраке, запутавшись в сетях липкой паутины последние лучи солнца. Туда, где сыро и зябко. Туда, где под защитой колючей хвои, у самого ствола, в изнеможении распластавшись на подгнивших прошлогодних иголках, вытянувшись во весь рост, лежал и прощался со своей заячьей жизнью несмышленыш настовичок, - заяц-первогодок из весеннего помета. Лежал, не шевелясь, откинув и широко разбросав длинные худые задние лапы, глубоко зарывшись носом в мокрый мох.
Он сделал все, что мог. Выложился полностью, «на все сто». Использовал весь свой еще небогатый опыт, чтобы уйти от погони: длинно сигал, прятался и затаивался, отчаянно петлял и почти ушел. Почти ушел! Но они гнали его так долго, гнали вдвоем. Старые, матерые, и уж куда опытнее его. Да и удача была на их стороне, и он понимал с каждой минутой все яснее, что силы покидают его, что живым ему не уйти. Настовичка охватила паника, близкая к сумасшествию. Все тельце словно занемело, закаменело, он больше не чувствовал его. Когда почти перестал соображать - летел наугад, ничего не видя перед собой. Лапы больше не слушались, живя отдельной, своей собственной странной жизнью. Но он был им благодарен, искренне благодарен за то, что они бежали, все еще бежали.
И вдруг тельце пронзила невыносимая боль, завязала узлом и в одну секунду напрочь лишила способности двигаться. От неожиданности зайчишка свернулся калачиком прямо в воздухе и пушистым клубочком свалился на мягкие осенние листья. Больше бежать он не мог. В брюшке крутило, чмокало и резало так, будто кто-то невидимый, но очень большой и сильный раздирая его изнутри длинными острыми когтями непременно хотел вылезти, вырваться из него наружу, и непременно теперь и непременно здесь, и удерживать этого кого-то становилось все больнее с каждой минутой. Брюшко раздулось шаром и ему захотелось слегка присесть, раздвинуть задние лапки как можно шире, чтобы этот кто-то выскочил, наконец, наружу, дав ему возможность еще побороться за свою жизнь. Но они,они были совсем рядом.Ему казалось, что он ясно слышит шорох травы под их лапами. Ну, уж нет! Ну, уж нет! Всему свое время!
Вскочив в горячке с земли, настовичок увидел единственное свое спасение – коренастую раскидистую ель. Ее широкие и густые ветви росли совсем низко над землей на коротком прочном стволе, и там, глубоко под ними, в холодной темноте он вдруг разглядел последнюю свою надежду. На негнущихся, прямых как ветки осины лапах, заяц добрел до ели и, собрав остаток сил, втиснулся в убежище, оставив на острых иглах пушистые клочки светлой шерсти. Рухнул плашмя в сыром полумраке поверх набухших от осенней влаги иголок на распухшее брюшко, широко раскидав тонкие задние лапки, судорожно вытянул вдоль худого тельца передние, и закатил глаза, глубоко уткнувшись носом в мох у самого ствола. Сознание покинуло его.
Волки шли по пожелтевшей, глухо шуршащей под лапами траве. Он шел первым, шумно дыша и слишком часто оглядываясь на нее. Слишком часто низко и виновато опускал потрепанную длинную морду с растущими вниз короткими жесткими усами. Она шла за ним, стараясь дышать глубоко и ровно. Иногда забирала недалеко в сторону и возвращалась, вдыхая прохладный воздух широко раздутыми ноздрями, слегка приоткрыв пасть навстречу ветру. Она была зла на него и ни звука не проронила с тех пор, как он, да, именно он упустил добычу.
Она не была моложе его. Просто в это лето он сдал настолько, что она лишний раз не просила его о помощи. По его вине они все чаще не ели по нескольку дней подряд. Она до рассвета не могла заснуть, страдая от голода по-старчески мучительно. Он же мог спать даже днем и даже с давно пустым брюхом. В животе у него урчало так, что она начинала инстинктивно оскаливать клыки, прижимая к затылку дрожащие уши. А он лишь вяло почесывался во сне, не слыша безнадежных позывов негодующего желудка, и по-щенячьи тыкался в ее бок носом не открывая сонных глаз. Усевшись рядом на краю поляны, странно и подолгу нюхал ветер, шевеля одновременно и губами, и ушами, и носом. Смешно, беспомощно кашлял и по-собачьи поджимал хвост, когда она в порыве гнева показывала ему зубы. Она терпела все эти его глупые выходки только потому, что он еще годился на охоту. Да, возраст берет свое. Она и сама была далеко немолода, но от нее толку всегда, всегда было намного больше, а теперь - теперь все просто держалось на ней одной! Да лгала она себе, что на охоту он еще годился! Он давно не годился уже ни на что! Но она не могла его бросить. Вот если бы он сорвался в овраг, напоролся на сук или провалился под лед у полыньи на весенней реке так, чтобы в этом не было ее вины, все бы решилось само собой. Однажды все так и случиться, а пока пусть живет. Она не станет брать грех на свою душу, и потерпит еще немного.
Они сделали все, что могли. Выложились «на все сто». Заяц был молодой, бестолковый и неуклюжий, и запаниковал достаточно быстро. Но и он стал сдавать сразу же, как только началась погоня. Не жаловался, он никогда не жаловался, но она все сразу поняла по его тяжелому, прерывистому дыханию. Она опять пожалела его, и стала гнать настовичка сама, тщательно выводя добычу прямо на него. На их стороне был опыт, и удача должна, должна была быть на их стороне! И вот, когда заяц был почти у них в зубах - он, это он упустил его! Она старалась не загнать его погоней и поэтому слишком устала сама. Просто валилась с лап от долгого бега, а он, поджидая ее, разомлев, придремал в лучах осеннего солнца. Теперь она грузно шла за ним следом и, тяжеловато дыша, с раздражением смотрела на безвольно качающийся из стороны в сторону его куцый хвост, и быстро втягивала в пасть сухой язык, когда он виновато оборачивался к ней в очередной раз. Да, толку от него никакого, совсем никакого. Говорят же, что старик глупее младенца.
Он указал взглядом на одинокую старую ель: почти у самой земли на иглах трепыхались на ветру клочки свежей заячьей шерсти. Волчица судорожно втянула носом воздух: сомнений не было – их добыча затаилась где-то там, под раскидистыми ветвями старого дерева. Она устала, слишком устала, и боялась не ухватить зайчишку. Не может она допустить такой глупой ошибки! Она не должна показать свою усталость. Пусть он сам достанет его из-под ели. Немногого стоит труда вытащить из-под веток полуживого зайца !А если его снова постигнет неудача - что ж,он будет знать свое место.
- Ну? - рыкнула волчица. - Давай! - и, обойдя ель, притаилась в высокой сухой траве на тот случай, если зайчишка выскочив из своего убежища попытается спастись бегством. - Ну же! – прорычала она уже издали.
Он понимал свою вину. Как-то совсем некстати разморило его сегодня на нежарком осеннем солнце. Она рассердилась, очень рассердилась, они давно не ели. Ничего, он отдаст ей лучший кусок добычи, и она опять смилостивится. А что ей делать? Она стара, и в одиночку ей не загнать и полевую мышь. А он будет во всем слушаться ее, и не станет с ней спорить ни сейчас, ни потом. Да, он виноват, он опять виноват.
Сморщив нос в предчувствии неминуемого столкновения с тугими колкими хвойными иглами волк низко присел, зажмурил глаза, приложил уши и, пихая всем телом голову вперед, безропотно сунул морду в холодную темноту.
- Там?
- Да там, там.
- Он?
- Да он, он!
Волк хотел еще немного продвинуться вперед, но сделав неверное движение, оступился, и неловко попал с размаху всей мордой под самое заячье брюшко. Поддел зайца снизу, и слегка подкинул широким носом его недвижную тушку невысоко над землей. Настовичок пришел в себя, резкая боль вернулась, вновь пронзив его насквозь. В нем что-то булькнуло, уркнуло, эхом раздалось по всему худенькому тельцу и, против заячьей воли, вырвалось наружу. Задним лапкам стало горячо и мокро.
Упираясь лапами в сырую хвою, мелко переступая и потихоньку пятясь, нещадно цепляясь шерстью за жесткие иглы, по-стариковски кряхтя, волк вытащил себя из-под старой ели.
- Нет, не он.
Волчица была уже рядом.
- Как это?! Как это не он?!
- Дохлый, разложившийся. Смердит уже.
Волк недовольно и близоруко поморщился. Она знала: он не станет есть падаль. Он никогда не ел падаль, считая это ниже своего достоинства. Да, когда-то он был великолепен, именно поэтому она и согласилась быть его! Да, когда-то он мог себе это позволить. Он был молод, вынослив и принципиален. Но когда, когда это было? Втайне от него она и в молодости не была излишне брезгливой - сытая мать – живые дети! - а сейчас и вовсе проглотила бы что угодно, не в их теперешнем положении выбирать. Но он был рядом, все видел и слышал, и при нем она не могла показать свою слабость, нарушив этот дурацкий закон. Она стояла с ним рядом. Осторожно повела носом в его сторону: и правда, разило от него не лучшим образом. В этот раз нюх его не подвел. Ну хорошо, хоть падаль еще чует. Волчица незаметно принюхалась:запах из-под ели совершенно не оставлял сомнений, - смердело сильно. Посмотрела на него жалостливо. «Надо же, как ему не везет! - подумала она. - Мало того, что сдал, так и с падалью возиться пришлось ему. И ее просчет он не заметил: размазал, видимо, ветер запах, не поняла и она сразу, что там, под елью что-то не то. Выходит, не у него одного сдает обоняние. Надо с ним все-таки как-то помягче, что ли…»
Волчица затрусила к краю лесной поляны. Волк, по-стариковски на ходу щелкнув челюстями, поплелся за ней. «Хорошо, что дохлый, - думал он. - Был бы живой - не равен час опять бы опозорился. Хорошая все-таки она! Уважает! Все видит, все понимает. И терпит. Милая такая…»
Жирная осенняя муха пушистым сине-зеленым камушком пронеслась перед самым заячьим носом. В сыром холодном полумраке еле живой от страха настовичок чуть пошевелил мокрыми задними лапками. «Выжил! Вот тебе и на, - подумал зайчишка, - вот тебе и случай. С одной стороны, кому рассказать – позор какой. С другой стороны… А что с другой? Просто, и, правда, видимо - всему свое время….»