Я стою впотьмах, плотно вжавшись в угол, в старую пыльную паутину и в рваную стекловату на трубе отопления. Пахнет ржавчиной, свежей доской и сыростью. Где-то совсем рядом шипит и брызжет горячий свищ. Но я боюсь пошевелиться, чтобы не выдать себя. Мне страшно. Мужики соседнего дома, в подвале которого мы с мальчишками играли в войну, устроили облаву. Кто-то повадился ползать к ним в сарайки, где они кроме дров для кухонных печей хранят различный скарб, банки с вареньем, с соленостями и урожай картошки. Никого с поличным они еще не поймали, но думают на нас. Мы чуем, что родителям сообщать они не собираются. А это значит, что и милости от них не жди. В темноте не разобрать, кто кому уши надрал. Значит, если что, жаловаться будет не на кого. То есть все происходит стихийно и мужиками руководит обыкновенная злость.
Когда они появились, мы разбежались в страхе, как тараканы. Кто-то умудрился проскочить между мужиками, кто-то прошмыгнул под ногами, несколько человек успели протиснуться в маленькие оконца в цоколе дома. Кого-то на моих глазах схватили за шкирку, но он крутнулся юлой и мужик вскрикнул от боли, как ужаленный, отпустил. Но тут же бросился вдогонку. Какому-то пацану не повезло, он застрял в ближайшем ко мне окошке. Его силой втащили внутрь и увели беспощадно трепля. Шаги удалились. Вроде пронесло.
Но я стою еще долго. Прислушиваюсь. Подвал дома большой, где-то в закоулках еще слышны шорохи. Кто-то переговаривается, приближается ко мне и вновь удаляется. Я едва сдерживаю дыхание. У страха глаза велики. Мне чудятся ужасные чумазые чудовища со свастикой, с автоматами наперевес и мутант Коробов.
Коробова я видел вчера случайно в школьном медпункте. Его мама директор нашей школы. При посторонних, в насмешку, она хотела посмотреть, нет ли у него на голове гнид. Он злился. Она злорадно усмехалась. Я слышал, что он вешает на гитарных струнах в подвалах домов, как наш и этот, в соседнем доме, где я стою, кошек и истязает мальчиков младше себя. В последний раз таскал одного малыша голой попой по битому стеклу. Имя Коробова наводит страх на жителей поселка, но с ним ничего не делают. Он еще несовершеннолетний, и его папа - какой-то партийный начальник по имени Комминтерн - достал ему справку. По справке он псих и говорят, пока кого-то не убьет, ему ничего не будет. А чудовища со свастикой из одного советско-югославского фильма о Великой Отечественной войне. В нем отступающие фашисты оставили в подземельях Белграда команду смертников. Они ждут советские войска, чтобы взорвать с ними город и речную плотину. Наши саперы из авангарда спускаются в глубокий грязный лабиринт. Надпись на воротах туда: «Проверено - мин нет!» стоит некоторым из них жизни.
В Союзе часто показывают фильмы про войну. И в них добро всегда побеждает зло. Советские люди в них идеальны, они бесстрашны и все, от пулеметчицы до комиссара, исключительно благородны, умны и красивы. А немцы уроды и монстры. Никаких оттенков нет, только черное и белое. Понятно, что мальчишки влюбляются в наших и тоже хотят быть, как и они, героями. Но для этого нужна обстановка. Вот нас и тянет в подвал. Там темно и таинственно. Туда можно ходить в разведку, там можно играть в партизан, по-мальчишечьи ныкаться. В общем играть по-настоящему в войну.
Вокруг Земли уже кружат наши спутники, космонавты выходили в открытый космос, но фильмов об этом пока нет, появятся они на голубых экранах чуть позже. Поэтому тема войны среди мальчишек остается самой популярной. И они не только взахлеб рассказывают и изображают друг другу сцены из новых художественных фильмов, но и, стремясь создать реальную обстановку тех событий, мастерят и пускают в ход соответствующее вооружение.
Судя по хронологии наших игр, заимствующих содержание у кинематографа, последний в процессе становления сам проходит круги эволюционного развития, повторяя историю человечества, основными вехами которой были конечно же войны. Так, например, после фильма Сергея Эйзенштейна «Александр Невский» нам нравилось драться на широких деревянных мечах, прикрываясь гнутыми щитами, пускать в ход длинные копья и стрелять из луков и арбалетов. Чтобы сделать щиты, мы либо разбирали свежие бочки из под мороженного эскимо, либо приносили из дома большие крышки от оцинкованных баков, в которых в то время, не имея стиральных машин, женщины кипятили перед стиркой белье. На головы вместо рыцарских шлемов мы надевали старые кастрюли. Толька Неронов - мой сосед снизу - кастрюлю тогда не нашел, поэтому взял у своей маленькой сестры ночной горшок с ручкой. Щиты и шлемы бумкали и брякали. Это создавало атмосферу настоящей рубки с тевтонскими латниками на льду Чудского озера. За древками к лукам и арбалетам нам приходилось ходить довольно далеко в лес. Лучшего материала, чем вереск, для этого было не сыскать. Стрелы мы выстругивали ножиками. У каждого из нас есть хотя бы простенький складничок. Поскольку из прутков ровные стрелы не получаются, мы делали их из обычных досок и поленьев. В домах у всех стоят кухонные чугунные печи, поэтому дров для подобных поделок хватает всегда. На тетиву шла дратва. Этой тонкой просмоленной пеньковой веревкой наши отцы подшивают подошвы к износившимся валенкам.
Хотя некоторые из ребят вставляли в наконечники стрел заостренные гвоздики и, чтобы они не кололись при попадании в жесткое, укрепляли их проволочными скрутками, в баталиях с крестоносцами бывало много травм, но калек и погибших среди нас не было. Думаю, чудом остались все во дворе зрячими и после перестрелок из трубок. В один из летних сезонов был хороший урожай борщевика сибирского, но мы, игнорируя целительные свойства, превратили прямые полые стебли его в оружие. И стреляли друг в друга из длинных дудок ягодами рябины, сухим горохом и черемухой. Бывало больно, иногда оставались синяки, но нас это только задорило.
В это время, в возрасте от восьми до двенадцати лет, мы не знали еще по-настоящему своих сил и способностей и, оказываясь в чужих дворах или на нейтральных территориях, на обиды реагировали, как рыцари, пекущиеся о чести и достоинстве, болезненно. По любому поводу бросались в бой. Но, слава Богу, кинематограф не только инициировал рыцарские ристалища. Ряд фильмов об американских индейцах с Гойко Митичем в главной роли, таких как «Сыновья Большой Медведицы», «Чингачгук – Большой Змей» и других, дал нам представление не только о мужской храбрости, но и о благородстве. Именно поэтому секунданты забияк перед поединком тогда обязательно объявляли: «Лежачего не бить!» Сами вставали в сторону и в драку не вмешивались. Таким образом и я бил, и был неоднократно бит. И каждый раз вынужден был через силу преодолевать страх, теснивший грудь и заставлявший бешено колотиться сердце. Смотрел в глаза противнику и, как он, сначала резко толкал в грудь, а потом пытался попасть ему кулаком по носу...
Некоторые не очень смелые мальчики, чтобы защитить себя в случайных стычках или рассчитаться с обидчиками, начинали заниматься в спортивных секциях. При Доме культуры и в спортивной школе, например, были классы вольной борьбы и бокса. Со временем из этих ребят вырастали уверенные в себе, спокойные люди. Но были одиночки, которые вообще не могли жить без драки. Они полагались на себя и были в своем пристрастии очень экстравагантны. Один мой знакомый, его звали Ленька, очень быстро бегал. Ловкость позволяла ему успеть один-два раза дать какому-нибудь здоровяку по скуле и убежать. С возрастом, чувствуя неуязвимость, он стал в одиночку бросать вызов большим компаниям шпаны. Помнится, как-то летом на просторном городском пляже в Архангельске он издалека выбирал шайку, подходил к самому крепкому парню, задирался, стукал и отбегал. Кореша того кидались за ним в погоню. Но так как все бегают по-разному, преследователи вытягивались в вереницу, а Леньке того и надо было. В итоге, словно в магазине, согласно очереди, он раздавал по зубам каждому по порядку. Другой драчун по прозвищу Гусь или Сика поступал еще проще, нанимал в детском доме одного-двух мальчиков, приводил домой, кормил, а потом, шлифуя технику, бил, сколько и как хотел. Интернатовцы это знали, но желающие сходить на домашний обед находились всегда. Возможно поэтому у Сики всегда были красные с необычно широкими ладонями руки. Плоские пальцы он легко выгибал в обратную сторону. Совсем. И очень этим гордился.
А во дворе у нас после фильма «Война и мир», снятого по одноименному роману Льва Толстого, ненадолго появились одноглазый Кутузов, благородный князь Болконский, отчаянный партизан Денисов и очкарик Пьер Безухов. Но видимых изменений в боевых действиях не произошло. Зато после французского фильма режиссера Бернара Бордери «Три мушкетера» мы полностью перешли на фехтование. Сначала наши шпаги и рапиры были деревянными, но мы приспосабливались и со временем клинки стали делать из подходящей алюминиевой проволоки и даже стали. Эфесы, как положено, защищали дужками и из железных консервных банок делали гарды. В самодельных черных плащах с крестами и в широкополых шляпах с вороньими перьями мы вихрем носились по двору, вскакивали, как на кареты, на какие-то коробки и будки, бесстрашно прыгали по поленницам дров и сарайкам.
Однако жизнь не стоит на месте. Человек изобретает и создает. Поэтому в свое время в домах пролетариата стали появляться телевизоры. У нас в двухкомнатной квартире по вечерам какое-то время из-за юных зрителей, сидящих на полу, пройти бывает невозможно. Фильмы все смотрят заворожено и буквально влюбляются в героев революции и Гражданской войны. В Николая Баумана, Котовского, Чапаева. А в 1966 году от фильма Эдмонда Кеосаяна «Неуловимые мстители», поставленного по повести Павла Бляхина «Красные дьяволята», мы все просто обалдели. Это был первый настоящий советский боевик. Да к тому же с мальчишками в главных ролях. Мы даже не заметили, как исчезли наши мечи и шпаги, и им на смену пришло огнестрельное оружие. Кто-то даже сделал маузер. Деревянную копию с большим магазином и кобурой, которую для прицельной стрельбы можно было использовать как приклад. С алыми бантами на груди, в кожанках, выкрикивая строки Маяковского, мы воображали себя чекистами и комиссарами, боровшимися с бандами басмачей или батьки Махно и Петлюры.
На следующий год по телику стали показывать фильмы о Великой Отечественной войне и наши пристрастия поменялись опять. Параллельно с великим искусством мы и в школе стали изучать историю этой войны. Рисуем схемы танкового сражения на Курской дуге, штурм Сапун-горы в Севастополе, обстановку вокруг дома Павлова в Сталинграде. Некоторые мальчишки наряжают с помощью пластилина шахматные фигуры в форму русских солдат и фашистов, лепят гаубицы и сорокопятки, танки Т-34 и тигры, бронетранспортеры и разыгрывают масштабные баталии по своим сценариям. Я иногда приглашаю в гости или иду сам с двумя своими шахматными войсками к однокласснику, Славке Вишнякову. Во дворе же с ребятами мы вновь производим стрелковое оружие. Точные деревянные копии немецких автоматов с прямыми рожками и пистолетов, браунингов и русских офицерских ТТ. Армией у нас командует Георгий Жуков, у сарая держат оборону панфиловцы, им приносит донесения сам Рихард Зорге.
В поселке временами словно на передовой то и дело раздаются пальба и взрывы. Родители одних ребят на работе, половина других разъехались по профсоюзным путевкам в отпуска и дети, не отправленные на каникулы в пионерские лагеря, круглыми днями гоняют с оружием на велосипедах, ползают по строящимся объектам, вход куда строго запрещен. Прыгают и лазят по котлованам. Милиции, можно сказать, не видно. В нашем распоряжении весь поселок. Мы смело бабахаем с помощью старых ключей от навесных замков, стреляем из самопалов, взрываем бутылки с карбидом и устраиваем пластмассовыми расческами ядовитые дымовые завесы. Ключи, как и железные трубки, сплюснутые и залитые свинцом с одного конца и прикрученные проволокой и примотанные изолентой к деревяшке с цевьем и прикладом, заряжаем серой обычных спичек. В набитое ей же отверстие ключа вставляем гвоздь. Мягкой проволокой в форме длинной ручки соединяем его с ухом ключа и, размахиваясь, трахаем шляпкой об стену. Раздается оглушительный выстрел, от которого в ушах долго звонят колокола или свистит падающая бомба. В самопалы мы добавляем порох, вгоняем пыж, заталкиваем снаряд и поджигаем через прорезь. У кого есть, тот спускает крючок с ударным стержнем. Трубки часто не выдерживают, рвутся и калечат изобретателей. Но это ничто по сравнению с нашими экспериментами с карбидом кальция. Карбид похож на известь и имеет специфический запах. Выделяет газ ацетилен. Мы легко находим карбид в мешках на стройках, где рабочие с помощью его сваривают или режут металлические конструкции. Оказалось, что, соединяясь с водой, порошок выделяет этот газ. Вступая в реакцию с воздухом, он взрывается. То есть, чтобы смесь взорвалась, нужна совсем небольшая температура или давление. Стоило нам налить воду в бутылку с карбидом, как она начинала с шумом струить газ в виде белого пара и быстро нагреваться. Смельчаки разводили костер, наливали в бутылку с карбидом воду, затыкали пробкой, какое-то время держали в руке и в последний момент бросали в огонь. Взрыв впечатлял. На дворе период застоя, весь поселок увешан кумачовыми плакатами. Один из них гласит: «Искусство требует жертв!» В одно из летних воскресений мы в этом убедились. Мальчишка из соседнего дома не успел бросить бутылку и ему оторвало руку.
Все казалось бы, как на войне. Да вот недолга. Хотя в моем подъезде на первом этаже живут настоящие немцы, семья Илли, мы не относимся к ним, как к фашистам. Герр Илли коренастый мужик невысокого роста, с лысеющей круглой, как шар, головой, безобиден. Его необъятная, совсем простая и вечно озабоченная фрау ходит всегда в фартуке из серого дерматина. У них четверо детей. Старшие, Ерман и Жора, погодки. Еще Петя, он на год младше меня. И маленькая девочка. Когда мы играем в войну, Илли часто бывают «русскими», а «немцами» те, с кем Вовка Соплянов и Сережка Куклин из третьего подъезда. Для их характеров это подходит больше. Но если шпаненок Куклин простой зольдат и ребята зовут его не иначе, как Куклой, то Вовка Соплянов с нескрываемым наслаждением играет роль офицера гестапо. Иногда он ходит с хлыстом. Ему нравиться устраивать допросы, выворачивать младшим руки и истязать. Тогда ноздри его раздуваются, как капюшон кобры, а между тонких губ, как жало, появляется острый кончик языка. Просто бить ему не интересно.
Вовкин папа - шофер. Он возит самого большого начальника в поселке, директора бумажного комбината - нашего градообразующего предприятия. Но Вовка не заводила. Хотя он на два года старше меня, друзей у него нет совсем. Живет он на втором этаже. Он часто сидит у себя на кухне и смотрит в окно. Иногда высовывается по пояс в форточку и орет. Как охотник в засаде, он высматривает во дворе добычу. Так стоит мне только появиться, как сразу выходит туда и он. У него ехидное выражение, он часто сплевывает, цыкая меж зубов. Нос его подтекает, как неисправный водопроводный кран. Капли из него то и дело попадают на одежду и он размазывает их ладонью. Иногда он сморкается на землю, попеременно прижимая большими пальцами то одну, то другую ноздрю. Потом находит какой-то пустяк, привязывается ко мне и мы деремся. Долго я не выдерживаю, скрючиваюсь и закрываю лицо руками. Он продолжает меня пинать. Я почему то слышу, как хлябают его голяшки и сквозь пальцы вижу резиновые сапоги с острыми носками…
Началось это после того, как мы боксировали с ним настоящими боксерскими перчатками. Кто их принес во двор, я не помню. Я проиграл, но успел по-хорошему надавать по его веснушчатой морде. Он меня возненавидел люто. Один раз после этого исподтишка бросил с большого расстояния булыжник мне в голову и разбил так, что пришлось накладывать в больнице швы. В другой раз наотмашь стукнул по темени залитой свинцом бляхой флотского ремня. Дело было зимним вечером и я не заметил, что весь в крови. Когда же пришел домой, мама чуть не лишилась чувств. Отцу я сказал, что упал. Он, дотошный человек, водил меня на место, чтоб понять, как такое могло случиться. Но я все равно не выдал Вовку. Вовка меня заворожил. Мне казалось, что это мое личное дело и отец совсем не при чем. И хотя от домогательств Вовки мне бывало совсем тошно, я терпел. Сейчас я думаю, что он был магом, питавшимся моими страданиями. Причем, чтобы сохранить, как своего донора, иногда он оберегал меня от других.
У нас во дворе стояла огромная деревянная горка и зимой покататься с нее приходил чуть ли не весь поселок. Катались кто на чем мог. На санках, на каких-то картонках, в глубоких оцинкованных ваннах, в ярких эмалированных тазах, на больших грохочущих фанерных листах. В одиночку и кучей малой. В мороз от скорости захватывало дух. На ухабах подбрасывало так, что екало сердце и хрустел позвоночник. Но иные отчаянные мужики умудрялись скатываться с горки в полуботинках стоя. А в полнолуние, когда с неба подмигивали тысячи задорных звезд, атмосфера во дворе наполнялась диким восторгом и безумной лихостью. Тогда стоило двум-трем человекам оттолкнуться с верхней площадки горки, сцепившись, как на них с гиканьем, визгом и смехом валились по пути сверху все, кто только успевал. Оказаться в такой куче внизу никто не хотел. Кому не везло, разбивали себе носы и головы, подворачивали и сильно прижимали ноги и руки. Но скатившись, как правило, все вновь бежали вверх, как будто там раздавали путевки в рай. И хотя туда приходилось карабкаться по ледяным ступеням, а в ограждении зияли проломы, большие парни и подвыпившие мужики, не обращая ни на кого внимания, грубо толкались. Поэтому забраться бывало не только сложно, но и опасно. И не только мальчишкам. Понятно, что в такой обстановке возникали обиды. Разрешали их обычно внизу кулаками. Вот в один из таких вечеров не понравился двум незнакомым пацанам и я. Они дождались и, когда я скатился, стали меня бить. Вовка Соплянов тогда сидел с простудой на больничном и целыми днями зырил в окно своей кухни. Он сразу заметил разбой и без раздумий, в тонких спортивках с дырками на вспученных коленках, во фланелевой рубашке, теряя на ходу комнатные тапочки, выбежал по сугробам ко мне на помощь. На пару с ним мы легко накормили чужаков снежной крупой.
Да, что ни говори, жизнь феноменальна. Сейчас я сижу совсем далеко от дома, в пустой полутемной церкви в Вене. Потихоньку возвращаюсь из прошлого. Открываю глаза. Передо мной фреска с Преображением Иисуса Христа на всю стену. Через витражи вытянутых окон с улицы льется мягкий радужный свет. И я сам словно призма, рядом с появляющимися мыслями о повседневных тутошних заботах во мне еще дышит ощущение прошлого. Я вновь с опаской выбираюсь из злополучного подвала соседнего дома в сумерки летнего вечера. По-партизански крадусь домой, обходя стороной Вовку, мастерящего под фонарным столбом рогатку. И, несмотря на сорок с лишним лет, пролетевших с тех пор, страшно не хочу встречаться с ним. Я чувствую себя ветераном ВОВ. От боевых ранений у меня остались два шрама на голове и один на бедре. На бедре от выстрела из упомянутой рогатки с близкого расстояния свинцовой колотой дробиной…
Сегодня я не думаю, что случай у горки как-то повлиял на Вовку. Насколько я знаю, после школы он стал участковым милиционером, потом отучился на юриста и закончил службу в МВД в чине подполковника. После этого поработал адвокатом, а теперь вроде занимает должность прокурора. Подозреваю, что это очень характерно для нынешней моей Родины.