Кружилась голова то ли от голода, то ли от температуры, но я собиралась в школу. Строгая мама на этот раз сама предложила полежать:
- «У тебя рваная обувь, промочишь ноги – сляжешь окончательно».
- «Не могу, - отвечала я, - сегодня у Лермонтова дуэль. Рува будет рассказывать много интересного».
Этот аргумент подействовал - мама обожала Лермонтова.
- «Ладно, иди, - грустно улыбнулась она. Только выбирай сухие места, чтобы не промочить ноги».
«Рува», так, любя, мы называли Рувима Борисовича.
Уже весной мы знали, что в следующем году русскую литературу будет у нас вести Рувим Борисович. Радости не было конца! Кто ж его не знал и не любил! Этот бывший фронтовик был душой и заводилой всех школьных вечеров и мероприятий. Забравшись на стол (чтобы всем было видно), он проводил общешкольную зарядку, потом, шагая через несколько ступенек, мчался на урок, а вечером его энергичный голос раздавался где-то в школе, где он вел драмкружок для старшеклассников.
Помню, репетировали (кажется) «Снежок». Там играли старшеклассники, Были и ребята из мужской школы – Лёка и Додик. Нам, четвероклашкам, разрешили присутствовать на репетиции. Мы воспринимали это как награду и были в восторге от пьесы и особенно от Лёки - озорного и веселого парня. Лёка даже шутя советовался с нами:
- «Правда, девочки, так лучше?». Стоит ли говорить, что мы все были влюблены в него.
Но это будет потом, а пока мы, ошалевшие от радости, спрашивали у старшеклассников:
- «Рувим Борисович строгий?». И они предупреждали:
- «Не очень радуйтесь! Очень строгий! Лентяев не терпит!».
В наш 5«В» он не вошел, а влетел. Высокий, худой, с огромным портфелем, набитым книгами.
Надо сказать, что учебники Рувим Борисович не очень признавал. Ему казалось, что нас чуть ли не обкрадывают, не включив то или иное стихотворение или рассказ в школьную программу. Он стремился дать нам побольше внепрограммного материала, поделиться с нами тем богатством, которым был переполнен он сам до краев. Его уроки мы конспектировали уже с пятого класса. До сих пор у меня сохранилась тетрадь-самоделка (после войны было трудно с тетрадями), где законспектирована тема «Мертвые души» Н.Гоголя.
Все наши ошибки он воспринимал как личную обиду. Горе тому, кто не знал, что «оловянный, стеклянный, деревянный! – это исключения из правил
- «Как, ты этого не знаешь?!», - восклицал он, потрясенный невежеством отвечавшего и хватался обеими руками за голову. Руки у него были особенные - с длинными нервными пальцами музыканта. Они помогали ему выражать радость, гнев, удивление..
- «Садись и учи», - следовал негодующий жест в сторону провинившегося.
- «Знай наших! Значит, можешь, когда хочешь!», - гремел его голос и следовал торжественный жест вытянутой руки в сторону вчерашнего двоечника, ответившего сегодня. Заслужить похвалу Рувы было не так-то легко, но ты ходила именинницей, если уж он отметил тебя.
Рувим Борисович много задавал учить наизусть. Мы чуть ли не всего «Евгения Онегина» знали. А примеры по языку вроде «Маша ела кашу» вызывали у него бурю негодования:
- «Скажите, зачем написано столько прекрасных строк Пушкиным, Тургеневым?! Вы обедняете великий русский язык своими жалкими примерами. Пока лучше, чем они, вы не скажете, учитесь у них!».
Рувим Борисович настолько восхищался русской классикой, что слушать равнодушно его было нельзя. И это чувство восхищения и гордости он умел передать своим ученикам. «И какой же русский не любит быстрой езды?», -начинал он еще с порога, швырнув свой огромный портфель на стол. И мы замирали…
Нужно сказать, что помимо педагогического дарования, он обладал актерским талантом, что для педагога немаловажно. «И, косясь, и сторонясь, дают ей дорогу другие народы и государства», -торжественно заканчивал он, а мы сидели, притихшие и гордые. После войны эти строки звучали особенно актуально.
А еще он умел в книгах всех писателей найти что-то близкое и современное нам. Рассказывая то ли о Гоголе, то ли о Пушкине, Рувим Борисович говорил так проникновенно и тепло, что порой казалось, что он лично знал их и теперь рассказывает о своих друзьях. Да, уроки русской литературы в старших классах были праздниками, которые мы ждали с нетерпением.
Больше 50-тилет прошло с той поры, а я как вчера отчетливо помню этот урок… Рувим Борисович рассказывал нам о гибели А.С. Пушкина, а в конце прочел «На смерть поэта» М. Лермонтова. Да как прочел! Сколько гнева, ненависти, боли звучало в его словах! «Погиб поэт! – невольник чести…!», - читал он, а мы, притихшие, со слезами на глазах сидели, шмыгая носами. Давно прозвенел звонок, но мы не шелохнулись. «Лермонтова ждет та же участь – он погибнет в 27 лет, - закончил урок Рувим Борисович. Несколько минут стояла тишина, а потом мы не сговариваясь, размазывая слезы, зааплодировали ему, Пушкину, Лермонтову, всему прекрасному!.
Дома на вопрос мамы, почему я такая грустная, я ответила:
- «Лермонтова тоже убьют».
После седьмого класса Рувим Борисович ушел от нас. Педагог, заменивший его, тоже был хорошим. Но мы больше никогда не плакали и не аплодировали на уроках. Зерна добра и любви, посеянные нашим учителем в те далекие годы, остались на всю жизнь. Я не стала ни литератором, ни педагогом. Я – художник… Но если есть во мне что-то доброе и чистое, то всем этим я обязана моим учителям. И самому главному среди них – учителю ума и сердца - Рувиму Борисовичу Рубину.