/*
Темно. Занавеска колышется холодом заоконным.
За дверью каталка тарахтит – к завтраку. Вот, дверь скрипнула, свет из коридора… Нет, не вижу... Тяжко…
Как нынче ярко представляется недавнее, и так желается открыть глаза!
Моргаю часто, а нет света, и не будет никогда. Да и глаз не открыть, под повязкой-то.
А быть может снимут, увижу? Так хочется! Вдруг, чудо?!
Выключатель щелкнул.
- Малева, таблетки, - медсестра лекарства в руку вложила.
Пальцы у неё теплые, кожа нежная, так и ощутила свою шероховатую, давно немолодую.
Вот, разложила каждому на тумбочку назначения, в зеркало глянула: шапочку на голове поправила, халат. Вроде, улыбнулась, или зевнула?
Дверь прикрыла за собой. Темно… Бывало, лишь глаза прикрою - и в прошлое. А нынче, когда и не открыть их, минувшим и полнюсь
***
- С добрым утром, Елена Ивановна, как ночь провели?- красавец Степанов поверх очков глянул, - хорошо? Ну и ладушки. К обеду домой отпущу.
«Елена Ивановна… Странно слышать о себе с отчеством в девятнадцать лет. Хороший доктор, без нравоучений . Женщины сказали – повезло мне, Иван Ильич гинеколог от Бога.
А сама-то – дура дурой! Живот два дня болел, в хирургию «скорая» доставила, думали аппендицит.
А как на кресло… – стыдно-о-о!
Доктор тогда улыбнулся: « На сохранение вам, Малева. Почему на учет не встала?»
- А что сохранять-то? – спрашиваю.
- Ясно, девица. Беременна ты. Восемь недель!
«Беременна, слово-то какое… Раньше и произносить его стеснялась. А теперь сама…»
- А если прооперировать? – чувствую, стыдом красным зашлась, и живот не болит, - может быть ошибка какая? – и с надеждой на доктора смотрю
- Да-а, вижу ошибка ты и есть, Елена Ивановна,- и глянул, как кипятком брызнул, - недели две здесь проведешь. Об аборте забудь, поздно.
А мне впору теперь к психиатру. Трясусь припадочно, по’том изошла и страшно, жутко-о. Домой бы, к маме, прижаться к родной и поведать, как было, и зареветь, и пожаловаться-я…
***
Девки мои палатные спят, а меня в семь часов и будить не нужно.
Нежиться в постели с детства не люблю, а теперь более минуты и не пролежать: поясницу будто веревкой стягивают.
Пройдусь. Движение – жизнь…
Да, какая жизнь у слепой-то?
Вот, тумбочку нащупала, стойку кроватную, теперь направо. Здесь стол, через четыре шага дверь… ручку найти. Стена гладкая, а-а-а, это зеркало…
И ведь не вижу в нем ничего, а прошлое как на экране зыбится.
***
Снег крупными хлопьями, как занавески кружевные развесили.
Каждую снежинку рассмотреть можно! Вот, мелкие лучики ободком тонким перехваченные, от них в стороны другие, ёлочками, и от того пушистые они, как котята…
Фонари жёлто марево снежное светят: блещут снежинки-озорницы, сверкают чудно, друг перед дружкой нарядами хвастают. Губы да щеки влагой прохладной щекочут, таят слёзно… В подъезде, как всегда лампочку выкрутили. И кому они нужны копеешные? Так на ощупь и ввалилась в незакрытцую дверь.
- Пришла! - Валька громадной снежинищей меня обнимает, - а мы и не надеялись. Штрафной тебе! – фужер с шампанским подносит.
- Пей до дна, пей до дна!
А шепотом, губами пухлыми-влажными на ухо: « Как обещала, жениха тебе на Новый Год приготовила».
Народ кто за столом, а кто у окна курит. « Эрапшен» «Синим инеем» бодрит.
Валька в длинных пальцах сигарету манерно мнет, усевшись на подлокотник кресла. Ухажер её зажигалкой щелкнул.
Шампанское холодное заиграло сладко, горло пощипывая, щеки жаром вспыхнули, и голова закружилась приятно…
Вдруг, кто-то губами руки моей коснулся. Вздрогнула я.
- Коля, - незнакомый молодец на пальцы мои дышит. Глаза у него голубые, голубые, как небо . Ресницы длинные, что лучи у снежинок. Хлоп, хлоп. Губы каймой дивной подведенные и подбородок с ямочкой.
- Ну, что замер, Коля? Танцуй девушку!- и себя не узнаю. Вроде со стороны наблюдаю за красивой парой
А талией тепло его рук ощущаю, головой плеча коснулась, а оно огромное, мягкое, как подушка пуховая.
А губы… сладкие, трепещут в поцелуе, и руки-и-и …
***
Так, вдоль стены. Здесь, три ступеньки. Ой! Нога внизу, а твердости и нет! По вертикали твердой скольжу, - каплей стекаю!… Нет! Падаю..!
Руки чужие теплом поясницу обняли! Сильные руки. И кажется, вся в них и уместилась, комочком невесомым парю в ауре неведомой.
- Осторожно, - руки говорят,- присядьте, девушка. Голос мягкий, в кресло усаживает.
- Напугали вы меня, однако. Лишь успел. Я - Коля, будем знакомы.
Девушка?В мои-то годы. Но, прия-я-ятно… Как в Новый год, сорок лет назад.
***
Утро морозное снегом искрится, редкие прохожие домой спешат.
- Вот, моё общежитие, - сердце стучит часто. Что сказать на прощание Коле? А что он скажет?
- Встретимся? – спрашиваю.
- Уезжаю, вечером в Ленинград. Сессия, - шапку солдатскую поправляет.
- А ты, послезавтра,- с надеждой шепчу.
- Нельзя, у нас в академии по уставу. Время убытия, время прибытия.
Ты приезжай ко мне, - Коля улыбнулся устало, обнял … а губы нежные, вку-усны-е-е…
Оттолкнула его.
Как в комнате своей оказалась, не помню. И к окну!
Синий рассвет ночь новогоднюю легкой поземкою гонит. Тополек молодой обнаженными ветками машет. Никого на улице. Дворняга бежит, суетливо лапками перебирает, нос по ветру, принюхивается. Остановилась да и глянула на меня глазищами влажными, сморгнула печально, и вроде знает мою тайну и осуждает…
Дочку Светланой назвала в честь бабушки. Ох, бабуля ты моя, душа светлая!
Как с родителями объяснялась и по сей день вспоминать не хочется, а бабушка провела рукой по голове моей садовой, в глаза с улыбкой добро глянула и так, по-новому жить захотелось …
***
- Я в палату вас провожу, - Коля за руку меня взял…
Как давно я не ощущала этого И теперь кажется, вроде вся я в его руке и уместилась
- Вечером навещу, можно? – голосом бархатным.
К чему это, зачем? И вот, теперь страх от падения неминуемого, в недоумение обратился. Вспышкой глаза невидящие ослепило, дрогнула душа девичья … приятно….
- Спасибо, вам, Коля, - ручку дверную нащупала, а дверь-то открыта! Вошла и понимаю: девки видели меня с Колей. И смутилась.
Старухи палатошные хихикать взялись.
- Вот, свезло тебе подруга, такого молодца отхватила. Бог, он коли чего лишит то и радостью какой обязательно одарит. Из больницы и под венец! И не раздумывай! Видать это и есть твоя песня лебединая.
А мне и совестно от чего-то и приятно с этим. Совершенно неведанное ранее чувство проснулось, и не объяснить его и сравнить не с чем.
Солнце в синеве морозной в заклон. Последний луч в инее оконном застрял. Затрепетали льдинки мелкие светом чудным, да и потухли в розовом закате.
- И как ты можешь видеть чего нам с глазами не разглядеть, - удивилась моя соседка.
А я сама себе подивилась: верно влюбилась, коли о невидимом и вслух.
Дверь скрипнула.
- Добрый вечер, дамы!
Коля? Не ожидала. Думала дежурно свидание назначил, а он и в правду.
Чувствую аромат весенний, тонкий. Свежесть цветочная щеки щекотнула . Розы!
И так, губами лепестков коснувшись, вдруг вспомнила поцелуй посленовогодний, давний…
- Мы на прогулку,- за руку меня взял легко. Пальцы у него ласковые, бархатные .
А в палате тишина, дыхания не слышно.
В коридор с «женихом» вышла. И видится мне согбенная пара: она со спустившимся чулком, а он в одном тапочке, ковыляют друг за друга держатся.
- Вот, эти ступени, помните? - приятный голос вернул меня в реальность.
- Одна, другая, третья, - рука его на талии моей. Теперь и не страшно по невидимым ступенькам вниз, когда вместе...
- А Вы кто, Коля?- вот, так неожиданно и спросила. К теплу голову повернула и показалось, вижу глаза его.
- Неудачник, полковник в отставке. Холост, хотя, нет… Нынче женат на сердечной болезни, с коей вот-вот разведусь. Заявление приняли, завтра процесс состоится.
- Значит опять к одиночеству, - неудачно пошутила.
- Нет, я вам документ через три дня представлю и предложение сделаю, - и улыбнулся.
Да, да улыбнулся. Я улыбку почувствовала. И глаза голубые, голубые, как небо. Ресницы длинные, что лучи у снежинок. Хлоп, хлоп. Губы дивной каймой подведенные и подбородок с ямочкой.
- Был дважды женат и все неудачно, - вздохнул Коля, - браки бездетными оказались. Винил в том жен, а к старости узнал, - сам бесплоден. Вот, так и не оставил после себя ничего, - грустно сказал. Показалось, слезы у него на глазах навернулись.
- А вы?
- А я и не была замужем. Так, всю жизнь с дочерью, теперь с внуками.
- Счастливая вы, - печаль в голосе его необычайная.
И вдруг спросил: « Мы с вами нигде не встречались?» и закашлялся нервно.
- Ах, да, извините, - сквозь кашель.
Мимо каталка протарахтела, быстрые шаги, девичьи голоса смешливо чирикнули...
- А вы значит не замужем? Хотя, опять я не о том! Извините.
И показалось мне, отводит взгляд Коля, или наоборот рассматривает мое лицо внимательно.
- Не было мужа, да и не жалею об этом, - без сожаления отвечаю.
- А вы кто по специальности?- смотрю повязкой ему в глаза.
- Почти космонавт, - и усмехнулся, - Военно-космическую академию закончил. Затем Байконур и так далее.
И, вдруг, сердце у меня остановилось! Замерло больно. Голова закружилась и не вздохнуть... И тут же, будто верёвкой его дернули. Застучало часто, кровь к лицу, в глазах вспышка яркая.
- Вам нездоровиться? Врача пригласить?
- Нет, спасибо, проводите, в палату.
И вот, не чувствую я тепла от руки его, и голос совсем не бархатный, и только вижу ямку на подбородке и губы, каймой подведенные.
Как на кровати оказалась и не помню. Лишь услышала : «Через три дня ждите, Лена, обязательно явлюсь с предложением и если согласитесь…»
Девки мои опять шушукаются. Видать не страшно больной выгляжу, да и сердце отпустило. Вздохнула свободно.
- Значит, предложение Коля сделал? –Тамарка, толстушка-хохотушка спосила,- не упускай момент. Видели мы, как он на тебя смотрит. По всем статьям жених!
- Ну вас, старухи, спать пора, - а сама и не разберусь, как совпало-то все. Хотя, нет, так в жизни не бывает…
Утро нынче обычное. Любка-санитарка недовольно ворчит, громко в ведро швабру окунает. Шлепает тряпкой брызгливо и как прежде, ждет нашего ропота, дабы рявкнуть в удовольствие.
Обход, процедуры…
Пойду прогуляюсь. Нынче свободно двигаюсь по коридору. Окно, стена, кушетка.
Коля… А вдруг это он и есть? Ну и что?
Странно. Что он в слепой разглядел? Да, я стройная в свои шестьдесят.
Перед госпитализацией покрасила волосы. Зубы свои. Знаю – губы у меня красивые и морщин ни на лице, ни на шее. И ноги без вен и даже не искривились с возрастом.
А как он выглядит? Но к чему мне, ведь не вижу, и увижу ли? Хотя…
Красивый мужчина рядом со слепой женщиной - потрясающе!
Я в затененных очках, в белом, и он, стройный, и марш Мендельсона. Мне никогда не играли марша Мендельсона…
Громко брякнула каталка. У ног загремело кастрюльно, покатилось, задребезжало.
- Верк, ты чего по ступенькам поперлась? Пандус-то для чего!
- Задумалась я... Сегодня, Щукин умер, на операционном столе.
- А тебе-то что? Сколь их было…
- Красивый он, интересный, говорил - полковник…
- Ты, чё, герантофилка, по старику сохнешь, да еще мертвому?
- Дура, ты, Людка...
- Герантофилка-филка-илка – дребезжала крышка: катилась, покачиваясь в сером мареве, удаляясь. Повязка на глазах у меня влажная и темно, как никогда.
-2-
В перевязочной поутру аромат обожженной ваты и спирта.
Ловкие руки повязку сняли.
- Открываем глаза. Малева. Глаза открываем!
А мне страшно…
- Боюсь, доктор, - прошептала и вновь провалилась в прошлое.
***
Оказывается, мужчины-гинекологи лучше женщин в этой профессии. Здесь, на сохранении, только и твердят об этом, а мне и не сравнить. Ну, им-то виднее…
Доктор выписку в палату принес: «До свидания, Малева, спокойной беременности тебе, родов лёгких.
Вот, дожилась: беременность, роды. Слова-то какие, вроде и не новые, а как не для меня. Ничего не чувствую: живот обычный, отеков нет, соленого не хочется, хотя, тошнит поутру…
Солнце мартовское ярко брызнуло, - ослепла на мгновение, да и вспомнила: двадцать лет сегодня мне, - день рождения!
Ворона с дерева каркнула – оглушила. Воробьи в проталине купаются, щебечут. Голова крУгом от воздуха сладкого. Ноги ватные, и вроде шевельнулось, что-то внутри.
Трамвай стучит стыками железными, и все на меня смотрят. Пальтишко старое, платок серый, пуховый; не отличаюсь вроде от пассажирской публики, а глянуть – стесняюсь. Заскрипели колеса, вышла и нос к носу с Валькой...
Статная девка: в дубленке, шапке норковой, сапожки фасонистые, пальцы перчатками кожаными обтянуты, румянец на щеках.
Глянула из-под ресниц глупо, повела взглядом невидящим, да и прыг в дверь трамвайную. Не узнала меня – мышку серую.
В общаге подружки глаза прячут, лишь одна, извиняясь: «Как-то закрутились мы, забыли. Ну и хорошо, что хорошо кончается. Рана-то зажила?»
Рана? А ведь и есть рана! И не знаю, заживет ли …
Утром перед лекцией Валька в духах французских курицей квохчет недовольно, руками размахивает, глаза круглые, нос острый, что клюв.
- Ты, куда пропала подруга? В деканате меня заклевали.
Протянула ей выписку больничную и молча на стул присела. Голова закружилась, тошно от духа её французского и говорить не хочется.
А у той, как диагноз прочитала, глаза округлились, ресницами хлопает.
- Ты поумнее придумать не могла? – справку мне протягивает. Губы подобрала, носом острым поводит брезгливо.
А мне и не вымолвить. Глаза во влаге и от того силуэт старосты в зеркале кривом извивается, нос длиннющий мимо меня, губы пухлые перед глазами шлепают и справка газетой развернутой колышется…
Заревела я, трясусь и чувствую не остановиться, вот-вот истерика, или ещё чего – в обморок.
***
Глаза жмурю, словно кто насильно их открыть пытается и круги радужные…
- Без истерик, Елена Ивановна, открывайте глаза, ни то с закрытыми и выпишу.
И чувствую улыбается мой доктор. Значит можно…
Ярко мир в сознание ворвался, дыхание перехватило, сердце бьется – вот-вот выскочит. А передо мной ангел улыбается. Прижалась я к рукам её теплым, чувствую доброту и силу их волшебную. Так, бы на колени перед ней, и в ноги кланяться до упаду…
- Через день выпишу вас, реабилитация амбулаторно.
Товарки мои палатные, захлопали, лишь в палату я вошла.
- Нет, девушка, обманули тебя. Не на глазах операцию сделали, - перелицевали! Красавица! Глянь в зеркало, и пятидесяти нет! Вот, радости-то жениху будет. Он, тебе сердце свежее, ты ему глаза ясные. Чем не пара!
Пара? И в новь я в прошлое окунулась
***
- Так, значит, Колькина работа, - Валька от возмущения шаг прибавила.
На улице морозно, скользко. Раньше-то по тротуару ледяному с разбегу пол квартала и одолеешь. Нынче же, помедленнее хочется.
Подруга сапожками часто перебирает, оглядывается, торопит. А куда торопиться - приехала...
- Сегодня же позвоним этому Коле. Он, значит, и ни слухом ни духом? – остановилась, в глаза мне заглядывает, - ты-то, чего молчала?
В ночь окно снегом свежим закидало. Липнет он к стеклу тёплому, растет пологом белым и вот, уж не видно ничего.
Занавеска колышется, будто с улицы ветром. Зябко. Нос холодный и плакать хочется.
Проснулась рано, утру воскресному в удивление. Раньше-то до обеда не разбудить, а теперь не спиться и столь мыслей разных: перебивают друг дружку, настораживают, каждая первой быть хочет и не ухватиться ни за одну.
Голова, что чугунок. Бьются мысли о стенки его и от того звон стоит, как под колоколом улеглась.
За стеклом месяц голубым снег искрит. Переливается изморозь оконная разноцветно. Реклама магазинная тревожно мигает, вроде предупредить о чём хочет. А к чему? Свершилось всё. И как я её раньше не замечала?
К обеду Валька явилась. Не раздеваясь на кровать плюхнулась, «Winston» на стол бросила, мнет сигарету душистую. Прикурила, затянулась, глаза зажмурила и как «горыныч» дымом вонючим и выдохнула: «Коля удивлен очень,- говорит, - не было ничего»…
***
Завтра на выписку. Эх, глянуть бы теперь кто он, Коля тот.
Коридор и не длинный вовсе. Вот и ступеньки эти, холл просторный, за ним отделение другое.
Ото-ляринго-логия,- табличка. И далее коридор с палатами, окном на улицу заканчивается…
Зашла в палату, к Томке на кровать присела.
- Скажи, где здесь кардиология, - шепотом.
- К Коле прогуляться решила? - Тамарка в яблоко зеленое вгрызлась, - в другом корпусе, через переход.
- Сходи, проведай, - глазом зеленым подмигнула.
Сердечко затрепетало, в жар бросило. Значит, не тот полковник умер, не мой!
И вдруг неловко перед собой стало. Какой же мой? Размечталась старая. А, вдруг, тот это Коля?
Вот так гляну на него, он на меня. Что скажу? Что он скажет? Да, и не хочу я на него смотреть, и говорить нам не о чем.
Дважды женат. Обвинял прежних жен, не ведая о своём бесплодии. По-мужски это?! А в тот год, как было? По-мужски?
***
- Значит, так! Вот номер телефона прохиндея Клои, идем на переговорный пункт, разговор закажем. Пусть отвечает, - Валька пальтишко мое подает, - молчать будешь, останешься с ребенком незамужней до старости. Ты глянь! Не было у него ничего! В милицию пойдем, кровь сдадим, а докажем! В училище его напишем!
На «переговорном» народу, как в магазине за туалетной бумагой, и не присесть.
От духоты голова кружится, воздухом спертым захлебываюсь и никак придумать не могу чего говорить-то Коле буду. Замуж проситься иль милицией пугать?
Да и кто мы друг другу, после шести часов знакомства-та?
Представила, как он меня за руку берет, как губы его к моим приближаются, эти ресницы длинные… Только и успела на улицу выскочить. А там, наизнанку и вывернуло. Видать все, что за эти месяцы съела, в подворотне и оставила.
Вдохнула воздуха свежего и испытала чувство новое, неизведанное, вселилась в меня сила неведомая. И так, не рассуждая, не думая ни о чем, двинула на встречу новой жизни, вычеркнув из памяти и Колю, и новогоднюю ту ночь.
***
Ну, вот он и день последний, больничный. Старушки мои номера телефона на бумажках пишут. Смешно...
- У вас же книжка записная в телефоне у каждой, нажмите мой номер, я - ваш, и писать не надо!
- Нет,- говорят, - на бумаге надежней.
Эх, старухи, старухи…
- А что, Коле-то, чего сказать, коли появится, - Тамарка слезу смахнула, - вот так счастье твое придет, а нам-то как быть?
- У меня счастья нынче-е-е,- улыбаюсь я, - боле и нужно, ни к чему перебор в делах счастливых.
Мороз полуденный щеки обжигает, свежий снег скрипит празднично, небеса голубым простором полнятся.
Аромат кофейный со свежей выпечкой паром из-за открывшейся двери. Девчонки на улицу выскочили, щебечут заливисто. Глаза их ясные, щеки румянцем наливным. Застучали каблучками по тротуару выметенному.
Ёлка за витринным стеклом вспыхнула огнями сказочно.
Новый Год завтра.