*** «Я люблю мою тёмную землю»
Выпускник Санкт-Петербургского учительского института Фёдор Тетерников (1863–1927) десять лет служил учителем математики в народных училищах Новгородской, Псковской и Вологодской губерний. Сын портного и крестьянки, в детстве и отрочестве он испытал на себе и унижения и хозяйские розги, какие задавали ему в господском доме семьи Агаповых, куда после смерти отца прачкою устроилась его мать. Служба в глуши северных губерний проходила в беспросветной нищете и тоске смертной. Фёдор Кузьмич просил разрешения приходить на уроки босым – на обувь не хватало средств, ведь на его иждивении находились мать и сестра, привезённые из столицы.
* * *
Из отуманенного сада
Вливается в окно прохлада.
Поутру ветки шелестят,
Щебечут птицы там на ветках,
И семь приятелей сидят,
Поссорившися, в двух беседках.
А мне в какую же идти?
Где чушь мне пьяную плести?
Пора домой. Уроки скоро
Начнутся. Уж проснулась мать,
И с нею, знаю, будет ссора,
И будет долго упрекать.
Бреду, держуся ближе к тыну,
От водки и прохлады стыну, –
И точно, мать уже в дверях,
Суровая, меня встречает;
Еще молчанье на губах,
Но уж и взором упрекает.
30 сентября 1883
В 1892 году учителю математики удалось добиться определения в Рождественское городское училище Санкт-Петербурга, из которого в 1899 году его перевели на должность школьного инспектора в Андреевское училище на Васильевском острове с полагающейся по статусу казённой квартирой. В это время родился творческий псевдоним Фёдора Тетерникова – Сологуб, были изданы первые книги стихов. Десять лет поэт работает над романом «Мелкий бес» – шлифует зеркало, многократно и тщательно проверяя, чтобы уродливое и прекрасное отражалось в нём одинаково точно.
* * *
Я люблю мою тёмную землю,
И, в предчувствии вечной разлуки,
Не одну только радость приемлю,
Но смиренно и тяжкие муки.
Ничего не отвергну в созданьи, –
И во всём есть восторг и веселье,
Есть великая трезвость в мечтаньи,
И в обычности буйной – похмелье.
Преклоняюсь пред Духом великим,
И с Отцом бытие моё слито,
И созданьем Его многоликим
От меня ли единство закрыто!
5 августа 1896
Публикация романа досталась автору нелегко; рукопись возвращали, считая произведение «слишком рискованным и странным». Роман увидел свет лишь в 1907 году, пять лет спустя после окончания, и принёс Ф. Сологубу широчайшую известность. Часть читателей, таких как олух царя небесного критик А. Горнфельд, полагала, что главный герой романа провинциальный учитель Передонов, добивающийся места школьного инспектора, и есть сам автор:
«Для тех, кто знаком с литературными признаниями авторов, совершенно ясно, где Сологуб ощутил передоновщину всего больнее и страшнее: в себе самом… Для меня ясно: Фёдор Сологуб – это осложнённый мыслью и дарованием Передонов. Передонов – это Фёдор Сологуб, с болезненной страстностью и силой изображённый обличителем того порочного и злого, что он чувствует в себе. Это чудовищно, но обычно». (А. Горнфельд. «Недотыкомка»).
Другие читатели, такие как А. А. Блок, признавали в Передонове явление довольно распространённое и понимали, что, внимательно вглядевшись в самих себя, могут обнаружить смертные грехи мелкого беса. Вряд ли, конечно, критик Горнфельд желал всматриваться в самого себя, – отсюда, в общем-то, и берёт начало передоновщина: Передонов замечает соринку в глазах окружающих, а в своём не видит бревна. Передонов никогда не даёт оценку свои действиям, он всегда прав – он критик, для которого ясно, кто есть кто.
В предисловии ко второму изданию Ф. Сологуб писал:
«Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя; всё анекдотическое, бытовое и психологическое в моём романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно “натуры” вокруг себя. И если работа над романом была столь продолжительна, то лишь для того, чтобы случайное возвести к необходимому, чтобы там, где царствовала рассыпающая анекдоты Айса, воцарилась строгая Ананке».
* * *
Не ходи ко мне, тоска!
Я ль горел да горемыка?
Хоть и очень ты дика,
Я с тобой расправлюсь лихо.
Как поймаю, разложу
На короткую скамейку
Да покрепче привяжу
К ней тебя, мою злодейку,
Сдёрнув траур риз твоих,
Отдеру на обе корки, –
Розгой будем мерить стих,
Рифмы – свист жестокой порки.
2 августа 1889
Отделить «личное» от «общего», что в персонаже от автора и что в самом авторе от социального окружения, совсем не просто. По большому счёту, для литературы не имеет значения, какие личностные качества тот или иной эстет, будь он критик или читатель, приписывает автору. Потому как опять же далеко не очевидно, какие из этих качеств принадлежат эстету, и он неосознанно пересаживает их из злосчастной своей головы в головы пишущей братии. А разбираться в психике критиков и читателей – прерогатива скорее социальной психологии, педагогики, социологии науки, чем литературоведения и семиотики.
По словам Н. А. Бердяева: «Если эстет живёт в мире своих ощущений и эмоций, то это совсем не означает, что он живёт в экзистенциальном мире субъектности, в мире духа, свободы и творческой активности. Наоборот, в духовной структуре эстета ощущения и эмоции объективированы, выброшены вовне. Исключительно эстетическая ориентация в жизни ослабляет чувство реальности, ведёт к тому, что целые области реальности выпадают». («О рабстве и свободе человека». С. 665).
Гораздо важнее вступить в диалог с текстом, – услышать, чем он живёт, дышит, – понять, каким смыслом и образом воздействует много лет спустя. Мы ему тоже можем ответить, – своим неугасающим читательским интересом, – возвращаясь, перечитывая, споря, запоминая. Это и есть то, что в фундаментальной онтологии Мартина Хайдеггера (1889–1976) определено как зов бытия. Автор и его сочинения могут быть чужими; но если текст откликается в нас живым содержанием собственных переживаний, это и есть истина, совесть, транссубъективное в субъективном.
* * *
Восстановители из рая
В земной ниспосланы предел:
Холодный снег, вода живая
И радость обнажённых тел.
Когда босые алы ноги
И хрупкий попирают снег,
На небе голубеют боги
И в сердце закипает смех.
Когда в пленительную воду
Войдёшь, свободный от одежд,
Вещают милую свободу
Струи, прозрачнее надежд.
А тело, радостное тело,
Когда оно обнажено,
Когда весёлым вихрем смело
В игру стихий увлечено,
Какая бодрость в нём и нега!
Какая чуткость к зовам дня!
Живое сочетанье снега
И вечно-зыбкого огня!
12 ноября 1913
Санкт-Петербург
Ф. Сологуб совершенно уверен, что радости жизни, – холодный снег, вода живая, радость обнажённых тел, – имеют не столько земное, сколько небесное происхождение: именно они «вещают милую свободу» и сочетают игру стихий, снег и огонь с человеческой чуткостью к зовам дня, просветлённым, как зов самого бытия. Всё это, столь необходимое для обновления мироощущения и освобождения духа, поэт называет просто – восстановители из рая. Всё это – экзистенциальное общение поэта с нами и другими людьми, которые были и будут.
Выдающийся отечественный философ так объяснял пути и неистраченные возможности этого общения:
«Человек есть существо, себя преодолевающее, трансцендирующее. Реализация личности в человеке есть это постоянное трансцендирование. Человек хочет выйти из замкнутой субъективности, и это происходит всегда в двух разных, даже противоположных направлениях. Выход из субъективности происходит путём объективации. Это путь выхода в общество с его общеобязательными формами, это путь общеобязательной науки. На этом пути происходит отчуждение человеческой природы, выбрасывание её в объектный мир, личность не находит себя. Другой путь есть выход из субъективности через трансцендирование. Трансцендирование есть переход к транссубъективному, а не к объективному. Этот путь лежит в глубине существования, на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с другим человеком, с внутренним существованием мира, это путь не объективных сообщений, а экзистенциальных общений. Личность вполне реализует себя только на этом пути». (Н. А. Бердяев. «О рабстве и свободе человека». С. 447).
* * *
С каждым годом жизнь темней.
Эти дни уж далеки,
Как из солнечных лучей
Мать вязала мне чулки
И сшивала башмаки.
Были белы по весне,
И желтели с каждым днём.
Солнце их желтило мне
Золотым своим огнём.
Лучшей краски не найдём.
Знай носи без перемен.
Годны вплоть до холодов.
Голенища до колен,
Нет тяжёлых каблуков
И уродливых носков.
А посмотрит кто чужой,
Дивной ткани не поймёт,
И подумает, – босой,
Засучив штаны, идёт
Мальчуган из-под ворот.
7 ноября 1900
Автор «Мелкого беса» в вязанных из солнечных лучей чулках и сшитых из той же солнечной материи башмаках через трансцендирование выходит из замкнутой субъективности в самом себе. На этом пути он встречает Бога, своего ангела-хранителя и любовь всей жизни Анастасию Николаевну Чеботаревскую, входит в мир русской литературы, философии и искусства – Серебряный век.
Его персонаж, Ардальон Борисыч Передонов, выходит из своей субъективности путём объективации и оказывается в мире без творчества, мире смертной тоски, нищей и скучной жизни. Его чувства тупы, всё доходящее до его сознания претворяется в мерзость и грязь.
«Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нёс по улицам пыльные вихри. Близился вечер, и всё освещено было просеянным сквозь облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадёжно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, – и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанныe сосуды божьей радости над землёю, были живы и бежали, и играли, – но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.
Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле, шёл Передонов и томился неясными страхами, – и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, – потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Всё доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нём что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, – и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.
А вот теперь приходится поневоле, – думал он, – идти и объясняться. Какая тягость! Какая докука! И ещё если бы можно было напакостить там, куда он идёт, а то нет ему и этого утешения».
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)
* * *
Влачится жизнь моя в кругу
Ничтожных дел и впечатлений,
И в море вольных вдохновений
Не смею плыть – и не могу.
Стою на звучном берегу,
Где ропщут волны песнопений,
Где веют ветры всех стремлений,
И всё чего-то стерегу.
Быть может, станет предо мною,
Одетый пеною морскою,
Прекрасный гость из чудных стран,
И я услышу речь живую
Про всё, о чём я здесь тоскую,
Про всё, чем дивен океан.
10–12 июля 1896
Нужно обладать смелостью, чтобы сдвинуться с места, отправиться за семь морей, самому увидеть, чем дивен океан. Это метафизическое путешествие «в море вольных вдохновений» имеет целью освобождение, выход из замкнутой субъективности, трансцендирование. Стоять на звучном берегу и, не смея плыть, всё чего-то стеречь, когда весь мир, одетый пеною морской, открыт, и означает влачиться в кругу ничтожных дел и впечатлений. Нужно обладать мужеством, силой воли, духом, чтобы выйти из этой неподвижности, заколдованности, тёмной вражды и грозных невзгод.
* * *
Грозные невзгоды,
Тёмная вражда.
Быстро мчатся годы.
За бедой беда.
Утешаться, верить,
Ворожить, тужить,
Плакать, лицемерить.
Стоит жить!
Дни идут. Всё то же,
Перемены нет.
Думы злее, строже.
Много, много лет
Медленно трудиться,
Угождать, служить,
Унижаться, биться.
Стоит жить!
6 июня 1896
Передонов ходит к отцам гимназистов, жалуется, наговаривает с тем, чтобы мальчишек высекли в его присутствии. И ведь что самое удивительное – секут, от души, тут же сорванными берёзовыми прутьями. Передонову нравится, когда мальчики плачут, особенно, если это он так сделал, что они плачут и винятся. Дремучий человек одержим навязчивыми идеями и яростными желаниями. Он женится на сожительнице только потому, что ожидает содействия в назначении на новое место: «Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места», – уныло говорит он. Оболгать служанку, донести на сослуживца, издевательствами довести ребёнка до слёз, – всё это он делает даже не задумываясь, насколько омерзительно содеянное. Со временем чувства его служат ему всё хуже, и мало-помалу вся действительность заволакивается перед ним дымкою противных и злых иллюзий. Везде ему мерещится злоумышление, чтобы его на чём-нибудь подловить, заговор, покушение, предательство и измена – везде ему мерещится он сам: вывернутый наружу мир его страхов и подозрений. Одержимость бесами всё теснее обступает его и приводит к поджогу здания общественного собрания. Передонов убивает приятеля и, кажется, навсегда утрачивает остатки болезненного своего рассудка.
Костёр
Забыт костёр в лесной поляне:
Трещат иссохшие сучки,
По ним в сереющем тумане
Перебегают огоньки.
Скользят, дрожат, траву лобзают,
В неё ползут и здесь, и там
И скоро пламя сообщают
Ещё могучим деревам...
И я, томясь в немой кручине,
Изнемогая в тишине,
В моей безвыходной пустыне
Горю на медленном огне.
О, если б яростным желаньям
Была действительность дана,
Каким бы тягостным страданьям
Земля была обречена!
8 июля 1894
Тягостным страданьям обречены все персонажи романа Ф. Сологуба. Одни, потому что идут путём Ардалиона Борисовича и всякую свою гадость непременно желают видеть в другом, а тем другим уже и не остаётся ничего, кроме как принимать на себя страдания со стороны злобного и завистливого окружения. И тогда они либо сливаются с массой мелких бесов российских весей и городов, либо становятся их жертвами.
По первое число достаётся детям:
– Пойдём, пойдём, миленький, я тебе розочек дам. Твоего oтца тирана нет дома, я тебя накажу розочками, голубчик, это тебе полезно, миленький.
* * *
Живы дети, только дети, –
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Уплетённой туго сетью
Возле каждой головы.
Хоть и даст она отсрочку –
Год, неделю или ночь,
Но поставит всё же точку
И укатит в чёрной тачке,
Сотрясая в дикой скачке,
Из земного мира прочь.
Торопись дышать сильнее,
Жди – придёт и твой черёд.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок пройдёт – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.
15 апреля 1897
Мир мещан пошлый и подлый. Возможно ли найти здесь кого-нибудь, кто ещё не испорчен затхлой стезёй обывательского разложения? Живы дети, только дети… Но они предмет родительской любви, учительской заботы, братского и сестринского участия, предмет филиа и сторге, а не эроса, если только это не передоновское вожделение порки.
«– Самый лучший возраст для мальчиков, – говорила Людмила, – четырнадцать-пятнадцать лет. Ещё он ничего не может и не понимает по-настоящему, а уж всё предчувствует, решительно всё. И нет бороды противной.
– Большое удовольствие! – с презрительною ужимкою сказала Валерия.
Она была грустна. Ей казалось, что она – маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сёстрам, – Дарьину весёлому смеху и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:
– Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.
– Не надо, так чего же ты его теребишь? – грубо возразила Дарья.
Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на её лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла её и сказала:
– Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим.
Людмила опять заплакала, приникла к Дарьину плечу и горестно оказала:
– Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть бы немножко приласкал он меня, хоть бы как-нибудь.
– Ну что, тоска! – досадливо сказала Дарья, отошла от Людмилы, подперлась руками в бока и звонко запела:
Я вечор сваво милова
Оставляла ночевать».
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)
Что могут сёстры? Как быть Людмиле, влюблённой в юношу, в котором ещё столько неистраченных возможностей, делающих его красивым? Не знающая будущего любовь, изъятая из глубин души на всеобщее обозрение, обязывает ли к чему?
Благоуханным, по словам А. А. Блока, становится соседство с Передоновым гимназиста Саши Пыльникова и влюблённой в него барышни Людмилы Рутиловой: «…вся смелость, оригинальность и глубина Сологуба заключается в том, что в обыденности, в мещанстве “как таковом” он открыл родник нескудеющей чистоты и прелести». Глядя на эту пару, критик А. Горнфельд испытывает «чудовищное напряжение похоти», ощущает собственную «беспредельную извращённость», которую, разумеется, приписывает романисту. Совсем другие чувства владеют А. А. Блоком:
«Когда читаешь о том, как веселятся и играют Саша и Людмила – оба молодые и красивые, как они душатся духами, как наряжаются, как смеются, как целуются, как над буднями уездной крапивы празднуют праздник лёгкой плоти, – когда читаешь, кажется, смотришь в весеннее окно. Вот она наконец, плоть, прозрачная, лёгкая и праздничная; здесь не уступлено пяди земли – и земля благоухает как может, и цветёт как умеет; и не убавлено ни капли духа, без которого утяжелились бы и одряхлели эти юные тела; нет только того духа, который разлагает, лишает цвета и запаха земную плоть». (А. А. Блок. «О реалистах». С. 127)
* * *
Я также сын больного века,
Душою слаб и телом хил,
Но странно – веру в человека
Я простодушно сохранил.
В борьбе упорно-беспощадной
Сгорели юные мечты,
Потоптаны толпой злорадной
Надежд весенние цветы,
И длится ночь, черна, как прежде,
Всю землю мглою полоня, –
А всё же радостной надежде
Есть место в сердце у меня!
6 октября 1892
Говоря о прельщении и рабстве эротическом, религиозный философ не был столь строг, сколь мещане со своими пересудами и кривотолками, эротическими объективациями тёмных в духе горенфельда-передонова представлений. Н. А. Бердяев писал:
«Физиологическая половая потребность редко является у человека в чистом виде; она всегда сопровождается психологическими усложнениями, эротическими иллюзиями. Человек является существом половым, то есть половинчатым, ущербным и стремящимся к восполнению, не только в своей физиологии, но и в своей психологии. Пол не есть только специальная функция в человеке, связанная с половыми органами; он разлит по всему организму человека». («О рабстве и свободе человека». С. 648).
«Всю ночь Людмиле снились такие знойные, африканские сны! То грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице и одеяло сползает с неё, и обнажает её горячее тело, – и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в её опочивальню и поднимается, ползёт по дереву, по ветвям её нагих, прекрасных ног…
Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, – и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло тёплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, – а по воде, тёмной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял её, – стало темно и жутко…
И у змея, и у лебедя наклонилось над Людмилою Сашино лицо, до синевы бледное, с тёмными загадочно-печальными глазами, – и синевато-чёрные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело, страшно.
Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, – и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, – а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, – она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьётся сердце, – смеются долго, неудержимо, смехом самозабвения и смерти…
Утром после всех этих снов Людмила почувствовала, что страстно влюблена в Сашу. Нетерпеливое желание увидеть его охватило Людмилу, – но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как глупо, что мальчишки не ходят обнажённые! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки, на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги.
“Точно стыдно иметь тело, – думала Людмила, – что даже мальчишки прячут его”».
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)
* * *
Румяный, бойкий ученик,
Весёлый, но благочестивый,
Любитель интересных книг,
Вошёл с улыбкою стыдливой;
Страстной недели тихий звон
Тогда носился над землёю.
Старательный земной поклон
Он положил передо мною,
И ноги целовал, к стопам
Моим нагим лицом склонившись.
– Иду я к исповеди в храм.
Нельзя идти не примирившись. –
Он мне смиренно говорил, –
Вы, ради Бога, мне простите. –
Всё то, чем я вас огорчил,
И злом меня не помяните. –
– Господь простит, ты мной прощён,
Одним покорны мы законам. –
И на земной его поклон
Ответил я земным поклоном.
Он предо мной стоял босой,
Оставив обувь на пороге.
Пред ним склонившись головой,
Ему поцеловал я ноги.
15 апреля 1889
В Древнем Риме принято было омывать гостю ноги. Это делал раб, но порой и хозяин, если хотел выказать особое уважение пришедшему к нему в дом. В 2015-м в Великий четверг Страстной недели Папа Франциск омывает ноги несовершеннолетним заключённым в римской тюрьме Ребиббиа. Некоторые из них плачут. В царствование Александра III в российской глубинке среди «свинцовых мерзостей дикой русской жизни» ученик кладёт учителю старательный земной поклон и в знак примирения целует ноги; учитель отвечает тем же. Нельзя идти к исповеди, не примирившись, – это подлинное христианство, любовь, не ведающая разочарования никогда.
* * *
Люблю мою родную землю,
Люблю я жизнь, и потому
Страданье всякое приемлю,
Покорен всякому ярму.
Страданье иногда полезно
Для тела, как и для души,
И, кто признал закон железный,
Тому и розги хороши.
Стыда и боли злая вьюга
Ведёт насилием к добру,
И потому её, как друга,
Без отговорок я беру.
Но всё же мы упрямо спорим,
Как с диким и жестоким злом,
С напрасным, безнадёжным горем,
С ужасным, мстительным врагом.
Перед Бедою, ведьмой чёрной,
Что сторожит у всех дверей,
Склоняться в страхе так позорно,
Невыносимо для людей.
Мы ведьму мерзкую прогоним
Усилием ума и рук.
Но не сглупим мы, и не тронем
Семью стыда и кратких мук.
21 декабря 1886
…Какие только чудаки и чудачки на разные буквы русского алфавита не берутся травить анекдотики о поэтах! И ладно бы только это, а то ведь ещё и оценки дают чудаки, не слышащие ни поэтического слова, ни зова бытия, но скабрезно собирающие, кто, с кем, в каком доме, на чьей кровати. А чудачки, ненавидящие Рембо и Верлена, но хватающиеся слагать их жизнеописание, ведали разве когда «семью стыда и кратких мук»?! О, сколько их, завистливо поглядывающих на многотомные собрания сочинений и высасывающих свои темы из пальца! Книженции этих апологетов неизвестно каких, – то ли монетарных, то ли домостроевских, – ценностей со сплетнями и идиотическими заключениями на основе научно-популярного анализа грязного белья устилают полки литературных кафе и магазинов.
Читаем перлы журналиста с говорящей фамилией Недошивин из книги, якобы воссоздающей «вольную, загадочную атмосферу великолепного и незабываемого Серебряного века»:
«Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от неё и тем самым приятие всего низменного в мире – вот что проповедовал Сологуб. А звал либо к наслаждению чистым искусством, либо уж к скорейшему приходу “тихой избавительницы” – смерти. Увы, когда на шестьдесят четвёртом году к нему постучится реальная смерть, он, который на каждом углу кричал, что ненавидит “дебелую бабищу Жизнь”, вдруг заплачет и, заливаясь слезами, будет жаловался (привет корректору Поленовой. – О.К.) неизвестно кому и упрекать непонятно кого. “Умирать надо? – заскулит – Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?” И словно молитву будет твердить: “Дай мне жизни ещё хоть немного, чтоб я новые песни сложил!..”» (В. М. Недошивин. «Прогулки по Серебряному веку». С. 259–260)
Вот это да! Всё с точностью наоборот. Как будто недотыкомка серая, ехидная сочиняла про Фёдора Кузьмича.
* * *
Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьётся да вертится, –
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, –
Помоги мне, таинственный друг!
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.
1 октября 1899
«Постучится реальная смерть», – карябает Недошивин с коварной улыбкою. Это что за «присядка зыбкая»?! Какие доценты донских внушили недошивиным такие «реальные понятия», как «реальная смерть»?! Понятно, что не из реальных училищ учителя были, а из «реальных университетов» «реальные пацаны».
«Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от неё и тем самым приятие всего низменного в мире – вот что проповедовал Сологуб».
Да полноте, господин товарищ Недошивин! Что за Лихо вас повело? Было ли у вас время заглянуть хотя бы в один из восьми томов Ф. Сологуба, предел вашей зависти и озлобленности?! Читали когда-нибудь его стихотворения и рассказы? На романы, понятное дело, времени у вас нет. Разве что сцены, которые «позволили» обозвать поэта «русским маркизом де Садом», прочли.
Ай-яй-яй! Сколько же передоновщины в этом Недошивине! И почему этот чудак-человек взялся писать о Сологубе? Не иначе для «кирпича» в 37,44 печатных листа материал набирал – без божества, без вдохновенья с доп.тиражом 2000 экземпляров окололитературной порнографии насобирал.
Полноте, Вячеслав Михайлович, вы наш, Недошивин! Что скулите этакой постсоветской недотыкомкой-недошивинкой? А возьмите-ка и почитайте Фёдора Кузьмича, и прибавится вам душевных сил, терпения, упования, надежды. Может, поймёте, наконец, прелесть жизни, песни и пляски, попросите «жизни ещё хоть немного», чтобы новые песни прочесть. А не поймёте, так и не читайте, но и не судите тогда, как сапожник, повыше сапога. Помните «семью стыда и кратких мук»: жизнь, таинственный друг поэта, воздаст вам не словом, а рукой дебелой бабищи – наотмашь, по забралу.
* * *
Беден дом мой пасмурный
Нажитым добром,
Не блестит алмазами,
Не звенит сребром,
Но зато в нём сладостно
Плакать о былом.
За моё убожество
Милый дар мне дан
Облекать все горести
В радужный туман
И целить напевами
Боль душевных ран.
Жизнь влача печальную,
Вовсе не тужу.
У окошка вечером
Тихо посижу,
Проходящим девушкам
Сказку расскажу.
Под окном поставил я
Длинную скамью.
Там присядут странницы, –
Песню им спою,
Золото звенящее
В души их пролью.
Только чаще серая
Провлечётся пыль,
И в окно раскрытое
На резной костыль
Тихо осыпается –
Избитая быль.
4 сентября 1913
Тойла
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/45tOaVc1coU