Здравствуй.
Я не обращаюсь по имени не потому, что оно мне не нравится — нравится, очень, да если бы меня так звали... — дело не в этом. Не обращаюсь по имени потому, что не могу произнести его, даже внутренним голосом. Для меня ты — ты, какая есть, и к черту имена, потому что не меняется суть от названия. Ты — это ты, как я помню, как есть, как думаю, боже, сколько же говорю я глупостей, а к делу так и не перешла, но ты же знаешь, это часто со мной бывает.
Не спрашивай, что заставило мне тебе написать. Простая задумчивость или шальная мысль — я сама толком не знаю. Наверное, все вместе, сразу, так получилось, и пусть так и будет. Да ты и не спросишь, ибо когда я допишу и у меня заболит рука (артрит, сама знаешь, штука скверная, да к тому же я так давно не держала перо в пальцах), я кину всю эту глупую писанину в огонь.
Я пишу тебе перед камином, который у меня в гостиной. Да, все так же, все по-прежнему, я ведь так и не переехала. Собираюсь уже вот-вот, ну я говорила многим и, наверное, до тебя дошли слухи. Знаешь, меня не покидало чувство, что в этом доме — вот тут, в кресле перед камином, на журнальном столике из тёмного дерева, надо сделать что-то ещё. И только сегодня я поняла, что — до этого никак дойти до меня не могло, — надо написать тебе, немного разворошить прошлое, припомнить его ненадолго, хоть оно и безвозвратно ушло.
Мне сегодня — почему я пишу-то, — попалась на глаза красная лилия. Расцвела в саду среди ромашек, а я ведь и забыла, что она там есть. Думала, что все лилии давно погибли от того града, что был в прошлом году. Я в тот день много думала: о тебе, о нас, о лилиях в саду и даже, точно помню, плакала, понимая, что все они погибли — все до одной. А сегодня одна расцвела, через столько времени, вот чудо-то!
Ты этого не прочтёшь, я знаю, так что позволь написать все, как есть — как было, — потому что мысли мыслями, а все-таки просятся они на бумагу: кричат в голове, вопят, плачут, и высказать бы хоть кому-то, хоть листу, который все стерпит. Не тебе — тебе не посмею, да ты меня, наверное, уже и не желаешь помнить. Кто в этом виноват, я не знаю, может быть мы обе, что так и не получилось никакой любви у нас. Ты (явственно вижу) сказала бы так надменно и чуть изломив тонкую бровь: «Да и не могло быть ничего!» Может ты и права, но ты же знаешь, что я — это я, я люблю жить в своём мире, где все замечательно и почти ничего общего с реальностью нет.
О чем я? Ах да, про тот град. Как раз в тот вечер, когда я готова была, что называется, лезть на стенку от душевной боли. Ты знаешь, на мою долю выпало немало расставаний и прочих гадких вещей. Мне и врали, и ломали иллюзии, и прочее, прочее — все то, что бывает обычно с влюбчивыми и впечатлительными дурами, вроде меня. Но я и не предполагала, как сильно может болеть душа: неужели я действительно настолько тебя любила? Наверное, и сейчас люблю, потому что вместе с артритом сейчас душа тоже болит, но уже не так. Слабо, еле заметно, но все же слышна эта боль, как слышится старческий голос, что шепчет «А помнишь ли ты?» Помню, отвечу я, никогда ведь не забуду, наверное, как не забывала до сегодняшнего дня, но сейчас чувствую, что пора это закончить. Закончить и идти дальше, боже правый, если бы я ещё знала куда.
Твои лилии, которые ты принесла мне тогда, в тот день, когда я тебя, наверное, и полюбила, цвели и идеально сочетались с другими цветами в саду. Эти лилии называются, насколько помню, тигровыми. Знаешь, я никогда не любила лилии, они казались мне искусственными и чересчур хрупкими, но эти были совсем не такими. Наверное, я многого не знаю о цветах. Вот племянница моя — Алиса, ты ее помнишь, может быть, — она разбирается в этом, если бы не она, не было бы у меня, наверное, сада. Сплошной газон, да пара старых яблонь. А так лилии, ромашки, да что я тебе говорю, ты все помнишь. А после того града почти ничего не осталось, все льдом побило, все погибло, кроме ромашек тех. Эти живучие, что им сделается.
Я в тот день сидела на террасе и вязала. Что — уже и не помню. Только мысли помню, что вертелись у меня в голове: лицевая, одна, вторая, третья, изнаночная, нет, не думать, не думать... Я так старалась не вспоминать наш последний разговор, ибо каждое слово отдавало в моей душе ударом раскаленным прутом по сердцу, так, что даже не заметила, как портится погода. Ну, ты знаешь, я сентиментальная натура. Могу замечтаться, забыться, задуматься и не увидеть, как небо, бывшее когда-то голубым (как давно-то!) заволокло тучами, как ударил гром, а через минут пять с неба сыпался лед, разбивая цветы и бутоны и, похоже, разбивая мне жизнь.
А делать было нечего. Только сидеть, качаясь в моем любимом кожаном кресле и смотреть, как они разбиваются. Один лепесток, второй, а вот и вовсе стебель переломился...
До сих пор мне кажется, что это что-то значило. Как бывает дождь — слезы лета в ночь на первый день осени, так и этот град. Понимаю, что это глупо. А как сама природа мне говорила: все разбивается, не расцветёт больше ничего... Вот только эта лилия сегодня. Одна, среди живучих ромашек, как болезнь, которая дает о себе знать после того, как уже год, как ее победишь. Год ведь прошел, да? Прошлым летом я тебя потеряла, прошлым летом ты ушла, по какому-то пустячному поводу, словно и не любила меня вовсе — нет, не вспоминать, не надо, не хочу больше душевной боли, хватит, сколько же можно уже...
Прости меня, что я все это пишу. Я уже сказала, что надо было сделать что-то подобное — как чувствовала. Я все-таки решила, что не стану это письмо сжигать. Слова должны быть кем-то услышаны, так что сейчас, двадцать четвёртого августа, я пишу тебе с надеждой, что ты прочтешь эти глупые строки. Прочти, если ты меня еще помнишь, письмо должно дойти через неделю. Не утруждай себя ответом. Я не слышала ни слова от тебя весь этот год, так что и не нарушай это молчание. Да ты и не нарушишь, а гордость будет тому причиной или что-то еще — это уже не мне решать.
Кажется, уже без любви, но с ноющей болью на душе. Амалия.
P.S. Я переезжаю через полмесяца. Все уже решено, остались только последние мелочи. Тигровую лилию я хотела выкопать и забрать с собой, но передумала.