Кайлер думала, что вино подали слишком кислое. Темные бутылки без этикеток, хрустальные бокалы, бордовые капли, упавшие на белую скатерть – а ведь не подойдешь, не скажешь. Официант будто неживой, он как из воска вылеплен, смотришь и невольно думаешь - а он вообще разговаривать умеет? Только эти глаза, взгляды, бегающие по столу, они ищут, не закончилось ли у кого вино, не убрать ли тарелку, эти руки в белых рукавах накрахмаленной рубашки, а слова-то есть? Вот он подлил ей еще, того же самого кислого и сухого, а она лишь вздохнула, все равно другого нет. На банкетах так обычно и происходит, на приемах, фуршетах – сколько раз она уже тут была?
Все расположились в большом зале. Плоские лампы на потолке, круглые столики с белоснежными скатертями, светлые кресла – как в снегу сидишь, хотя и не холодно вроде, ведь конец лета, скоро уж осень, уже и листья начали желтеть. Ветер с моря дует холоднее, но все равно тепло, еще долго не будем мерзнуть. Кайлер даже накидку сбросила и осталась только лишь в платье без рукавов. Официант снова шел мимо с подносом, направлялся к барной стойке. Кайлер думала подозвать его, хотя даже не знала, о чем попросить: о не таком кислом вине или может о чашечке кофе даже. В конце концов, решила попросить эспрессо – взбодриться надо, тряхнуть головой, хоть немного, не поздно ведь еще! – но официант пронесся мимо и скрылся где-то в другом конце зала.
Речи кончились, официальная часть подошла к концу - на банкетах она частенько затягивается - стихла речь важных господ, искаженная механическим шуршанием микрофона. Из колонок полилась музыка, какая-то странная, электронная что ли? Такую обычно не включали, Кайлер этого, во всяком случае, не помнила, но вскоре она стихла. Пластинкой ошиблись, то ли случайно, то ли намеренно – молодой ассистент перепутал, молодые сейчас любят этот скрежет звука, непонятно почему, но обожают. Кайлер тоже была молода, считала себя молодой, жизнь ведь идет и идет, не кончается пока, хоть и тридцать восемь уже, да и никто и не застрахован от случайностей. Но здесь, в полумраке зала, где только приглушенный свет, белые столы, хрустальные бокалы, восковые официанты - люди, люди, ученые, интеллигенты – что может произойти? Вряд ли что-то страшнее перепутавшейся музыкальной пластинки, или упавшего стула, или того, что вино слишком кислое подали…
Что-то происходит, всегда, везде, в каждое мгновение. Даже сейчас в этом зале что-то меняется, вот уже и свет другой, какой-то коричневый, не столь уютный, как свет от пламени камина на темном дереве кофейного столика, но все же теплый. Хоть и искусственный какой-то, слишком ненастоящий. Как эти речи, пропущенные через микрофон, как эти официанты, слепленные из застывшего воска, как те, кто сидят в этом зале. Скрыли жизнь, не говорят о ней, прячутся под своими твидовыми пиджаками и лакированными туфлями. Есть, наверное, что скрывать - как они видели первые рассветы, как встречали те незримые искры счастья, находили их в любви или свободе, как гуляли по набережным, наслаждаясь плеском волн и криками чаек. Может все видели красоту, видели любовь, видели счастье. Оно белое такое, чистое-чистое, как закатное солнце, как лазурные берега Багамских островов, оно существует вообще? А кто знает – никто, так тщательно все скрывают. Спрятались, сидят с ровными улыбками, ведь не об этом сейчас речь, не о счастье – о делах, о работе. Мистер Роберстон, тот лысый джентльмен, из тех, кому нет дела до кислого вина или чашечки эспрессо по вечерам, рассказывает о своей последней статье – и как ее приняли в журнал, такая тоска ведь! Из колонок снова льется музыка, теперь уже фортепианная, вот и голос вступает, вот и скрипка. И поют все трое, так надрывно и жалобно, будто погибает кто-то, будто плачет девушка, хотя песня вроде не о том, да и голос мужской, а все равно, до чего же грустно. Будто жизнь затихает, Кайлер даже вздыхает, поправляет свое платье цвета жженого кофе, оглядывается. Зал снова не такой, как был секунду назад, теперь уже и тени бегут по стенам, и люди зашевелились – начались танцы.
Не то, чтобы Кайлер любила танцевать. Она не чувствовала себя неловко, не стеснялась мужчин, ведь тридцать восемь лет уже, хоть она и считала себя молодой и была уверена, что жизнь началась только недавно. Вся жизнь, все ее мечты и желания – вот они, смотри, бери, наслаждайся, а все же чего-то не хватает. Она скорее скучала во время танца, уж либо музыка, либо контакт с кем-то, даже если пустячный, пусть даже просто касание руки, плеча или талии – легкое, ни к чему не обязывающее. Во время танца слишком близко подходишь к человеку, будто всегда так близки, а он даже не говорит обычно ничего, молчит и думает о чем-то своем или же болтает что-то такое же пустячное, скрывает свою жизнь, свои страхи и восторги, свои чувства, просто свои мысли – какие либо, все. И остается только улыбка, чьи-то руки, твидовый пиджак – а слова-то есть? Или они тоже из воска вылеплены? А музыка все плачет и плачет, словно снова кто-то заснул навсегда, чтобы навечно остаться в своих мыслях, в собственном мире, где нет место чему-то новому, оттуда ничто нельзя выпустить, не о чем поговорить, о чем же вы все молчите? Почему таитесь? Неужели я не могу вас услышать?..
К ней подходит мужчина, приглашает на танец. Кайлер думает пару секунд и соглашается. Терять нечего, все равно ни с кем не поговоришь, так и самой обратиться воском недолго, а пить это кислое вино – мочи нет больше. Мужчина молодой еще, хоть и выглядит солидно, ему лет сорок, наверное, не больше, она видела его на каком-то выступлении, да и в городе потом встретила пару раз – он разговаривал с кем-то. С кем – не важно, какое ей дело, это мог быть кто угодно, хоть ребенок, хоть старик, хоть женщина из лавки возле кофейни, та, что торговала розами – уж точно не восковой официант. Он ведь говорил, и женщина (кажется, это все-таки была она) тоже говорила, искренне так, открыто. Она просила его рассказать о путешествиях, ведь что в жизни может повидать торговка, кроме денег, роз и восковых людей. Запах кофе, шум волн, крики чаек – все настолько родное и привычное, что его, кажется, и не отделить уже, настолько в душу запало. Она говорила – расскажи мне о футуристических садах. Кайлер не знала, что это, что-то новое, наверное, невиданное доселе. Она кладет руки ему на плечи, движется под музыку медленно и плавно, словно летит, почему-то танец начинает ей нравится. Мужчина, Джон его, кажется, зовут, спрашивает, как у нее настроение, какие планы, кто она вообще, откуда приехала. Кайлер рассказывает о себе - наконец-то можно не таиться! – как живет, что настроение у нее неплохое, вот только вино слишком кислое подали, а кофе хочется, немыслимо просто, она с ума сойдет без чашечки хорошего эспрессо. Джон улыбается, он нравится ей, симпатичный мужчина, на нем льняные брюки и светлая рубашка, нет этого чертового твидового пиджака, Кайлер их уже видеть не может, он обнимает ее за талию, удобно очень, будто так и надо. А музыка все плачет, эти звуки, что рождаются на нижних клавишах фортепиано, этот голос, немецкая речь, которую она не понимает, но какая разница, о чем он поет?
Джон, расскажите мне о футуристических садах.
Он улыбается, слегка настороженно. Неудивительно, впрочем, и Кайлер даже стыдно становится, как-никак подслушала разговор, но какая разница, это ведь было давно, вчера, кажется, а может дня три назад – не важно. Просто знает - долетел звук, долетело слово, оно ведь живое, оно может летать. Не камень, не твидовый пиджак и уж тем более не воск, из которого слеплены эти люди. Но Джон не восковой, с ним можно поговорить, можно открыть душу, узнать что-то новое, что-то доселе невиданное. Расскажите же мне, расскажите о футуристическом саде! Я не видела его раньше, в душе одно и то же, никто не делится своими мыслями, мечтами и образами, расскажите мне…
Джон смеется, это немного не сочетается с плачущей музыкой, но не важно, Кайлер и не обращает на это внимания. Начинает говорить о странных конструкциях, они высокие, расширяются кверху, металлические деревья, окрашенные в странный цвет, он не помнит, как он зовется, не сиреневый, не бордовый и не фуксия даже, но какой-то такой. Красивый очень в вечерней подсветке, когда зажигаются прожекторы, освещая их снизу, а листья растений – самых разных, вроде комнатных, а может даже и маленькие пальмочки в керамических горшках, и все это светится – так ярко, оторваться невозможно, хочется смотреть и смотреть. Там смотровая площадка еще, можно подняться, хоть и невысоко, к сожалению. И видны все эти деревья, все листья в ночном свете ламп, фиолетовый калейдоскоп, до невозможности прекрасный, свет переплетается, поднимается ввысь, отражается, мигает, даже кажется, что попадаешь в другую реальность… Кайлер видит, как голубые глаза Джона загораются от воспоминаний. Какая улыбка на его лице, такая живая и искренняя, она давно таких не видела уже. А он все говорит о футуристическом саде – восемнадцати светящихся деревьях, чье сияние смешивается с огнями ночного города.
Неужели это реально? Это ведь немыслимо просто, Кайлер никогда не видела ничего подобного, но сейчас, заглянув в его душу, понимает, что и не такое возможно, но тут же думает – неужели столько же историй стоит за каждым, кто прячется за твидовым пиджаком? За теми, кому вино не кажется кислым, кто обсуждает скучные статьи, что недавно опубликовали – такая ведь тоска! Музыка заканчивается на высоких нотах фортепиано, Джон благодарит Кайлер за танец и выходит на балкон – в зале ведь душно, витают запахи еды и дорогих одеколонов, запахи вина и застарелых мыслей – нет воздуха, совсем нечем дышать. Кайлер думает пару секунд и выходит за ним, чуть не столкнувшись по дороге с официантом, тенью сновавшим между людьми.
На балконе прохладно, с моря дует холодный ветер, уже все-таки почти осень, конец лета, она даже немного мерзнет. Джон стоит поодаль и слушает доносящийся до зала шум далеких волн, даже крики чаек можно различить. Кайлер не знает, о чем еще заговорить, вроде молчать не хочется, но голова так болит от этого шума, кислого вина и тяжелых размышлений. Увидеть бы хоть на секунду что-то новое, погрузиться в другую реальность, где много света, листья, прожекторы, ночные огни города, а слов нет, мыслей нет – одни эмоции! Увидеть бы футуристический сад, хоть на секунду, хоть раз…
Она, задумавшись, не замечает, как Джон подходит к ней, неся ее накидку. Она ее в зале забыла, а он уже сбегал за ней, видел же, как она дрожит, хотя еще и не осень вроде, казалось, еще долго не будем мерзнуть. Кайлер улыбается, смотрит на него, спрашивает, как ему не холодно без пиджака, а он лишь машет рукой, в самом деле, не осень же еще. «Не хотите ли выпить со мной кофе сейчас, я же вижу, вы устали» - говорит тот, кто рассказывал о волшебном саде, говорит так мягко и спокойно, словно ему действительно жаль эту женщину, она ведь еще молода, каких-то тридцать восемь лет, а такая уставшая, будто все в жизни надоело. Кайлер и вправду устала, ее утомило все старое, хочется того, чего раньше не видела, того, о чем знает Джон, а он многого еще не рассказал, она уверена. Она берет его под руку, улыбается, потому что согласна, конечно, согласна, как можно отказаться от чашечки хорошего эспрессо в такой вечер? Они проходят мимо ученых в твидовых пиджаках, мимо восковых официантов, мимо барной стойки, заставленной бутылками со слишком кислым красным вином, кто-то говорит «Вы уже уходите, какая жалость!». Она отвечает, что да, уходит, знаете, голова так болит. Джон прощается с кем-то, и выводит Кайлер на набережную, они идут в кофейню, ту самую, куда Кайлер давно собиралась зайти. Идут по мощеной улице, мимо отелей, мимо магазинов, где продают сувениры, фрукты и местные сладости, мимо лавки, где пожилая торговка днем торговала розами, но сейчас уже ушла – вечер поздний, уж и звезды на небе, луна где-то за облаком. Впереди кофейня, где всегда играет живая музыка, что-то из старых баллад, такая знакомая и родная, и это даже хорошо – она не отвлекает и не тревожит, не будоражит воображение, играет, звучит фоном – разве не на то и нужна музыка, эти известные песни – слушаешь и отдыхаешь. Столик возле кадки с пальмой, плетеные деревянные кресла, смеющийся официант, всем советующий кофе – кофе в такой замечательный вечер, как раз то, что нужно уставшей леди! Кайлер тоже смеется, а ведь он прав. Кофе, шелест пальмовых листьев, улыбка Джона, сидящего напротив, такая открытая, живая такая, добрая. Хочется с ним познакомиться поближе – кто он, откуда, чем занимается, женат ли, что думает об этой жизни, но это потом. Она делает глоток восхитительного кофе – а ведь прав был официант! – и откидывается на спинку удобного плетеного кресла.
Джон, расскажите о футуристическом саде, расскажите еще, прошу вас…