Имяреку, тебе…
Мы сидели в углу Пестрого зала ЦДЛ, этот легендарный закуток был полон народа и гула. Наташа, воздев руку, помахала кому-то. «Чудаков», - сказала она. Я оглянулся. К нашему столику быстро приближался какой-то парень.
- Как Чудаков? Тот самый?
- Ну, да. Последний из поколения гениев, - пояснила Наташа.
- Так он не умер?
Стихотворение Бродского было реальнее самого человека, которому оно посвящено.
В руке Чудаков держал квадратный томик Губанова. Я узнал это издание издалека, потому что писал о Лёне, и эта книга еще лежала у меня дома на письменном столе.В другой руке он держал блюдечко с чашечкой дымящегося кофе. Он приближался к нам, ловко огибая столики и виртуозно избегая столкновений с отходящими от буфета людьми. Мне показалось, что на ходу он успел заглянуть в книгу и прочитать что-то совершенно необходимое в это мгновение.
О Чудакове, о его стихах, я начал писать давно. Это были дневниковые заметки. Начал и забросил. А сейчас я уже прочитал толстый том, посвященный Чудакову. И там есть документы неопровержимые, что он умер в 1997 году. «Запись акта о смерти». А вот квадратный кирпичик Губанова вышел в свет в 2003 году. И когда я сверил свои старые дневниковые записи с актом смерти, то сначала просто хотел исправить, значит, другой Губанов был у него в руке. «Ангел в снегу», вышедший в 1994, а не томик в твердом переплете. Человек, умерший в 1997 году не мог держать в руках книгу, вышедшую в 2003. А потом решил оставить. Все, что связано с Чудаковым, настолько невероятно, что такая ошибка памяти просто ничтожна. И скорее всего я видел все-таки Чудакова с книгой, вышедшей после его смерти. Так и было.
У нас был свободный стул и Чудаков занял его. Мы познакомились. Я бы не сказал, что Сергей выглядел как бомж, что лицо у него было опухшее и подмороженное. Живые острые глаза – вот что определяло его облик и какие-то юношеские резкие, порывистые движения. И хотя одет он был точно как бомж, и лицо у него было как у человека, точно ночевавшего в подъезде, но все это не имело никакого значения. Его существо жило отдельно от оболочки. Я не говорю, - душа. Может быть, души у него и не было вовсе, как считают некоторые. А вместо нее была пустота. «Я весь полон пустотой». Ну, и что, что пустота. Для Лао-Цзы пустота имела преимущественное значение. Все-таки, что-то ведь было, определяющее этого человека. И вот это что-то, эта суть, была совершенно молодой и лишенной малейшей заплесневелости. Для него все было ново, и интересно. Он был готов к открытиям, и готов был делать открытия, и восторгаться этим новым открытиям.
Пока он держал в руках книгу, мы первым же делом стали говорить о Губанове. Я спросил у него как ему Губанов. И Чудаков, сделал несколько таких движений, что стало ясно насколько для него важен сейчас Губанов, и насколько он весь поглощен и даже потрясен им.
- Да, это такое событие. Вышли стихи наконец. После смерти. Я буду писать о нем. Обязательно.
Я осведомился, а знал ли он Губанова. Оказалось, что не знал. Это тоже было совершенно необъяснимо. Как Чудаков мог не знать Губанова?
- А я знал. Мы были друзьями.
Но Чудаков как бы не обратил на мои слова никакого внимания. И не проявил никакого интереса к моему знакомству с Леней. Он сам был как бы настолько полон Губановым, что никакая дополнительная информация ему была ни к чему.
Наше общение можно разбить на никак не связанные с собой этапы. Сейчас даже, кажется, что они происходили разновременно и в разных состояниях. После краткого разговора о Губанове, Чудаков откуда-то вынул (не из воздуха ли) толстый телефонный справочник и с головой ушел в него. Он совсем отключился от нас. Ну и мы тоже как бы занялись своими делами. Вернулись к вину, налитому в бокалах. Вино ни малейшего внимания Чудакова не привлекло. Казалось, что общение закончилось. Чудаков сосредоточенно искал чьи то телефоны, листая желтые страницы книги. Прошло какое-то время. И вдруг Чудаков вернулся к нам.
- А вы тут есть? – спросил он, показывая на книгу.
- А что это?
Он показал обложку. Это был телефонный справочник членов Союза писателей СССР.
- Меня там, конечно, нет, - ответил я, думая, что после этого мой новый знакомый совсем потеряет ко мне интерес. Но ошибся. Это ему тоже оказалось совсем безразлично.
- Я вообще в церкви истопником и чтецом служу.
И вот это уже вызвало в моем новом знакомом искренний интерес. Он надолго задержал на мне взгляд. И мне даже показалось, что он хочет проникнуть в неведомую ему жизнь и увидеть, как я в церкви топлю котел, а потом читаю каноны и шестопсалмие.
- Зато я в той книге есть, - и я показал на томик Губанова. Действительно. Там была и моя статья, в конце книги. Я взял в руки пододвинутый мне толстый потрепанный справочник, и обнаружил, что справочник чуть ли не 47 года издания. Задолго до моего рождения. Что же, кого же искал в нем этот чудак? - подумалось мне.
- Это еще до моего рождения издано, - заметил я Чудакову.
Вообще, было бы забавно, если бы Чудаков читал книгу, вышедшую после его смерти, а я бы оказался в справочнике, выпущенном до моего рождения.
Неожиданно в его руках возник листочек формата А3, вроде даже не согнутый, и никогда не изгибавшийся пополам.
- Я стихотворение написал сегодня, - хотите, прочту.
Мы захотели. И началось чтение.
Вот здесь как бы наступает кульминация нашей встречи. Чтение стихов. Мы приготовились слушать.
Я знал множество поэтов, и как поэт читает свои стихи, в этом все сказывается. Сразу видно, что он из себя представляет. Понимаешь его истинную цену. И я как бы весь превратился в слух и замер. Но напрасно. Потому что из-за шума Пестрого зала ничего слышно не было. Я хотел было сказать, чтобы он погромче читал, но не стал прерывать, увидев, что он весь с головой ушёл в свое стихотворение. Было слышно, что он читает. Но слова разобрать было невозможно. Я решил сам подглядывать глазами. Стихотворение было длинным. На всю страницу. Строф пять. Постепенно голос звучал все тише, и все дальше Чудаков отдалялся от нас. Казалось, он о нас совсем забыл. Вообще улетел куда-то. Голова его склонялась все ниже. Читал он все медленнее. Он даже не читал, а как бы заново проверял написанное, водя пальцем по строкам. Потом и шепота не стало, только губы шевелились.
Он перевернул страницу, на обратной стороне стихотворение продолжалось еще двумя строфами, которые уже читались совершенно безмолвно. Не знаю, сколько прошло времени. А он все сидел, погруженный в свои стихи, шевеля губами. Лоб его совсем склонился и касался бумаги. Наконец, он опять вернулся к нам. Осмотрелся, и я понял, что он забыл, где находится, и даже забыл с кем сидит. Все это я видел по его живому лицу. Он заново осознавал кто он, где он и медленно возвращался к нам. Я думал, он спросит, ну как, мол, стихи. Но он не спросил. Он, наверное, вообще забыл, что читал нам что-то.
Да. Я много слышал чтений. Но такого никогда. Я бы сказал, что вот это и есть истинное прочтение поэтом своих стихов. Так и надо читать. Молча. Но никому такого не дано.
Сначала негромко, вслух, потом все больше погружаясь в облачную материю поэзии, сливаясь с ним, уходя в него, забывая о слушателях, о реальности и, в конце концов, вовсе смолкнуть, уйдя полностью туда, освободившись от всего земного и тленного. И это движение тела, склоняющегося все ниже, ослабевающего от того, что существо человека переливается полностью, уходит, и, наконец, совсем оставляет тело. Умереть. И только потом, прожив все до конца, опять возвратиться в мир. Вот, оказывается, как надо читать. Но для этого и стихи должны быть соответствующие.
В Пестрый зал я пришел из Малого зала, где был вечер поэзии. И там тоже читали стихи… например, Дементьев, а председательствовал Вознесенский и тоже читал. Отчетливо помню, что Дементьев читал стихотворение «Снег в Иерусалиме». Стихотворение было настолько жалким, что я сразу ушел и как видим, не напрасно.
Противопоставляя поэта Чудакова этим известным поэтам, я, конечно же, выбираю Чудакова, хотя ни слова из его стихотворения не слышал. Но я слышал поэзию. Так загадочно я бы объяснил свой выбор.
Вино выпито, стихи прочитаны. И мы засобирались. Наташа решила зайти в Малый зал, я за ней. Мы прошли через боковую дверь. Прямо к президиуму. Поэтический вечер уже закончился. Но в зале еще было полным-полно народу. Все говорили стоя. К слову сказать, это был вечер еврейской поэзии. Мы как то неопределенно стояли, не зная чем заняться дальше. И тут в полуоткрытую дверь заглянул Чудаков. Он мгновенно прошел в президиум и занял центральное место. Вознесенский стоял к нему спиной и с кем-то увлеченно говорил.
– Садимся. Занимайте места. Представление начинается. Сейчас начнется самое интересное! - сказала Наташа, обращаясь в пространство.
И мы сели. Все места были уже свободными, люди выходили. Чудаков взял в руки листочек, лежавший на столе президиума, и прочитал вслух: «Вечер еврейской поэзии».
- Евреи есть? – спросил он громко, обращаясь в зал.
Наташа подняла руку.
- Есть.
Я поднял руку вслед за ней.
- Есть. Тут мы.
Он оценил нас взглядом. И стал громко читать список выступающих.
Наташа была большой любительницей всяких хохм. И я видел, как она еле удерживается от смеха.
Когда со списком было покончено, Чудаков дотронулся до плеча Вознесенского. Он полуобернулся и, узнав, кивнул Чудакову. Они, оказывается, были хорошо знакомы. Завладев вниманием метра, Чудаков не стал медлить, и тут же подсунул Вознесенскому листок бумаги. Я подумал, что это был список выступающих, но на этот раз это был листочек со стихотворением, словно фокусник, незаметно для глаз, он поменял эти листочки.
- Сегодня написал, – услышали мы уже знакомую фразу.
Вознесенский, повернувшись окончательно, стал читать. И он читал примерно так же, как Чудаков. Но только он как бы читал слова. Только слова. После каждой строфы он одобрительно кивал головой, взглядывая на Сергея. Но дойдя до последней, пальцем перечеркнул ее… и протестующе замотал головой. Чудаков не обратил на это никакого внимания. Только показал, что надо перевернуть страничку. Чтение продолжилось, и заключение было одобрительным кивком.
- Заходите, заходите ко мне в Переделкино. Буду рад. – Слышали мы их разговор. На этом все.
Представление закончилось.
Но не успели мы дойти до конца зала, как Чудаков подскочил к нам. И заговорил быстро и жарко.
- Вы знаете Майю Туровскую? Я живу у нее. Но мы поссорились. А мне ночевать негде. Она меня выгнала. Помирите меня с ней.
Я несколько опешил от такого поворота событий. Но прежде чем успел сообразить, что сказать в ответ, он уже исчез, колыхнув портьерой вслед за Вознесенским.
Мы вышли в фойе. К гардеробу. И тут он снова появился, все так же ловко мелькая между людей. Он был быстрее всех. В Большом зале начинался какой-то вечер, все фойе было заполнено узнаваемыми людьми. На какой-то миг Чудаков оказался рядом с Беллой Ахмадулиной, и казалось, что заговорит с ней, но он промелькнул мимо и уже окончательно скрылся из глаз. Но потом неожиданно обернулся, как бы почувствовав, что я смотрю ему в след. И чуть ли не подпрыгнув, помахал мне рукой. И крикнул через все фойе.
- До встречи. Наташа - связная.
Лев Алабин
ЗЫ. Я не перестаю удивляться непризнанным гениям. Почему же их не замечают, почему они умирают в подъездах.
Чудаков театральный критик. Эфрос признает его лучшим в присутствии Туровской, Соловьевой, Крымовой…
Чудаков кинокритик. Режиссеры Тарковский, Козинцев, Хуциев допускают его в творческую лабораторию, он смотрит материалы фильмов, дает советы. Пишет статьи.
Чудаков литературный критик. Поэты восхищены его пониманием их поэзии.
Чудаков актер, у которого отбирают роли. (Звонарь)
Чудаков поэт, о котором Нобелевский лауреат скажет однозначно: «Автор лучшей из од». Вообще лучшей. Лучше чем у лауреата.
Я спросил у одного маститого лауреата, как же так, вы лауреаты, современные классики, не стоите и строчки Чудакова. У вас полные собрания сочинений, а его стихи просто развеяны в пыль. Надеялся, что он обидится. Но он ответил с иронией. «Мы простые работники слова. А он гений. Что с нас взять».
НА СМЕРТЬ ДРУГА
Иосиф Бродский
Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
черсчур далеко, чтоб тебе различать голоса -
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где наощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;
имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,
слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.
1973