НЕПОКОРСТВО
Светало. Пока еще не особо дерзкий серый свет уже начал потихоньку теснить недовольную тьму. Скоро и свеча станет не нужна. Но это будет скоро, а пока… Женщина поднялась с постели и подошла к столу, на котором в массивном бронзовом подсвечнике мерцали три огонька. Возле стола женщина остановилась на несколько мгновений, взяла зеркало в серебряной оправе и посмотрелась в него. Большие серые глаза, обрамленные длинными темными ресницами, внимательно смотрели на неё из серебряной глубины стекла, и она, не выдержав этого взгляда, бросила зеркало на стол, закричав во весь голос:
- За что?! Господи! За что!?
Плечи женщины судорожно задрожали, из глаз хлынули слезы, а крик скоро превратился в вой.
Служанка, дремавшая на лежанке в соседней келье, вздохнула, зевнула, перекрестила рот, перевернулась на другой бок и забылась в беспокойном полусне. Она привыкла к такому вою. Когда же солнце поднялось над темным лесом, а роса засверкала алмазными переливами под его лучами, вой стих. Женщина утерла слезы с глаз, подошла к окну и растворила его. Сразу же в душную келью хлынула живительная прохлада летнего утра и веселый птичий гомон. Окно кельи смотрело на заросший кустарником закоулок между темно-красной стеной храма и серой бревенчатой оградой. Женщина глубоко вдохнула утреннюю свежесть, глянула сперва в светлую синь неба, потом в заросли кустов. В зелени листьев зацветающей сирени стоял широкоскулый лохматый мужик, одетый в грязную рубаху и рыжие порты. На лице мужика, изрядно изъеденном оспинами, красовался крупный крючковатый нос, а из-под густых нависших бровей внимательно смотрели на окно пронзительно черные глаза. Женщина не удивилась этому взгляду. Она видела его каждое утро: и зимой, и летом. Давным-давно, испугавшись в первый раз, она приказала прогнать дерзкого мужика, но тот упорно, презрев побои и укусы собак, на рассвете каждого утра снова и снова пробирался под её окна. Через месяц она велела оставить его в покое. И теперь смотрела на него точно так же, как на кусты. Стоит, ну и пусть стоит. Бог с ним. Женщина перевела взор на луг за оградой, золотившийся от множества распустившихся желтых цветов. Красиво! И её душа, измученными мрачными думами, вернее, краешек души, стал оттаивать, но, вдруг, в окружающем мире что-то случилось тревожное. Она не сразу поняла, в чем тут дело, а потом увидела, как хищная птица ринулась с высоты на копошившихся возле ограды цыплят. Одно мгновение оставалось до кровавой развязки этой трагедии. И в это самое мгновение из травы выскочила наседка, закрыла крыльями испуганных цыплят и зашипела так дико, что у женщины мороз по коже пробежал. И хищная птица ретировалась. А женщина, наблюдавшая из окна эту сцену, прижала руки к груди и прошептала сама себе.
- А меня никто не защитит. Только я могу защитить. Я сама. Не надо бояться.
Потом она еще раз глянула на мужика в кустах. Женщина никогда не разговаривала с таинственным незнакомцем, но сегодня решила нарушить эту традицию.
- Эй, - крикнула она. – Подойди поближе.
Мужик удивленно завертел головой, не понимая, к кому это обращается красавица из окна.
- Подойди, - повторила она, поманив его рукой.
Он повиновался и сделал несколько шагов к окну. Вся земля под окном усеяна битым кирпичом, но мужик, хотя и был бос, не обратил на эти острые обломки никакого внимания, ступая по ним, словно по мягкой траве-мураве. Он густо покраснел и часто мигал глазами.
- Как звать тебя? – еле заметно улыбнулась красавица.
- Мишка.
- Вот что, Мишка, а не знаешь ли ты ведьму какую-нибудь? Ведунью?
- Знаю, - просто ответил Мишка, будто его спросили о дороге к ближайшему погосту.
- Приведи её ко мне. Ночью. Приведешь?
- Да как же нет-то? – радостно засуетился мужик, щеря в улыбке редкие кривые обломки зубов. – Конечно, приведу. Непременно.
Ночью Мишка помог сухонькой старушке забраться в окно красавицы, потом подал колдунье её тяжелую суму.
Ведьма долго раскладывала на столе свою колдовскую утварь, а затем глянула прямо в глаза внимательно наблюдавшей за ней женщины.
- Рассказывай!
И та рассказала всё без утайки: что знала, чего боялась, о чем думала и мечтала. Колдунья, не проронив ни слова, слушала её и что-то усердно мешала в небольшой глиняной кринке.
- А сколько я молилась! – била себя ладонью по груди рассказчица. – А он мне не хочет помочь. Не хочет! На тебя теперь уповаю…
Старуха повелительным жестом остановила исповедь страдалицы, долго перебирала какие-то камни, коренья причудливой формы, кости, а потом приказала женщине выпить из кринки снадобья и зашептала скороговоркой.
- Истрепана душа твоя. Истрепана. На мелкие клочочки. Любовь тебя спасет. Новая. И зарубцуется твоя душа от любви. Зарубцуется...
- Но у меня есть муж, - бескровными губами прошептала женщина.
- Забудь его! – прохрипела старуха, глянув в упор на свою собеседницу. – Не нужна ты ему! И он тебе не нужен! Не забудешь, коли, не жить тебе! Забудь!
Женщина глянула в глаза колдуньи и обмерла: как у него глаза, у мужа её – звериные на выкате. Колдунья же притихла, дала еще снадобья страдалице и опять за своё.
- Миленочек тебе нужен. Приезжай на Троицу в большое село за реку. Приезжай.
Старуха провела по лицу женщины скрюченной куриной лапой, собрала в суму свою утварь и проворно вылезла в окно.
В праздник пресветлой Троицы она не пошла в храм к заутренней молитве, а приказала служанке подать мирское платье.
- Как так, матушка?! – вытаращила глаза служанка. – Грех ведь…
Молчи! – топнула ногой рассерженная женщина и замахнулась на служанку. – Делай, что говорят! Забыла кто я?! И карету вели заложить! Кататься поеду!
Голос у неё был властный, строгий и резкий, будто удар бича. Служанка, никогда не слышавшая такого гласа хозяйки, сразу же притихла и стала повиноваться во всем.
Когда карета въехала на околицу села, праздник там был в самом разгаре. Почти возле каждой избы стояли украшенные разноцветными лоскутами березки, на завалинках лежали охапки луговых цветов. А в небе сияло солнце румяное да радостное, словно влюбленный юнец, добившийся долгожданного свидания. Возле самой большой и богатой избы собралась толпа. С высокого крыльца улыбающиеся песенники в ярких рубахах веселили народ задорными припевками, а внизу, возле первых ступеней шла разудалая пляска. Около толпы карета остановилась, тут же к ней подбежал хмельной мужичонка и заорал петухом.
- Слезай в наш хоровод, милая.
Он даже руку к женщине протянул, но дотронуться не успел, откуда-то выскочила сухонькая старушка, оттолкнула мужика и прикрикнула:
- Не замай! Не ровня она тебе! Это боярыня! Из Москвы она путешествует.
Потом старуха улыбнулась чуть смутившейся путешественнице, взяла её за руку и повела в избу. Вслед за боярыней хотели прошмыгнуть в избу монашек да рыжий парень, одетый как мастеровой, но два дюжих мужика на крыльце мигом дали им от ворот поворот.
Федор Юрьевич Ромодановский глава Преображенского приказа сидел в своем кабинете и кутался в соболью шубу. Зимой по утрам всегда зябко в кабинете его. Уж не раз имел Федор Юрьевич со старшим печником серьёзную беседу, но толку от тех бесед, как с козла молока.
- Помещения, больно, у вас просторные, - разводил руками печник, - вот и выстывает всё за ночь. Не напастись мне на вас дров. Пока тут всё прогреешь. А калить печь без конца тоже опасно. Потерпите малость.
- А может его дыбой постращать? - мелькнула у Ромодановского мысль, когда он в очередной раз передернул под шубой плечами от холода. – Только хуже бы не было…
Додумать идею он не успел. Растворилась дверь и в кабинет ввалился раскрасневшийся от мороза капитан-поручик Григорий Григорьевич Писарев.
- Вызывал, Федор Юрьевич? – прямо с порога рявкнул капитан-поручик.
- Вызывал, - жестом велел гостю сесть на лавку Ромодановский. – Тут такое дело, Григорий. Без обиняков начну. В Суздаль тебе надо поехать. Авдотья там в блуде погрязла.
- Какая Авдотья?
- Лопухина, стало быть, царица наша бывшая. Я-то еще с прошлого лета о том ведал, а до Петра Алексеевича, до государя нашего слух только сейчас долетел. Ох, и рассвирепел он. Доставь, кричит, сюда кобеля мне этого, я его лично на кол посажу. Так что, Григорий, поезжай в Суздаль и привези мне его…
- Кого? – нахмурился Писарев.
- Кабы я знал, - развел руками Федор Юрьевич. – Авдотья-то хитрая… Сам знаешь, что в тихом омуте… Моих людей вокруг пальца обвела. Монашки все тоже рот на замок, как оборону круговую заняли. Твердят, что быть такого не может в обители святой. Мои люди сунулись туда, да без толку. Не смогли… А я, честно говоря, и не настаивал особо, думал обойдется да забудется. Не обошлось… Ты же найти должен того подлеца во что бы то ни стало. В первую голову служанку Авдотьи попытай, она о хозяйке всё должна знать. Вот… Подход к ней подыщи… Да чего я учу тебя, ты человек опытный. Ученого учить, только дело портить. На месте разберешься, что к чему. Завтра поутру и выезжай.
Когда ярко красное солнце вылезало на краешек серого неба, раскрасив широкие луга розовым блеском, сани капитана-поручика Григория Григорьевича Писарева промчали окраинные строения города. Потом они выехали на широкую дорогу, которая: то пряталась в дремучем лесу, то выбегала на речной берег с просторными луга ми. Кони в Преображенском приказе все справные да сытые: ловко бегут, лишь пыль снежная из-под копыт летит. И возница правит ими опытный. С умом путешествие подготовил: лисьим покрывалом капитана-поручика укрыл, в ноги горшок медный с горячими камнями поставил. Путешествуй и радуйся Григорий Григорьевич! Григорий Григорьевич порадовался немного, а потом вновь не особо приятные думы одолели его. О бывшей царице он всё размышлял, об Авдотье Федоровне. Вспомнилась капитану-поручику свадьба царская, на которую вся Москва приходила поглядеть. Новоявленная царица по нраву москвичам пришлась: и собой хороша, и уважительна, и набожна.
- Вот войдет в тело, - шептались промеж себя горожане, - славная царица будет. Не сыскать лучше…
Через пяток лет москвичи шептались уже по другому поводу: молодой государь в амурных делах был замечен в Кукуе на немецком конце. С дочерью трактирщика Анной Монс (или Монсихой, как прозвали её на Москве) презрел царь заповедь господню. Вроде и таились они, но в таком граде, как Москва, шила в мешке не спрячешь. А следом хуже того грех случился: привез государь из военного похода жену себе новую – Екатерину. Законной же супруге строго велел в монахини постричься, а когда та не согласилась миром, то приказал постричь её насильно. И постригли. Шептаться к тому времени на Москве перестали, кровушки тогда возле кремлевской стены много пролилось. Своей рукой царь головы стрельцам недовольным рубил. И другим супротивникам полной сторицей от руки государевой доставалось. С радостью царь-батюшка за всякое недовольство квитался, вот бывшие шептуны и заопасались. Голова-то у каждого своя да одна. Увезли Авдотью Федоровну в суздальскую обитель и забыли все о ней. А она, видишь ли, непокорство проявила. Да какое непокорство, при живом-то муже…
- Может ли быть такое? – думал Писарев, глядя на хмурые сосны в белых шубах, которых вдоль дороги превеликое множество стояло. – Наговаривают, поди, на неё…
Несколько раз они останавливались передохнуть в придорожных деревнях, заночевали в большом монастырском селе, а к исходу второго дня приехали в Суздаль. Когда возница кнутовищем постучал в ворота обители, уже стемнело. Открыл им горбатенький привратник, заметно приволакивающий левую ногу. Он проводил путников до крыльца большого дома, где устроены места для ночлега пришлых людей. Капитану-поручику, как гостю весьма уважаемому, отвели отдельную келью. Двоих же солдат, приехавших с ним, поселили вместе со странствующими богомольцами. Всё чин по чину сделано. Отдыхайте, дескать. Только не захотел капитан-поручик сразу отдыхать и велел провести его к настоятельнице, чтоб испросить у той разрешение на немедленный допрос служанки Авдотьи Федоровны. Привык Григорий Григорьевич брать сразу быка за оба рога, но без спроса настоятельницы разговор со служанкой никак не мог состояться. Настоятельница женщина известная, когда-то, будучи подругой матери государя, нянчилась онам с ним нередко в малолетстве его, а потому относится царь к ней с большим уважением. А ежели государь человека уважает, то подданным никак нельзя супротив того уважения пойти. Вот потому Писарев и добивался сейчас аудиенции с настоятельницей. При других обстоятельствах он бы никого спрашивать не стал, а в этом случае никуда не денешься.
Настоятельница вышла на жилое крыльцо. На просителя смотрела строго и свысока. Григорию Григорьевичу этот взгляд не особо по нраву пришелся, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Из Преображенского приказа я, - чуть склонив голову, приступил Писарев к изложению своей просьбы. – По делу важному. И мне надо сейчас же переговорить со служанкой Авдотьи Лопухиной. Пусть позовут её сюда. Отлагательств сие дело не терпит...
- Никаких разговоров ночью! - резким звенящим голосом оборвала речь капитана-поручика властная настоятельница. – Завтра поговоришь, а сейчас не позволю. И нет здесь никакой Авдотьи! Иди спать!
Не проронив больше ни слова, она развернулась и захлопнула за собой дверь. А душа Писарева кипела, как горшок с похлебкой в жарко протопленной печи. За время службы в Преображенском приказе не привык он к такому обращению.
- Да знала бы ты, с кем разговариваешь, - негодовал мысленно Писарев, взирая на захлопнувшуюся дверь. - В Москве бы ты мне попалась. Привел бы я полуроту солдат к вашему курятнику, да всех бы вас в одном исподнем на снег выгнал. И задницей голой на мороз! Ишь ты – «не позволю»! Не позволит она. Да я тебя!
Терзаемый подобными мыслями он долго ворочался в постели и не мог уснуть, но потом сон все-таки одолел буйство оскорбленной души.
Проснулся Григорий Григорьевич от шумной суеты под его окнами. Капитан- поручик растворил ставни и увидел куда-то бежавших испуганных людей. Писарев тут же оделся и вышел на крыльцо.
- Чего случилось? – спросил он у семенившей мимо крыльца пожилой монашенки.
- Волки кого-то загрызли, - торопливо ответила она, прикрыв беззубый рот ладошкой.
Капитан-поручик тоже пошел за ворота.
Толпа волновалась в ольховом перелеске. Когда Писарев подошел е встревоженным людям, то жуткое зрелище предстало перед взором его. Снег был испещрен крупными кровавыми отпечатками звериных следов. Среди этих следов лежала мертвая женщина лицом вверх, точнее, половиной лица. Вместо второй половины было кровавое месиво, из которого торчали бледные кости черепа. Черное платье на груди и животе изодрано в клочья, которые насквозь пропитались кровью. Внутренности живота валялись в сажени от трупа. Григорий Григорьевич много повидал на своем веку: и живых, и мертвых, но от этой жуткой картины даже к его горлу комок подкатил.
- Кто это? – плюнув в снег, спросил Капитан
- Служанка сестры Елены - Маланья, - ответили сразу несколько голосов.
А потом, словно ветерок легкий прошелестел в толпе.
- А вон и сама Елена пришла. Пришла.
Григорий Григорьевич глянул на высокую стройную монахиню, перед которой суетливо расступалась толпа и ноги у него, будто из камня сделались. Он узнал её, хотя и не видел почти десять лет. Перед ним стояла царица – Авдотья Федоровна, но была она уже не той испуганной и заплаканной молодушкой, а строгой и очень красивой женщиной, каких видел капитан-поручик ну, может быть, от силы две или три штуки за всю свою жизнь.
Ему, вдруг, захотелось пасть на колени перед матушкой-царицей и просить у неё прощение за всех недобрых людей, но Григорий Писарев человеком слыл на редкость крепким и всем своим желаниям умел быстрый укорот давать. Иначе при его службе нельзя. Отвернулся капитан-поручик от бывшей царицы и шагнул ближе к изуродованному трупу. А там промеж мужиков бородатых разговор любопытный. Один старик с разорванным ухом повернул можжевеловой палкой голову мертвой монахини и присвистнул.
- Глянь-ка, братцы. Один волк-то о двух ногах был да с острым ножиком.
- Чего? – встрепенулись его собеседники.
- Чего, чего, вон, смотрите, как ей по шее полоснули. Подрезали её поначалу, а потом волки своё дело справили.
Все посмотрели на белую шею убиенной и увидели там явный след разбойного ножа.
- А не потому ли убили, что я допросить её в первую очередь хотел? – тут же подумал капитан-поручик и нагнулся к покойнице, чтобы получше рассмотреть раскроенную злым ножом шею.
Инокиня Елена, в миру Авдотья Федоровна – бывшая царица русская, широко раскрытыми глазами смотрела на изуродованное тело своей служанки. Еще вчера вечером та помогала ей раздеться перед сном, а сейчас... Вспомнилось инокине последнее прикосновение служанки и благословление на ночь. А потом что было? Потом случилась беспокойная суета у жилого крыльца и резкий крик настоятельницы. Что там произошло, Елена не знала и не хотела знать, но почему-то та суета с криком породили беспокойство в душе, от которого она долго не могла уснуть. А потому слышала скрип двери в келье служанки и осторожные шаги. Осторожные, но тяжелые. Кто-то вошел в келью, один вошел, а вышли из кельи двое. Елена так удивилась этим шагам, что встала с постели, чтобы посмотреть, но когда отворила дверь, в темном коридоре уже никого не было. Через некоторое время заскрипела входная дверь… И всё… Смотрела инокиня Елена на убиенную недолго, а когда слышала шепот, о том, что несчастной сперва перерезали горло, и только потом волки стали злыми зубами рвать на куски её плоть, бывшая царица шумно вздохнула да пошла к воротам обители.
- Её убили из-за меня, - подумала Елена, нечаянно оступившись с нахоженной тропинки в рыхлый снег. – Надо немедленно послать ему письмо. Ему тоже грозит опасность. Это изверга происки. Его! Что ж ты меня в покое-то не хочешь оставить?
Выбравшись на узенькую тропинку, она заспешила к монастырю и, чуть было, опять не упала в сугроб. На самую малость не свалилась, но спешить от этого не перестала. На жилое крыльцо Елена вбежала и на пороге столкнулась с настоятельницей.
- Послушай, - торопливо прошептала настоятельница, - вчера ночью человек из Москвы приехал по твою душу. Затаись, пока он тут: обитель не покидай, и чтоб писем никаких никому, а иначе… Поняла меня?
Елена послушно кивнула и торопливо пошагала к двери своей кельи.
- А прислуживать тебе теперь сестра Маремьяна будет, - крикнула ей вслед настоятельница, но Елена даже не обернулась.
Она вбежала к себе, достала чернила, перо и стала писать.
После внимательного осмотра изуродованной шеи покойницы, точнее, малой части её уцелевшей от волчьих клыков, Писарев и сам убедился - монахиню зарезали. И первые подозрения о причине её смерти у капитана-поручика сразу же обратились в полную уверенность.
- Но кто этот злодей? – размышлял Григорий Григорьевич, возвращаясь в обитель. – Как он мог узнать, что хочу её допросить? Кто мог это слышать?
Первым под подозрение попал горбатый привратник. Его-то капитан-поручик и разыскал сразу, как только вступил в пределы монастыря.
- Ты кому сказал, что я хочу служанку Авдотьи допросить, гадина? – схватил Писарев испуганного привратника за шиворот и крепко тряхнул его. – Отвечай!
Бедный монашек захрипел, закашлял, тусклые глазки его наполнились слезами. Он что-то пробормотал, но капитан-поручик ничего из того бормотания не понял, а переспросить не получилось. К ним подбежала настоятельница и сильно ударила Григория Григорьевича посохом по плечу. Писареву было не особо больно, но неожиданность этого действа произвели на него такое впечатление, что он отпустил привратника и застыл на месте, тараща на настоятельницу глаза. Та же вновь замахнулась на московского гостя и закричала:
- Не позволю у себя в обители беззаконий творить! Не позволю!
Капитан-поручик поднял руку, чтоб выхватить у местной владычицы посох, но тут кто-то ударил его в спину так сильно, что сподобилось Григорию Григорьевичу носом в снег рыхлый зарыться. Давненько в такой ситуации ему не приходилось бывать, чтоб прилюдно да носом в снег, а потому гнев взбудоражил душу капитана-поручика так, что в глазах потемнело, а в голове колокол заухал.
- Взять!!! – орал Писарев, утирая побагровевшую физиономию от снега. – Взять!!!
Два солдата, всегда следовавшие за своим начальником чуть поодаль, бросились в погоню, но догнать беглеца не смогли. На редкость проворен тот оказался. И только следы его остались на снегу. Странные следы. Следы от босых ног.
- Чего это он? – широко вытаращив глаза, указал пальцем на отпечаток босой ноги в снегу.
- Юродивый, - чуть слышно заговорила настоятельница, удивленная не меньше павшего лицом в снег важного московского гостя. – Миша Босой – его кличут. Не пойму чего с ним? Он же мухи не обидит, на любую травинку опасается наступить ненароком, а тут… Господи, спаси его душу.
Настоятельница покачала головой и ушла от разгневанного капитана-поручика. Писарев же неподвижно стоял и смотрел: то в спину настоятельницы, то на следы босого беглеца. Сколько бы он так простоял – никому неведомо, но тут солдат Акимов не тронул его за плечо, потом молвил полушепотом:
- Там тебя человек спрашивает, Григорий Григорьевич. Вон он в проулке между сараями.
- Что еще за человек?! – встрепенулся капитан-поручик. – Пусть сам сюда идет!
- Таится он, - перешел на шепот солдат. – Нельзя, говорит, ему на людях с тобой беседовать. Федор Юрьевич, мол, не велел.
- Что еще за Федор Юрьевич?! – откликнулся Писарев и тут же осекся.
А осекся потому, что вспомнил слова своего наипервейшего начальника Федор Юрьевича Ромодановского о его тайных соглядатаях в Суздале.
- Наверное, один из них, - подумал Григорий Григорьевич, направляясь к отдаленным сараям за монастырской оградой.
И не ошибся капитан-поручик: тайный агент Преображенского приказа ждал его за серым углом изрядно покосившегося сарая. Роста тот агент оказался среднего, молод еще, в шапчонке потрепанной, в тулупчике, ольхой крашеном и борода, тулупу под стать - рыжая. Трудно догадаться, что к тайному делу он приставлен: уж больно обыкновенен да глуповат с виду. Но, как говорят знающие люди, из таких вот обыкновенных самые лучшие тайные и агенты и получаются.
- В большом селе за рекой живет мужик по прозванию Кабан, - торопливо шептал рыжебородый на ухо капитану-поручику. – Справный мужик. А изба у него, что терем твой. Так вот в этот терем и приезжала боярыня из Москвы. А я, не будь дураком, проследил за ней. Ни в какую Москву она не поехала, а в здешней обители осталась жить. Потом порасспросил кое-кого и выяснил, что не боярыня это, а царица бывшая. Я сразу же дал знать, кому следует, но ответа на сию весть не дождался. А потом еще раз несколько видел я её у терема Кабана. Хотел я и в терем пройти, но с Кабаном шутки плохи. Поговаривают, что все лесные люди вокруг Суздали под его началом. Темный он мужик.
Сразу же после беседы с тайным агентом, приказал капитан-поручик сани запрягать и в путь трогаться: Кабана этого самого решил навестить да порасспросить, как положено. Построже.
Кабан встретил их на крыльце. Без шапки стоял и всем своим видом изображал наиполнейшее смирение, но иногда в его желтых глазах, подробных глазам рыси лесной, сверкал дикий свирепый огонь. Писарев заметил это сверкание и кивнул солдатам, дескать, наготове будьте. Самого же капитана-поручика никаким взглядом не смутишь, и потому начал он спрос резким и суровым голосом.
- Ты привечал боярыню, что в Покровской обители жить соизволит?! Отвечай!
- Какие боярыни? – начал явно прикидываться дурачком Кабан. – Никаких боярынь мы не знаем, а бабы для нас все одинаковые. Любы они нам. Для нас всё одно, что боярыня, что другая какая, а потому мы роду-племени их не спрашиваем. Верно, братцы?
Поначалу, Григорий Григорьевич не понял, к каким-таким «братцам» лукавый мужик обращается, а потому обернулся и … обомлел. Вокруг крыльца стояли угрюмые мужики и смотрели на него хмуро да исподлобья. Большая часть из них держала правую руку за пазухой, а чего там эта рука прятала, догадаться было нетрудно. Кистень там разбойный, чего же еще-то… Солдаты мигом взяли ружья наизготовку, но разбойники на этот прием только ухмыльнулись: солдат на крыльце стояло двое, а татей вокруг крыльца десятка три. Дело принимало нешуточный оборот. Свирепость лесных разбойников Григорий Григорьевич знал не понаслышке, а потому даже его, закаленное многими передрягами сердце забилось чаще воробьиного хвоста. Стоит Кабану лишь рукой махнуть и тати разорвут в клочья капитана-поручика вместе с солдатами, и не посмотрят, что те из Преображенского приказа. И косточки их потом никто не сыщет. Никто. Стало на крыльце тихо-тихо, как перед бурей страшной. Даже вороны, сидящие на крыше соседней часовни, перестали каркать и внимательно смотрели на изготовившихся к чему-то нехорошему людей. Но, вдруг, мертвящую тишину разорвал протяжный скрип входной двери и на порог вышел что-то жующий священник.
- Чего это у вас тут? – пробасил он, отряхивая с широкой бороды крошки. – Что за шум, а драки нет?
- Да вот приезжий про какую-то боярыню спрашивает, - растянул губы в улыбке кабан и показал пальцем на Писарева.
- Какую такую боярыню? – нахмурился священник, а потом, будто вспомнив что-то, схватил капитана-поручика за рукав и насильно повел вниз по ступенькам крыльца, торопливо приговаривая, - Нет тут никакой боярыни. Нету.
Возле крыльца уже никто не стоял, десятки татей исчезли, словно и не было их вовсе. Стоило сойти с крыльца, священник, даже не попрощавшись, метнулся за ближайший угол и был таков. Наверху с силой грохнула закрывающаяся дверь. Писарев с солдатами остались на пустынной улице одни. Начиналась метель. Снег кружился и падал наземь, укрывая собой всё что можно, в том числе и следы на дороге. Заметало снегом и следы босых ног.
- Глянь-ка, Григорий Григорьевич, - усмехнулся солдат Петров, указывая на еще видный отпечаток босой ноги, - у них тут в Суздале все что ли босиком по снегу ходят?
- Да нет, - послышалось за спинами посланников Преображенского приказа, - не все. Один у нас такой на весь город – Мишка Босой. Раньше он всё в Покровском монастыре обитал, а теперь стал сюда частенько прибегать. К Кабану в гости. Посидит там немного и обратно…
Капитан-поручик обернулся и увидел перед собой улыбающегося коробейника. Улыбался торговец мелким товаром недолго, потому как от спроса Григория Писарева людям никогда не до улыбок. Другое настроение от спроса у них. Скоро капитан-поручик выяснил, что юродивый Мишка Босой прибегает из монастыря к дому Кабана почесть каждый день. Люди в селе до того привыкли к его посещениям, что начинают волноваться, ежели Мишки нет два дня кряду. Дальше капитан-поручик знал что делать. Опять, в первую голову, досталось на орехи привратнику обители.
- Не знаю я, где он прячется, - всхлипывал монах, утирая кровоточащий нос. – Он же, как таракан, забьется в щель какую-нибудь и, пойди, сыщи его. А вот каждое утро на рассвете он под окнами сестры Елены стоит. Случая еще не было, чтоб день пропустил.
Засаду решили сделать, как только светать начнет.
Елена проснулась еще затемно. Сон жуткий приснился: будто закопали её по пояс в землю под огромным гнилым деревом. К чему этот сон она не знала, но стоило ей только открыть глаза, так сразу вспомнилось, как казнили в Москве женщину, которая вместе со своим полюбовником мужа убила. На площади вырыли яму, и закопали туда преступницу по плечи. Потом прямо перед ней поставили плаху и обезглавили там служанку, которая о злодеянии знала, но никому не сообщила. Там же отрубили голову любовнику преступницы и повесили его труп за ноги, прямо над головой грешной женщины, так чтобы капли крови из обезглавленного трупа падали ей на лицо. Пять дней мучилась грешница без еды и питья. Плакала, истошно кричала, выла и не выдержали люди: пришли они на шестой день к страдалице и стали утаптывать вокруг неё землю, чтобы ускорить смерть преступницы. Невыносимо стало её страдания слышать.
- А ведь так и меня могут, - волновалась монахиня, меряя из угла в угол шагами свою тесную келью. – Почто ж я согласилась-то? Зачем грех на душу взяла? А если ничего не выйдет? Только счастье обрела и вот… Убежать бы куда-нибудь подальше… А что же он на письмо мне вчера не ответил? Надо у Мишки спросить. Сейчас же спрошу. - Она стала вытаскивать из щелей под окном мох, тряпку, чтоб распахнуть окно и разузнать всё у юродивого, у Мишки. Вон он у стены стоит. Что же он мнется в отдалении? Что ж не подходит-то? Она решила крикнуть юродивому, мол, чего стоишь, но не успела. Выбежали из-за угла два солдата да к Мишке! Он прыгнул, через бревенчатую ограду, а они следом!
Вспугнул юродивого Акимов; чихнул не вовремя, вот из-за того чиха всё дело прахом чуть было не пошло. Всполошился босоногий негодник, словно кошка забрался на бревенчатую ограду, а оттуда полем к перелеску. Солдаты за ним, да где там, разве поймаешь. И ушел бы подлец от засады, но, бредущий из леса с вязанкой хвороста здешний вратарь исправил дело. С неимоверной ловкость, каковой от него вряд ли кто ожидал, метнул он свою вязанку под ноги беглецу, тот споткнулся и свалился в сугроб. А пока выбирался, Писарев подбежал и ударил юродивого сперва в грудь, а потом в скулу, дескать, вот тебе за дерзкий побег от власти награда. При обыске в портах Мишки нашли бумагу, в которой черным по белому писано: затаись, пока.
Пытали Мишку в подвале при свете факелов. Сперва привратник, очень гордый своей помощью в поимке преступника, никак не хотел показать нужное для следствия помещение, но стоило капитану-поручику замахнуться, так сразу подвалец этот и отыскался. Когда юродивого затаскивали в подвал, он укусил солдата Петрова и опять, чуть было, не убежал, но на этот раз солдаты оказались начеку и пресекли побег самым жестоким образом. От души постарались молодцы… Потом Мишку долго били по щекам, брызгали водой и ждали, когда очнется. Очнулся он, но разговаривать с Писаревым не захотел: только тряс головой и плевался, метясь в лицо капитана-поручика. Акимов с Петровым, увидев такие безобразия, предложили из подручных материалов соорудить дыбу. Чтоб знал подлец на кого губу растопырил.
Сколотили дыбу солдаты быстро, но стоило лишь на неё подвесить преступника, как верхняя перекладина треснула и разломилась напополам, осыпав обескураженных строителей гнилой трухой. Подобный оборот следственного дела, прямо-таки, взбесил Писарева: он схватил прогнивший обломок дыбы и стал охаживать подручных своих так ловко, что метались они по подвалу, как мыши от кота в тесном амбаре. Новую дыбу Акимов проверил лично: сам повис и Петрова попросил, чтобы тот рядышком пристроился. На этот раз дыба не подвела, но юродивый Мишка никак не хотел разговориться. Мычал, визжал, орал чего-то малопонятное, но чтоб нужное что-то сказать – так тут ни-ни.
- От кого записку нёс, иуда? – орал Писарев, терзая окровавленную спину юродивого кнутом.
- От кого?! – вторили командиру солдаты, но в ответ опять ничего путного.
- С кем у Кабана монахиня Елена встречалась?! – еще громче кричал капитан-поручик.
- С кем?! - подхватывали солдаты, напрасно надрывая глотки.
Несмотря на студеную погоду в пот вогнал своих катов Мишка непомерным упрямством. А те в такой раж вошли, что каленым железом решили пытать. Петров метнулся в кузницу, что в слободе неподалеку от монастырской стены стояла, накалил там прут железный докрасна и бегом обратно в подвал. Мишка от боли аж губу прокусил, но опять о нужном ни гу-гу. Петров еще раз помчал в кузницу и вознаграждены были солдатские труды: сломался Мишка, заревел, словно пятилетний ребенок и показал еще на одну подозреваемую.
- Это ведьма во всем виновата, она её свела с подлыми людьми, - хрипел юродивый, часто всхлипывая.
- Что за ведьма?!
- Шишова Варвара…
- Где её найти?!
- На городской окраине живет. В Скучилихе. Её там всякий знает. Пустите меня, дяденьки.
Больно мне. Пустите. Я больше не буду.
Когда усталые дознаватели вышли из подвала, солнце уже скатилось с неба. Быстро темнело.
- Где тут эта Скучилиха? – спросил Писарев у солдат, умывая лицо пригоршней только что выпавшего пушистого снега.
Солдаты плечами не успели пожать, как объявился рядом с ними привратник и подробно объяснил, как добраться капитану-поручику до нужной городской окраины, также и как отыскать избу ведьмы поведал.
- Поехали к ведьме! – крикнул, утирая лицо рукавом.
- Григорий Григорьевич, - прямо-таки взмолился Акимов, - нельзя нам ехать к ведьме, на ночь глядя. Уйдет она от нас во тьме. Обратится черной кошкой и уйдет. Не раз уж такое бывало.
- Все ведьмы ушлые, - поддержал товарища Петров. – Их много лучше ясным днем брать. Вот, помню я…
Солдат стал рассказывать жуткую историю, но капитан-поручик слушать не захотел, махнул он рукой и побрел в келью, почуяв во всех членах своих страшенную усталость. Утомился от государственных дел.
Под утро с монастырской колокольни загудел колокол. Тревожно загудел не по-праздничному, так колокола только при великой беде гудят, а потому заспанные люди тут же высыпали на площадь перед колокольней. Выбежали и сразу поняли причину тревоги: над городом стояло темно-красное зарево.
- Город горит! – раздался истошный крик и все побежали.
Страшнее пожара беды для города нет. Построенные недалеко друг от друга деревянные дома под соломенными крышами вспыхивают от страшного жара, будто сухие смолевые щепки в раскаленной печи. И зима не помеха огненной стихии: разгорится одна изба страшным костром, а дальше пошло: от избы к сараю, от сарая к избе… Когда капитан-поручик с солдатами примчался на горящий конец города, полыхало уже с десяток строений. Тесно в Скучилихе избы построены, а еще почти около каждой избы сарай с сеном. Ну не раздолье ли здесь огненной стихии?! Люди пытались остановить гудящий огненный: баграми раскатывали задымившиеся бревенчатые стены, поливали сенные сараи водой и кидали снег в огненную пасть разбушевавшегося пожара. Никто без дела не сидел. Одолели огонь лишь к полудню.
Писарев, совершенно обессиленный от тяжкой работы, сидел на толстом бревне и смотрел на дымящиеся головешки.
- Григорий Григорьевич, - кашлянув для приличия, заговорил солдат Петров, - сгорела ведьма-то.
- Кто? – быстро глянул воспаленными красными глазами на солдата капитан- поручик.
- Шишова, та самая, до которой мы вчера вечером идти собирались. Сгорела. Такие вот дела.
Дела, действительно, были не ахти, но Писарев даже не удивился гибели еще одного нужного ему свидетеля. Он понял, что кто-то опережает его на шаг.
- И посоветоваться не с кем, - досадовал Григорий Григорьевич, размазывая по всё еще потному лицу черную копоть. – Не у солдат же совета просить. Какие они советчики. Не для советов предназначение их, а для службы верной. Как же мне ту змеюку вызнать, что вертится возле меня и гадит. Как же?
Он крепко закрыл глаза и попробовал представить гадюку, затаившуюся возле лесной тропинки. Получилось: как наяву гадина нарисовалась. Спряталась и ничего не боится. Капитан-поручик даже узоры на её серой спине разглядел. Разглядел и подумал: а что, если…
- Акимов! – тут же позвал солдата Писарев. – Вот что, Акимов, иди сейчас скорым ходом в монастырь и освободи юродивого из подвала, да не просто освободи, а чтоб прилюдно. А кто спрашивать будет, для чего ты его из подвала его выпускаешь, то ответишь, что не нужен он нам более. Поймали мы и без него полюбовника царицы. Да погромче это скажи, чтоб многие тебя слышали. Понял?
- Не-а, - мотнул головой солдат. – Какой царицы?
- Не твое дело! – топнул ногой капитан-поручик. – Твое дело сказать, что велено! Ступай!
- А вы?
- Иди! – замахнулся Писарев на переминающегося с ноги на ногу солдата. – Не понял что ли?
Акимов часто закивал головой и потрусил по дороге. Когда солдат скрылся за углом ближайшего деревянного храма, капитан-поручик сказал шепотом, стоящему перед ним навытяжку Петрову.
- А мы сейчас с тобой в село пойдем. К дому Кабана.
- Возницу кликнуть? – засуетился солдат, весьма довольный, что начальник с ним шепотом соизволил говорить.
- Нет, - тряхнул головой Писарев. – Пешком пойдем. От лишних ушей да глаз подальше.
В селе капитан-поручик присмотрел избу, из которой сподручнее следить крыльцом Кабана и жестом велел Петрову идти следом. Хозяин избы шил конскую упряжь и поначалу проявил недовольство от визита незваных гостей, но, почуяв у себя на лбу холодное дуло пистоля, вмиг стал ласковым и предложил вошедшим порезанную кружками пареную репу. Репа гостям понравилась и они, не отходя от окна, проворно изничтожали лакомство.
На крыльце Кабана так долго ничего интересного не происходило, что Петров даже задремал. Ему уж стал сниться какой-то светлый и веселый сон, когда начальник резко толкнул его локтем в бок.
- Глянь-ка, кто пожаловал, - навалился грудью на подоконник Писарев.
- Кто? – часто мигая, переспросил солдат, но ответа не дождался.
Да и к чему этот ответ, если Петров, протерев кулаком глаза, и сам узрел, как слезает с лошади монах у крыльца. Знакомый им привратник из монастыря пожаловал к Кабану в гости. Прихрамывая, но довольно ловко он поднялся на высокое крыльцо и там с хозяином разговор затеял. О чем они говорили, конечно же, из избы не слышно, но видно было, что монах о чем-то усердно выспрашивает у Кабана, а тот лишь руками разводит.
- Берем сволочь, - прошипел сквозь зубы Писарев, когда привратник, понурив голову, стал спускаться с крыльца. – Сейчас он у меня мигом расскажет, к кому его послали. Ишь, задумали со мной в кошки-мышки поиграть.
Подбегая к привратнику, они ожидали узреть в глазах того ужас со смятением, а увидели радость.
- А ведь вас ищу! - закричал монах, когда засадники бежали еще в саженях десяти от него. – Солдата там вашего убивают, вот он меня и попросил сюда скакать. Там, говорит, у дома Кабана мой начальник с напарником должны быть, на них только и уповаю… Вот я сюда и помчал. Торопился, убьют ведь…
- За что? – застыл на месте капитан-поручик.
- Так он Мишку Босого, юродивого нашего застрелил.
- Как застрелил?
- Стал ваш солдат Мишку из подвала выводить, а тот бежать. Вот солдатик ему и фуганул из ружья в затылок. Башка вдребезги… Богомольцы рассердились очень на такое дело и хотят солдата вашего прибить…
Дальше Писарев не стал слушать, он крикнул Петрову, чтоб вел привратника в монастырь, а сам на коня да в галоп!
Не монастырской площади волновались люди. Все они собрались возле дерева, к которому был привязан избитый солдат. Его б давно убили, но в толпе вспыхнул спор: как страшнее наказать преступника. Одни требовали – повесить, другие – посадить на кол, а третьи – сжечь. И до того они заспорили, что кое-кто стал друг друга за грудки хватать. Писарев слез с лошади, вынул из-за пояса пистоли и уж хотел разогнать спорщиков парой выстрелов, но тут краем глаза заметил, как на жилое крыльцо, боязливо оглядываясь, ступил священник. В другой раз капитан-поручик и внимание бы на это не обратил, но сейчас он узнал того священника. Это он свел Григория Григорьевич с крыльца Кабана. И Писарев поспешил следом за своим знакомцем.
Елена никак не могла найти себе места: беды сыпались одна за другой. Сегодня, вот, убили Мишу Босого.
- Это всё Петра происки, - думала монахиня, закрыв ладонями лицо. – Он и солдата подослал. Всё вызнать хочет. Ой, антихрист… Что же теперь будет?
Елена упала на лежанку и тут же вскочила. В дверь кто-то осторожно стучал.
Священник Досифей, настороженно оглядываясь, переступил порог кельи, перекрестился и что-то хотел сказать, но она опередила его.
- Что с Павлушей? Весточку от него при нес?
- Не о том ты, матушка, думаешь, - покачал головой Досифей. – Гроза на нас надвигается. Этот, из Москвы который, всё вынюхивает. Ты осторожней будь, не выдай нас ненароком. У нас же почти готово всё. Осталось лишь Кабану людей побольше собрать. Осенью изничтожим антихриста, сынок твой на престол сядет. Всё как задумали будет, только бы этот московский обедни нам не испортил. Может и обойдется всё? Братец твой – Абрам Федорович весточку сегодня прислал, его человечек здесь нам поможет. Спаси и помилуй…
- А Павлуша где? – словно не слыша священника, опять принялась за свое монахиня.
- Опять ты за своё, - чуть притопнул ногой священник. – А Павлушу надо сдать. Иначе никак. Московский ведь его ищет. Пусть берет и уезжает…
- Ты что?! – заорала монахиня. – В своем уме?! Да я за него вас всех!
- Тише, тише, - засуетился священник, - я ведь для порядку это сказал, а решили мы вот что: сегодня же скажешь московскому, что прелюбодействовала ты с полковником Глебовым.
- С кем?
- Со Степаном Глебовым – отцом Павла. Он сам на это вызвался. Я, говорит, стерплю всё, а сына губить не дам.
Наконец народ решил солдата сжечь. Когда Писарев сбежал с жилого крыльца, вокруг ног проштрафившегося воина складывали вязанки сухого хвороста.
- Дайте и мне положить, - закричал капитан-поручик, выхватив у старенькой монашенки охапку сухих веток.
Прижимая к груди охапку, он растолкал суетящихся богомольцев и вплотную подобрался к Акимову.
- Спасай, Григорий Григорьевич, - захрипел солдат, увидев возле себя начальника. – Сожгут ведь, спасай…
- Спасу, - кивнул головой капитан поручик, - ежели скажешь, как догадался, что мы возле дома кабана в засаде сидим.
- А чего тут мудреного? – удивленно глянул на командира Акимов. – Я сразу понял, чего ты задумал.
- Понятливый, значит? А Абрама Лопухина знаешь?
- Нет, - испуганно дернулся солдат.
- Братцы! – что есть мочи закричал Писарев. – Поджигай! Вот здесь, где смолевые щепки лежат.
- Знаю! – теперь уже орал Акимов. – Я из деревни его! А отец мой у него конюхом. Велел мне Абрам Федорович идти с тобой и сделать так, чтоб ты служанку царицы не смог допросить. Как и что сделать рассказал он мне в подробностях. Даже сколько ступенек на крыльце поведал. Я сказал Маланье, что сестра её со мной приехала. Мол, не хочет она в обитель идти, а ждет её в соседней деревне. Маланья и пошла. Потом ведьму сжег, потом юродивого порешил…. Спаси меня, Григорий Григорьевич. Рабом твоим стану.
Писарев усмехнулся, выхватил из-за пояса два пистоля, из одного выстрелил в воздух, а второй навел на лоб самого шустрого богомольца с факелом и так грозно зарычал, что не всякий лев рыкнет.
- А ну все пошли вон!
Народ, почуяв недоброе, разбежался мигом.
На следующее утро инокиня Елена написала покаянное письмо государю Петру Алексеевичу.
« Всемилостивейший государь! По пострижению ходила я в иноческом облачении недолго, потом скинула монашеское платье и жила в монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою. И блудно жила с полковником Глебовым, когда он приезжал в Суздаль для рекрутского набора. И то моё сокрытие объявилось через Григория Писарева. Вашего величества нижайшая раба бывшая жена ваша Авдотья».
Полковника Глебова арестовали. Хотел Григорий Григорьевич и сынка его под стражу взять, но пожалел парня. Вернее, не парня, Авдотью Федоровну, уж больно волновалась она за него. Еще через два дня, уже в Москве, по указке Писарева арестовали брата бывшей царицы Абрама Лопухина, и он о таком заговоре против государя рассказал, что не приведи Господи. Тут же взяли еще десятка три заговорщиков.
Государь Петр Алексеевич распорядился заговорщиков бить кнутами и посадить в крепость, а полковника Глебова посадили на кол. И велел еще государь на Глебова тулуп надеть, чтоб помучился подольше. А еще, как истошно кричит от боли бывший полковник, Петр Алексеевич молвить соизволил.
- И чего она в этом старике нашла. Из него ж песок сыплется. Как была она дурой, так и осталась.
А сестру Елену за непокорство её сослали в Ладогу.