Сойдя с электрички во М…ске, Николай Мудров огляделся по сторонам: всё было, как год назад, всё до боли знакомо: и этот вокзал, и перрон, и виднеющаяся вдали на пригорке артиллерийская «Катюша»; всё то же голубое небо с плавно плывущими облаками, образуя при их соединении замысловато-причудливые формы, похожие то на гигантских драконов, то на безобидных зверюшек, то на очертания женских фигур; однако, всё тут же расплывается, образуя новые хитросплетения. А воздух! Воздух, знакомый с детства, какой - то близкий, родной!
– «Пойду – ка я в своё Селичье пешком, - подумалось молодому инженеру. -- Пройдусь по дороге-большаку, по которому много лет тому назад ездили и основатели села, и последующие властители наших мест; по ней осуществляли набеги завоеватели, по ней уходили на фронт односельчане, по этой дороге шёл некогда и я в поисках себя на просторах Орловщины».
Лёгкий спортивный костюм, кроссовки да небольшая сумка на плече не стесняли его движений при прохождении М…ских неухоженных дорог и тротуаров, и вот он уже на большаке. Окинув взглядом просторы края, он в очередной раз проникся любовью к дорогим сердцу местам, её полям, лугам, перелескам. Слева и справа от него раскинулись поля колосившейся пшеницы, а в них просматриваются то здесь, то там стайки голубоглазых васильков. Высоко в небе, пронизывая пространство, пикируют ласточки, откуда -то слышится свист перепелов, стрекот коростелей. «Ну как тут сдержать нахлынувшее чувство романтики, чувство нежности, чувство любви? Появляется потребность писать стихи, отражать в них красоту природы, настроение человека, стремление совершенствовать себя наравне с ней, -- мыслил Николай.
Ещё учась в школе, он делал первые попытки писать стихи. Да кто только не пытался это делать в юношеском возрасте под впечатлением стихов А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, С.А.Есенина? Николай не был исключением. Более того, это впоследствии стало его одним из любимых занятий. Он ещё не был женат, но увлечение Татьяной, молодой и красивой девушкой, не оставляло его в покое. Его ухаживания были наполнены каким - то особым колоритом: преобладали нежность, внимание, стремление оказать помощь, поддержку, подарить стихи. Совместная работа в одном учреждении ещё больше укрепляла их узы дружбы. Татьяна, проявляя женскую скромность, несколько скрывала свою привязанность к молодому красавцу со слегка прищуренными голубыми глазами и расплывающимися в улыбке устами, излучающими доброту и обаяние, но в душе её уже зародилось мнение: лучшего не найти. Ему в этот период уж так хотелось посвящать стихи своей возлюбленной, и они сочинялись. Время и обстоятельства брали своё и молодые люди стали супругами. И вот сейчас ему, шагающему по большаку без любимой женщины, немного взгрустнулось и, не смотря на то, что его Татьяна не сказала ему в напутствие тёплых слов, на ум пришли слова: «Мне так тебя сейчас недостаёт и нежности твоей мне не хватает, а жизнь нас безрассудно вдаль несёт и временем прошедшим обрастает …» Эти слова стали началом стихотворения, которое заканчивалось желанием обнять и расцеловать любимую.
Всё, хватит стихов! – сказал сам себе Николай. – Здесь, насколько мне известно, происходили судьбоносные события, начиная с ХУ века и до наших дней. В древности Русскому государству угрожали крымские и нагайские татары. Они уводили, в том числе и с наших краёв, молодых людей в качестве пленников и продавали их в рабство властителям Крымского ханства. Много лет терзали они наши края, пока в 1565 году войска Русского царя Ивана Грозного не прогнали татар с наших земель. В связи с продолжающимися набегами татар начали строиться укрепления, так называемые «засечные полосы». К этому времени относится упоминание о нашем селении. Около четырёхсот лет нашим селом владели царские приближённые Безобразовы и Шереметевы. Последним, кто владел селом вплоть до 1917 года, был Дмитрий Сергеевич Шереметев.
В размышлениях и воспоминаниях Николай незаметно подошёл лугом к заилившемуся пруду. Ему вспомнилось, как, будучи мальчишкой, он с товарищами ходил сюда на карасей. Ему всё не везло. На его наживку рыба не клевала. «Хоть бы одну поймать», -- молил он, но рыба не шла. С наступлением жары клёв и вовсе прекратился, тогда все ребята засобирались домой. Собрал свои пожитки и Николай. Шли они шли, а Николай стал отставать, видимо, сказалась почти бессонная перед рыбалкой ночь да и в наступившей жаре сил становилось всё меньше. И вот он забрался под куст у дороги близ ржаного поля, бросил на землю свои вещи, лёг и уснул. А потом его дед и бабка крепко, как он сам выражался, ругали, думали, что утонул, так как вернулся домой только к обеду следующего дня.
Оставив позади себя и луг, и поле, он решил пройти через малинник. «О, сколько тут бывает малины! Она пока вся в цвету, а летом, бывало, сколько её не обрываешь, а сочные ягоды снова и снова из-за листьев выглядывают. Видимо, здесь когда- то был посёлок,-- размышлял Николай. -- Вот и оставили люди добрую память о себе».
Дорога вновь повела в низину, к реке. Наверное, мало кто по ней стал ездить, а потому она поросла травой, цветами с их пьянящим запахом и редкими заблудившимися поодаль от неё грушовыми деревьями.
Вот и речка. Скорее не речка, а множество родников, как - бы обнявшись, образуют речушку, вода которой прозрачная и холодная даже в жаркое лето. Николай опустился на колени, нагнулся, оперся на полусогнутые руки и, прислонившись ртом к поверхности воды, стал жадно насыщаться живительной влагой. Поднявшись, он умылся, подмигнул речушке, мол ещё встретимся, и зашагал лугом по ещё не скошенной, заросшей красной гвоздикой, жёлто-белой ромашкой и белыми гроздями кашки, траве. Обогнув деревенское кладбище, Николай вошёл в свой хутор, где провёл свои детские и школьные годы.
У дома, на завалинке, сидел его дедушка Степан Игнатьевич. Увидя внука, он оживился, перестал курить самодельную из махорки цигарку и двинулся ему навстречу. У внука с дедом издавна были самые добрые отношения. Хотя внук иногда норовил подшутить над дедом, но тот всё равно не обижался, считал это проявлением мальчишества, детства. А кто в детстве не шалит?
-- Внучок прибыл! Ура! Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой! Дед с внуком обнялись и расцеловались.
-- Вот, приехал, дедуш, проведать вас да помочь сена заготовить. Пора настала и прогноз по погоде утешительный. Я на работе отпросился на пару дней, думаю, успеем.
– Молодец, что приехал. Завтра утром все мужики собираются косить. Я косу направил, вон она висит на суку, брусок – на полке, знаешь где. А пока отдохни с дороги, пешком, поди, шёл. Мать с работы подождём и поужинаем вместе. Проведай - ка друга, он что - то с утра скулит, видать чуял, что ты приедешь.
Николай оставил свою сумку на завалинке, метнулся в хату, вытащил ухватом из печки чугунок с супом, налил варева в миску, накрошил туда хлеба и понёс всё собаке, которая находилась за домом под большой развесистой черёмухой. Целый год не видел Николай Тобика. Наверное, думал он, забыл меня. Ан, нет! Стоило лишь Николаю его окликнуть, как Тобик заскулил, стал подпрыгивать, вилять хвостом, всем своим видом показывая радость встречи с другом.
– Тобик, Тобик, узнал меня? Молодец! Ешь вот это.
А тот не столько ел принесённую еду, сколько смотрел на Николая, под вниманием которого он рос, с кем стали друзьями. Николай гладил спинку любимой собаки, приговаривая ласковые слова, она ему в ответ подвизгивала и лизала руки.
Возвратившись к деду после общения с собакой, Николай присел на завалинку и стал расспрашивать о деревенских новостях, о здоровье, о матери. Незаметно и подошла мать, Наталья Ивановна, возвратясь с колхозных работ. Хоть возраст матери давно перевалил за пенсионный, но она ходила на поля, в основном, на обработку свёклы. Всем жителям деревни выделялся так называемый пай, т. е. участок посеянной свёклы и его надо было обрабатывать от сорняков, а потом, после уборки и переработки её на сахарном заводе, выдавался сахар. Так, что интерес в этом деле был. Мать и сын, встретившись, нежно обнялись и расцеловались. Она радостно улыбнулась, вытерла концом платка появившиеся на глазах слёзы и присела на завалинку.
--Приехал помочь сена на зиму Зорьке заготовить, -- успел сказать Николай.
--Редко ты, сын, появляешься у нас. Раз в год и то, как говорят, по обещанию. Когда вы были маленькими, я всё радовалась и думала, что вот подрастёте и будем вместе жить, помогать друг другу. Отца нет, дедушка стареет, а в деревне мужик нужен. Получилось всё не так, как хотелось: подросли и разлетелись, как птицы, из гнезда. Такая она жизнь. Приехал, помог сена заготовить и опять уехал на год, а мне, матери, и скучно, и грустно. Летом, правда, скучать некогда, заняты все; работы много и в колхозе, и по дому, а зимой, когда нет работ, хоть волком вой. Собака и та как заскулит, заскулит, только не скажет, что по тебе скучает. Ведь она с малого возраста, ещё была щенком, к тебе прикипела.
--Ладно, мам, не надо дальше, а то я сам сейчас заплачу. Я всё понимаю, всё знаю. Но не только один я такой. Молодёжь тянется туда, где интересней, где жизнь устроенней. Я скоро возьму отпуск и пару недель здесь с вами побуду.
--А что ты надумал делать? – спросила мать.
--Надо помочь Александру Павловичу книгу написать о ветеранах. Для этого придётся сходить в ЗАГС, в церковь, в архив.
--Не сидится тебе. Ты бы по дому что-либо посмотрел, а то дед ни за что не берётся. Говорит: «Я за свой век много чего сделал, а теперь руки ни на что не поднимаются». Вот он и сидит. Правильно я говорю, пап?
--Что верно, то верно. Какая - то аппатия, туды её мать, напала. Бывало, в молодости не усидишь, а теперь лень впереди тебя бежит. Видимо из-за того, что силы не те. Природа, знать, берегёт меня, не заставляет трудиться. У нас, стариков,-- опыт. Мы в своём возрасте по природе призваны теперь давать советы молодым, чтобы они не повторяли наших ошибок. Это у нас, у русских, стариков мало кто ценит, а вот на Кавказе, к ним относятся с большим почтением, -- включился в беседу Степан Игнатьевич. --Ладно, -- говорит мать,-- пошли, ужинать будем.
Пройдёт много лет и люди будут по рассказам старожилов, музейным экспонатам и по книгам представлять, какой набор блюд был у деревенских жителей в обиходе, которые были высококалорийными, вкусными и полезными. В этот раз на столе у Натальи Ивановны красовались солёные огурцы, запеченная картошка, похлёбка с мясом, зелёный лук и хлеб. Никаких тебе колбас, сыров и других деликатесов. Николай вытащил из своей сумки бутылку водки.
--Вот ты, Коля, приехал ко мне один, без супруги. А почему бы ей тоже сюда не приехать?
--У неё, мам, дома работы много, - пытался оправдать свою супругу Николай. – Своя дача, а на ней всегда есть работа.
Мать понимающе взглянула на сына и, ничего не говоря, только улыбнулась. Свечерело.
--А где будешь спать, Коля, -- спросила мать.
-- С дедушкой на лужайке (СМ. вставку на стр. 6)
И вот сенокос. Народ собирался на выгоне до рассвета. Иные ехали на подводах. Им ещё дремалось под перезвон кос, свешенных лезвиями за борт. На фоне лёгкой дымки утреннего тумана кругом отливали блеском влажные от росы травы. Кое - где вспархивали потревоженные нежданными гостями птицы. По обычаю все мужчины разбились на десятки, распределили участки и стали делать первые прокосы. Затем поправили косы, заскребли по ним брусками, издавая характерный звон, разливающийся по всему логу. Мужики выстроились друг за другом и… под лёгкими взмахами кос, рождая великую мелодию труда и жизни, подкошенная трава нежно стала ложиться в рядки…
С восходом солнца косьба прекратилась. К этому времени почти все закончили свои делянки. Настало время перекура. Разговорились. Мужики пытались узнать у Николая, как он живёт в городе, добился ли чего в жизни. А тот больше отмалчивался, переводя разговор на другие темы, и улыбался краешком губ в недавно отпущенные усы. « Пусть, мол, думают, как хотят». Он смотрел на них, уже не молодых, на их поджарые фигуры, открытые и просветлённые лица и немного завидовал им, вспоминая своих сослуживцев, вольно или невольно оплывших раньше времени. А ведь они, эти мужики, после косьбы пойдут на свои основные работы: кто -- к трактору, кто -- к комбайну, кто -- на ферму. Такая она сельская жизнь. Поэтому, думалось ему, пока эти сорокалетние мужики живы, остро стоять «проблема деревни» не будет.
Возвратившись с сенокоса, Николай с удовольствием опорожнил большую кружку молока с картошкой. Это была его любимая еда. Ещё со школьной скамьи ему запомнилось стихотворение: «Забрал мороз окошко серебряным щитком, в печи стоит картошка с топлёным молоком…» Поэтому, среди прочего, он отдавал предпочтение этой еде. К этому времени проснулся дед и уже восседал на завалинке.
- Ну садись, внучек, да расскажи, как там, на сенокосе? Ты меня прости, что я вчера рано заснул. А ты, видать, говорил, говорил, говорил, не ведая, что я сплю? С вечера я всю жисть рано засыпаю, зато утром рано встаю. Ну, так о чём мы вчера разговаривали?
--Да всё о том же, дедусь, о поэзии, о моём увлечении. Вот посмотри на хаты в деревне: одна гордо возвышается над землёй, другая – как бы вросла в землю. Почему? По – моему, потому, что в той хате, что возвышается, живёт Пётр Великанов. Он и внешне выглядит внушительно, а в хате, что в землю вросла, -- одна сгорбившаяся от горя бабка Груня. У одной хаты - крыльцо, у другой – нет. Одна хата крыта шифером ровненько, смотреть приятно, а у Федюхи крыша, как бескозырка у пьяного моряка. Так, что, как не крути, а судьбы и людей, и их домов схожи. Вот я и говорю: «Жилище живёт свой век вместе с человеком, постепенно принимая облик хозяина, и часто умирает вместе с ним, если другие руки не наполнят его новым содержанием».
--Мудрёно говоришь! А подметил ты верно.
--Мне бывает плохо, когда я вижу плохое, в том числе и в стихах. Плохие стихи, они сразу видны, я их до конца не дочитываю. Приятно ведь, когда кругом тебя красота и в природе, и в доме, и в песне. Но это всё надо описать. Один из моих друзей когда то написал увиденное им на лугу: «Здесь, средь процветов атласных, заигравшись с ветерком, луга Царь – ковыль пухнастый отливает серебром», или о девушке, которую он, яко бы, встретил: «Она всё шла, ветрам сопротивляясь, и на меня лишь только подняла глаза, заметил я, как мило сочетались ромашки, васильки и глаз голубизна». Вот так он описал природы совершенство. С такими стихами не стыдно идти в народ. Поэты призваны в изысканной форме описывать красоты природы и прививать эстетический вкус людям. А взять песню? Ведь ты, дедуль, когда- то хорошо пел, запевалой в армии был. Так вот: хорошей песни бех хороших стихов не получится! Моя же благоверная не понимает этого. Я, дедуш, конечно, понял, что каждый из нас себе выбирает и жену, и судьбу. Я в одном из своих стихотворений написал: «Мы сами надеваем те вериги, судьбы своей раскраивая зло … и далее – «Слеза души! Да кто её осушит? Ты сам себе спаситель и палач».
Пойду – ка я Тобика накормлю, а то тебе, наверное, надоело меня слушать. Ещё возьмёшь и уснёшь, как вчера, -- сказал Николай и пошёл к собаке.
--Дедуш, а велосипед мой цел? – спросил у всё ещё сидящего на завалинке Степана Игнатьевича Николай, возвратившись от собаки. -- А где он?
--Где, где? В сарае, за дверьми. Стоит с тех пор, как ты его там оставил в прошлом коду.
Николай метнулся в сарай, находившийся рядом с хатой, и нашёл там своего «гнедого коня», как он его называл когда с ребятами катались по деревне. За это время велосипед успел покрыться пылью и остинками от сена и соломы, упавшими с перекрытия сарая. Он его вытащил наружу, поставил в тень, отыскал на кухне тряпочку, протёр раму, проверил руль, подкачал шины и объявил дедушке: «Завтра поеду на луг ворошить сено, а сейчас я помчусь к Александру Павловичу».
--Вот неуёмный парень, - подумал Степан Игнатьевич, - отец был таким. Все в меня пошли. Это я сейчас занемог, а то бы раньше Кольки на сенокос ускакал… Вот он мне рассказывает о своих увлечениях, а я ещё в школе, помнится, в двадцатом году, когда я учился в третьем классе, стих написал. До сих пор помню: «Селом нашим по указам долго правил Безобразов, не пустить чтоб всё на ветер, стал им править Шереметев». Меня за это учительница похвалила, но и отругала: не надо, мол, упоминать царских придворных. Потом во мне всё стихотворство пропало, надо было работать не земле. А зачем нужно всё это стихотворство тому же Николаю? Пушкиным и Лермонтовым не станет, а только жену в злобу вгоняет. Ну, да ладно, как хотят….
--А, Николай Васильевич, рад видеть, - встретил раскрасневшегося от быстрой езды на велосипеде Александр Павлович Ельников.
--Здравствуй, дядя Саша, здравствуй, хлопотун! Всё тебе не сидится, хочется осуществить свою мечту. Знаю, знаю. Благородное дело – воскресить в памяти односельчан – участников войны, погибших на её фронтах. Хочу предложить свои услуги. Может, в чём и помогу. Пока прими вот этот материал о Шереметевых. Я готовлю рассказ о Нюрочке, крепостной девице, которая была талантливой кружевницей, вот мне и пришлось ходить по архивам и церквам. Кое - что я для себя взял, а это – тебе.
--Спасибо. Я этот материал использую. У меня тоже набрано много чего. Тоже ходил и в церква, и в архив, и в военкомат, переписывался с людьми из других городов. Материала набралось много. Меня сейчас занимает другой вопрос: где установить памятник – обелиск, и как он должен выглядеть. Ты, насколько мне известно, инженер-строитель, а вас, по - моему, обучали архитектурным делам, да и сам ты наш, деревенский – все места знаешь. Давай подумаем, - выразил свою просьбу Александр Павлович.
--Дядя Саш, покажи мне, что у тебя есть, - попросил Николай.
Александр Павлович, которому перевалило за восемьдесят, некогда прошедшему в течение четырёх лет дороги Великой Отечественной войны, отслужившему потом, будучи офицером, ещё двадцать лет и демобилизовавшемуся в чине полковника, не захотелось «сидеть сложа руки» и довольствоваться заслуженной пенсией. В нём продолжала звучать мелодия его жизни, рождённая, первой атакой на врага. И он, оставшийся в живых, один из немногих, сказал себе: «Пока буду жить, я в память о погибших буду вести великую мелодию памяти, мелодию скорби, мелодию жизни». И он, верный своему долгу, почти пятнадцать лет посвятил работе по увековечиванию памяти не вернувшихся с войны односельчан, которых набралось около 200 человек из одного села.
-+
+9о2