Село Жигаево, в котором я родился более полувека назад, тянется на десяток километров вдоль узкого и довольно извилистого, прячущегося в кустах лозняка и ракитника русла речки Жигаевки. В верхней и средней части – на возвышенных бугристых местах, иногда упирающихся в речку то белесо-серыми, то золотисто-бронзовым глинистыми обрывами, называемыми среди жигаевцев кручами, а далее – на равнине. И только в самом конце, на границе с Дмитриевским районом – вновь на невысоких крутоярах с обрывистыми берегами. Впрочем, все это было в дни моей школьной поры и студенческой юности, когда в селе проживало более полутора тысяч человек. Ныне же, оставленное молодыми поколениями, метнувшимися за лучшей долей и социально-культурными прелестями в города, оно значительно сократилось как в протяженности, так и в численности населения. И проплешин между домами его улочек, поросших двухметровым бурьяном, полынью и прочими сорняками, в самом центре с каждым годом все больше и больше. А об окраинах и говорить не приходится – полностью пропали. Словно однажды ядовитым туманом, наползшим от речки, съело, или огромная невидимая людям корова языком слизнула.
Став взрослыми и давно покинув родительский дом в поисках городского счастья, мы – сыновья и дочь – тем не менее, ежегодно старались собираться у первого семейного очага. Если не все вместе, то хотя бы поодиночке или же парами. Чаще всего это происходило в дни посадки картофеля и сбора урожая, а несколько ранее – и во время копки торфа. Тогда не только мы, но и все выпорхнувшие раньше и позже нас «птенцы» слетались в родительские гнезда, чтобы затем густо и пестро высыпаться вместе со своими городскими чадами на окраинах болот.
Впрочем, не только в дни весенней, летней и осенней страды слетались мы, но и во время все увеличивающихся государственных праздников и отпусков. Не забывали и о днях рождения родителей – также традиционно спешили из городов и даже стран. Ибо, по воле недалеких политиков России, с 1992 года наш младший брат Григорий со своим семейством оказался на территории незалэжной Украины, ныне подпавшей под власть националистов и последышей фашистского прихвостня Степана Бандеры и пылающей на Донбассе в огне гражданской войны.
От Курса, где я обитаю с женой Раей и дочерью Ангелиной, до Жигаева около сотни километров. По нашим российским меркам – совершенный пустяк. В первые послевоенные годы, когда с транспортом было, мягко говоря, не очень, некоторые жигаевцы, если верить старожилам, летом пешком хаживали. И не просто хаживали, а обыденкой. Встанут до захода солнышка, котомку за плечи, палочку-посошок в руки – и в путь, а к заходу – снова дома. Мне же, в пору студенчества, доводилось пешедралом топать до Жигаева от Конышевки, Дмитриева и Фатежа – так тянуло в родной дом. А это где-то по тридцать пять километров в среднем… Но ноги – свои, не взятые в долг или на прокат, платы не требуют, устали не знают, а зов души – закон для тела. Потому километры долгого бездорожья не страшили.
Из Курска же, где я обосновался в конце семидесятых, конечно, не ходил и даже не собирался – общественный транспорт в сторону Дмитриева и Железногорска через Линец курсировал регулярно. Правда, весьма часто переполненный пассажирами сверх всяких мер и требований безопасности. Но, как говорится, в тесноте – не в обиде… Впрочем, и у мужа сестры Ольги, также перебравшейся в Курск, вскоре собственная легковушка появилась. Сначала старенькая «копеечка», затем и подержанный «фордик». Подвозили.
В конце девяностых и в начале нулевых, когда страну штормило на волнах социальных реформ и рыночной экономики, а потому большинству населения приходилось, мягко говоря, не сладко, мы особенно старались попасть на дни рождения родителей. У мамы – 12 июня, у папы – 30 сентября. Хотелось поздравить и что-то подарить. И, конечно же, неторопко и душевно пообщаться за празднично накрытым столом, без какой либо оглядки на неотложные работы по хозяйству.
Раньше, когда родители были полны сил и жизненной энергии, а о лекарственных средствах знали только понаслышке, за исключением, пожалуй, аспирина и анальгина, домашнее хозяйство было весьма обширным – коровка, телятки, поросятки, гуси с гусятами, куры с цыплятами, уточи с утятами и овечки с ягнятами. Но с годами таблеток в домашней аптечке становилось все больше и больше, а животины в хозяйстве – все меньше и меньше. Первыми «слабым звеном» оказались овцы – их содержание и уход за ними дело хлопотное и беспокойное. Затем перевелись прожорливые утки – кормов не напасешься. За утками отказались и от содержания коровки – стеречь деревенское стадо приходилось по очереди, так как в пастухи идти никто не желал. А по очереди – уже сил день-деньской быть на ногах в жару или дождливую хмарь не хватало. Не стало коровки – о телятках думки тоже отпали. В конце концов, остались только хрюшки в закутке да курочки с петушком на дворе. Поэтому с хозяйством управлялись быстро.
Однако, все это – лирика, пора и к сути перейти.
2003 год. Июнь месяц. Скоро двенадцатое число. Не только маловразумительный государственный праздник – День независимости России (от кого?!), но еще, как отмечал выше, и день рождения нашей мамы – Нины Константиновны. Ей – шестьдесят девять. Дата не круглая, не юбилейная, однако для нас важная. День-другой – и пора готовиться к поездке…
Но радость предстоящего праздника и встречи омрачалось состоянием здоровья папы – врачи областной больницы, где папа в мае месяце проходил обследование, обнаружили у него неоперабельную злокачественную опухоль.
«Делать операцию – только ускорить его мучения, – безапелляционным тоном заявила мне и зятю Вадиму заведующая онкологическим отделением Наталья Алексеевна, дама лет сора с холеным лицом, красивыми с легкой поволокой маслянисто-черными глазами и пышной прической крашеных волос. – Сожалею, но помочь ничем не сможем… Слишком поздно обратились… Метастазы уже по всему кишечнику… Потому делать операцию – только мучить. На поправку все равно не пойдет и умрет, скорее всего, на больничной койке… А так, как показывает практика, еще с полгода потянется. Причем без особых болей, кроме нескольких последних дней… Впрочем, вам решать… Выбирайте».
Выбор был невелик. И мы, оглоушенные услышанным, выбрали безоперационный вариант – лишние страдания папы нам были ни к чему.
Папе об этом, конечно, не сказали – не хотели омрачать остаток жизни. Только он – человек умный и с большим жизненным опытом за плечами – сам все понял. Правда, не ударился в скорбь и уныние, продолжал держаться молодцом, делая вид, что все в порядке, что особых проблем со здоровьем нет. А что прихварывает, так кто в его возрасте не хворает?.. Таких, как говорится, днем с огнем не сыскать… Потому душевная боль – болью, переживания – переживаниями, а поездка к маме на день рождения – по-прежнему на повестке дня.
За сутки созвонились с сестрой. Она – любимица папы и мамы. Папой любима потому, что последний ребенок в семье и к тому же унаследовала некоторые его внешние черты: русоволоса и светлоглаза. А мамой?.. Мамой потому, что мамы всех своих детей, особенно дочерей, любят святой материнской любовью. Наша, черноглазая как цыганка, не исключение.
– Едем? Не на ремонте ли транспорт? – спросил дежурными фразами.
– Машина в порядке. Едем, – коротко ответила сестра.
И вот двенадцатое июня. Из Курска, расцвеченного трехцветными флагами, выехали пораньше, по холодку. Однако солнышко румяным яблочком же давно катится по безоблачной небесной сини, взбираясь все выше и выше в своем извечном стремлении к зениту. День обещал быть ясным и, по-видимому, жарким. Но это к своей середине. А пока довольно свежо, и стекла в дверцах автомобиля, кроме водительского, приподняты. Во избежание сквозняка и, соответственно, простуды кого-либо из пассажиров. В авто нас четверо: само собой водитель – зять Вадим, рядом с ним на переднем сиденье Ольга, на заднем сиденье я и моя супруга. Все, как и полагается, принаряженные да стрижено-приглаженные.
Автотрасса на ее значительном протяжении в удовлетворительном состоянии и автотранспортом еще не забита. Потому летели с «ветерком». Зять и моя жена – люди общительные и разговорчивые, постоянно перебрасываются фразами. Как правило, обо всем и ни о чем существенном. Надо полагать, не только скрашивают недолгий путь разговорами, но и пытаются ускорить течение времени. Я и сестра больше помалкиваем, а если встреваем в разговор, то с короткими репликами.
Перед Линцом и за ним, уже на дмитриевском участке автодороги, буйная зелень посадок из берез, осин и тополей нет-нет да прореживается мертвыми деревьями с голыми, похожими на обглоданные, изломанные кости, белесо-серыми ветвями. Это напоминание о последствиях аварии на Чернобыльской АЭС и радиоактивных дождях, пролившихся на территорию нашей области. Радиоактивные раны, как раковые метастазы на теле земли. Страшны и плохо излечимы самым надежным врачом – природой-матушкой.
Час с небольшим – и вот уже знакомый до боли поворот на Жигаево. Сколько раз приходилось на нем бывать, покидая село или возвращаясь!.. Еще несколько минут – и с пригорка, на котором в советское время располагался табор – открытая стоянка тракторов, комбайнов и прочей сельхозтехники – виден родительский дом. Об этом знают все. Потому, приближаясь к «табору», все невольно тянутся поближе к окошкам авто. Можно подумать, что несколько сантиметров позволят лучше разглядеть дом и огород.
За сумасшедшие девяностые от табора остались лишь «ножки да рожки» – территория, заросшая кустарником да дурман-травой по всему периметру с оплывшими стенками оградительного рва. Ни прежних построек, ни техники, ни даже остовов от нее – все либо растащено «сориентировавшимися» в «рыночной экономике» жителями, либо сдано на металлом бывшими руководителями колхоза.
А вот домик родителей по-прежнему стоит на своем месте, радуя взгляд крашеной охрой железной крышей и дощатой обшивкой стен василькового цвета. Но чтобы он стал таким, над ним немало потрудились папа и мама, вложив не только физические силы, но и тепло рук, и частицу своей души. В конце непростых пятидесятых годов они его построили, накрыв соломой. В начале оттепельных шестидесятых соломенная крыша была заменена шиферной. А глинобитный пол – гладко струганным и покрашенным деревянным. В конце шестидесятых брежневских шиферную крышу сменила железная, навсегда исключившая протекание прежней во время дождей. В это же время обмазанные глиной и требующие ежегодной побелки стены начали облицовываться тонкими струганными досками с «облагороженными» при помощи фигурного отборника наружными поверхностями. Это для красоты и привлекательности.
Я, будучи школьником-подростком, помогал папе как в строгании досок, так и в облицовке ими стен. А также – в покраске стен и крыши. Впрочем, не только я, но и мои младшие братья – черноголовый и черноглазый до маслинового отлива Александр и очень похожий на родителя русоволосостью и личиком Григорий. Это не потому, что я и мои братья какие-то выдающиеся личности, а потому, что деревенские ребята с раннего детства приучены к труду. Знают, как работать лопатой и вилами, как полоть огород тяпкой, как управляться с косой и как «гвоздить» молотком.
При виде родительского домика, мои глаза независимо от моей воли увлажняются, сердце начинает учащенно биться, а к горлу подкатывает легкий спазматический ком. Такое волнительное внутреннее состояние повторяется всякий раз, когда подъезжаю к колыбели своего детства. И с ним ничего не поделать… А в этот раз «схватило» особенно: на радость предстоящей встречи наслаивалась тревога за папу: «Как он там?..»
Но папа, ожидавший прибытия «гостей», у ворот дома встретил нас доброй улыбкой, пролившейся светлым ручейком из-за толстых стеклышек очков.
– Проходите, проходите… – поздоровавшись, приглашает в дом. – Мы уже заждались… Эй, именинница, встречай гостей! – обернувшись в сторону двора, громким бодрым голосом призывает маму.
От его слов и действий на сердце как-то потеплело: «Молодец! Не поддается хвори и тоске-кручине». Но мешковатость его костюма, худощавость тела и лица вновь напоминают, что он сильно болен. Это меня печалит пуще прежнего, но беру себя в руки и стараюсь быть бодрым. Хотя бы внешне.
Пока мы возились возле автомобиля, вынимая из багажника и салона «городские» подарки, распахнулась калитка в дощатом заборе, и со двора на улицу вышла принарядившаяся в одно из лучших своих летних платьев мама.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствует каждого из нас мама (в том числе невестку и зятя) и целует в щеки. – Не раз выходил в огород и всматривался на дорогу… – Это она уже об отце. – Раньше и видел лучше, и ходил швыдче. Так, бывало, когда ждал вашего приезда, едва ли не до табора доходил… Ныне вот только до огорода добирается, да и то с палочкой. Она ему вместо третьей ноги… – подтрунивает над отцом, а возможно, и над собой, и над наступающей старостью. Да и табора уже не стало… – заканчивает с грустинкой в голосе.
Мама не знает о страшном диагнозе, поставленном врачами папе, потому и шутит со всей непринужденностью женщины, прожившей в супружестве без малого полвека. Мы, помня о ее склонности к откровенным переживаниям и женской слезливости, храним это в секрете. Сама будет сутками плакать, и папу спокойствия и силы воли лишит… Пусть уж будет в святом неведении… Мы позже попросим прощения…
– А что? – тут же подхватывает папа ее шутку. – Ученые доказали, что даже стол и тот устойчивее на трех ножках, чем на четырех.
– И не только трехногий стол, но и стул, и таганок, – тут же включается в игру словоохотливый зять Вадим. – К тому же бог троицу любит…
Вадим – душа любой компании. В его арсенале сотни анекдотов, прибауток, притч. Есть и вполне приличные – для общего пользования, но и весьма сальные имеются – для определенной компании. Впрочем, он знает, где и что сказать… лишнего не ляпнет.
Мы с сестрой молча переглядываемся, понимая друг друга без слов. И выдавливаем улыбки. Улыбается и Рая. Но, в отличии от нас, откровеннее и естественнее, за что и любима моими родителями.
– А еще палка у меня не только третья нога, но и верный конь, – негромко смеется папа. – Я даже стихотворение сложил. Хотите, прочту?..
– В хате прочитаешь, чего на улице-то… – поторапливает мама всех в дом. – Малость передохнут с дороги… небось устали… – и за стол.
Но моя супруга и сестра Ольга говорят, что нисколько не устали и что хотят послушать. И папа, воспользовавшись их поддержкой, по памяти знакомит всех присутствующих со своим стихотворением:
Не думал когда-то почтенный Пахом,
Что будет кататься на палке верхом,
Подобно тому, как детям она
В игре заменяет коня-скакуна.
Под старость к Пахому подкралась беда –
Без палки Пахом ни туда, ни сюда.
Пахом теперь с палкой и ночью, и днём,
И правит он ею, как будто конём.
– Ну, как? – смеется он, окончив импровизационное художественное чтение. – Хорошее стихотворение?
– Складное, – улыбается сестра.
– Смешное, – вторит ей моя супруга. – Юморное…
– Жизненное, – уточняет мама. – К сожалению, жизненное. Видимо, пришло наше время…
И вновь настойчиво зовет всех в дом, одновременно расспрашивая Ольгу и Раю о том, как доехали, и сожалея, что не взяли внучек с собой.
Через час мы уже за праздничным столом. Во главе его традиционно папа. Он как глава семьи наполняет спиртным стопки и рюмки-фужеры. Из спиртного – бутылка водки и бутылка шампанского. Так решено на импровизированном семейном совете, хотя в качестве гостинцев привезены и коньяк, и крепленые вина. Но настоящих питух нет, потому и ограничились водкой и шампанским. Шампанское – для женщин. Оно искрится в хрустальных рюмках. Себе и мне наливает водку в семидесятиграммовые стопки. Себе – на самом донышке, ибо после инфаркта более четверти века спиртного не употребляет, а только, поддерживая компанию, пригубит, да и поставит стопку на стол. Мне – наполненную до самого краешка. Вадиму в рюмку – ситро. Вадим хоть и за столом, а не за рулем, но спиртное употреблять ему никак нельзя: ведь предстоит обратная дорога. Потому ситро. Ибо, как говорит народная мудрость, береженого и Бог бережет, а не береженого конвой стережет.
Наполнив стопки и рюмки, папа произносит тост в честь мамы и по памяти читает посвященное ей стихотворение. После тоста и стихотворения мы дружно беремся за спиртное. Весело, со звоном чокаемся. Я выпиваю полстопки и принимаюсь за закуску.
– Что так слабо? – подшучивает надо мной Вадим. – Я вот свою до дна жахнул.
И показывает пустой фужер.
– Еще не вечер, – отшучиваюсь, прожевывая мясо домашней курочки. – Успею жахнуть…
И вдруг чувствую, что со мной происходит что-то неладное. В голову так пахнуло жаром, что даже «загорелись» мочки ушей. Возникшая ниоткуда мутная пелена тумана застилает взор – и комната, качнувшись, начинает искривляться и плавать в пространстве, как в кадрах фантастического кинофильма. Ощущение такое – словно я не полстопки водки выпил, а, как минимум, залпом пару граненых стаканов опорожнил.
«Выйду на улицу, освежусь, – решаю про себя. – Надеюсь, пройдет…»
Встаю из-за стола и направляюсь в коридор.
– Далеко? – спрашивает с некоторым удивлением мама.
Папа ничего не спрашивает, но внимательно с долей настороженности, подслеповато прищуриваясь, вглядывается в меня. Отрываются от еды жена и сестра – и тоже пялятся на мою персону.
– На минутку, – отвечаю беззаботно и открываю дверь в коридор.
Мое «на минутку» все воспринимают как «приспичило в туалет» и успокаиваются. Это я ощущаю спиной. Впрочем, успокаиваются не все. Доносится голос супруги: «Я с тобой».
Коридор в родительском доме небольшой, затемненный и прохладный. Всего три коротких шага – и я распахиваю наружную дверь. Яркий солнечный свет резко и колюче бьет меня в лицо. Потом, разложившись на цветные круги радуги, резко меркнет – и я падаю в черную бескрайнюю тьму, растворяюсь в ней.
Но вот чувствую острую боль в области груди, и вместе с ней понимаю, что мне надо возвращаться из мира абсолютной тишины и абсолютного спокойствия в мир беспокойства и тревог. И мне этого никак не хочется. Совсем не хочется! Но возвращение происходит помимо моей воли и моего желания.
Я открываю глаза и вижу над собой заплаканные лица жены и сестры, поодаль – хмурые лица папы и Вадима. У папы мелко трясется нижняя губа – верный признак его переживаний. Потом появляются рыдающая мама и крестный.
«А он откуда взялся? – вяло шевелится мысль в моей почему-то гудящей голове с ватными, малоподвижными мозгами. – Вроде бы его за столом не было…»
– Кажется, оживает… – первым реагирует на мое возвращение в мир тревог и волнений папа. – Краска в лице появляется.
– Слава Богу, ожил! – со слезами на лице, но с нескрываемой радостью в голосе сообщает жена окружающим. – Уже смотрит и губы зарозовели.
– Ох, и напугал ты нас, сынок, – говорит папа и просит Вадима вынести меня из коридора, где я лежу на полу, на улицу – В тенек его. Да таблетку нитроглицерина под язык.
Пока Вадим выносит во двор дома мое обмякшее и непослушное мне тело, папа, шагая рядом, достает из кармана пиджака маленький стеклянный флакончик с пластиковой пробкой. Вынув пробку, вытряхивает себе на ладонь таблетку.
– Что со мной? – произношу глухим, совсем не похожим на мой, голосом.
– Всего лишь обморок, – успокаивает папа и протягивает таблетку. – Открывай рот и держи под языком. И спокойно посиди в тенечке.
Во дворе растут разляпистые и густолиственные американские клены, под которыми всегда тенисто и прохладно. Потому здесь стоит простенький столик и скамьи. Для отдыха и мелких работ по хозяйству. На одну из скамеек Вадим пристраивает меня.
– Посидим чуток, – не выпускает он мое гуттаперчевое тело из своих крепких рук.
Вокруг нас тут же сосредотачиваются все родственники, в том числе и плачущая едва ли не в голос мама. Ее пытаются успокоить Ольга и крестный, но это им плохо удается.
– Какой обморок! – между тем не соглашается с диагнозом папы моя прямолинейная супруга, уже успевшая высушить глаза от слез. – Это была самая настоящая смерть. Правда, клиническая, – тут же поправляется она.
– Рая, не неси чушь! – строго замечает ей папа. – Был обморок. Возможно, достаточно глубокий. Но он прошел, и мы скоро забудем о нем.
– Да-да, Раиса Николаевна, не порите ерунду, – поддерживает моего родителя крестный. – Дмитрий Дмитриевич верно говорит: всего лишь обморок.
Крестный – бывший председатель Жигаевского сельсовета. Отсюда вот такое официальное обращение «Раиса Николаевна».
Но мою супругу не так просто удержать в узде.
– Какой там обморок! – загорается возражением она, возможно, от радости осознания моего оживления. – Настоящая клиническая смерть. Минут пять ведь не дышал. Да и пульса не было. И если бы я не ахнула его кулаком по сердцу, то…
И не договорив фразы до конца, смутившись, замолкает.
– Да нет, не пять минут, а минуты три, – поправляет ее папа с явным неудовольствием.
Он явно не желает муссировать этот момент.
– Как бы ни все десять… – не соглашается уже с ним крестный. – Пока до меня ваши соседи добежали, да пока они сами узнали, да пока я сообразил, что к чему, да пока добежал – а бегун-то уже никакой, запыхался весь – минут десять прошло, не меньше.
– Хорошо, хорошо, – недовольно поморщившись, тихо говорит папа. – Не будем спорить. Закроем тему.
Рая и крестный, осознав неуместность спора в присутствии самого виновника переполоха, еще до конца не ожившего, умолкают.
Сестра тем временем вынесла из дома портативный тонометр, приобретенные ею же для родителей, и, пристроившись рядом, начинает измерять мне давление.
– Сорок семь… – констатирует с нескрываемым удивлением и замешательством в голосе она мое сердечное давление. – Очень низкое. А пульс…
– Ничего-ничего, – успокаивает ее, меня и всех присутствующих папа. – Скоро все нормализуется. Самое страшное уже позади. Нина, перестань выть! – прикрикивает он на маму, которая по-прежнему продолжает всхлипывать. – Я же сказал, что все уже позади. А ты, Рая, – обращается уже к моей супруге, – молодец! Не растерялась! Не то что мы… Увидели – и оторопели, руки опустили…
– Так я вспомнила, чему меня учили в сандружине комбината на занятиях по оказанию первой помощи, – обрадовавшись поощрительному тону свекра, которого искренне уважала, пустилась «вскачь» моя добрая и добротная половина. – Когда последовала за ним и увидела, что он начал падать, то успела подхватить и не дать ему стукнуться об пол. Разбился бы! А когда поняла, что не дышит, испугалась и позвала вас. Но и вы все растерялись. А мать – так вообще в крик и слезы…
– Ладно-ладно, ты не очень… – вступился папа за маму. – Сын ведь. Понимать надо…
– Да я это так, – несколько смутилась Рая, но тут же оправилась от смущения и продолжила с прежним жаром: – Вижу, надеяться не на кого, вспомнила инструктаж в сандружине, да и саданула кулаком по сердцу. Правда, перед тем как садануть, успела еще подумать: «Попытка – не пытка, а мужа, быть может, сберегу, не потеряю». И как видите, не потеряла, – улыбнулась улыбкой победителя. – Отняла у смерти. Так что сегодня день рождения не только у Нины Константиновны, но и у Николая. Двойной семейный праздник.
Сказав это, она подошла к маме, у которой все еще вздрагивали плечи от скрытого внутреннего плача, и обняла ее.
– Пойдем, мама, жахнем по стопке за двойной праздник и наше счастье, – употребляет она Вадимово словечко. – Снимем стресс.
Как ни странно, мама успокаивается и даже выдавливает на заплаканном смуглом лице подобие улыбки.
– Пойдем, дорогая сношенька, жахнем.
Но никто, конечно, никуда не идет, все толпятся возле меня, ожидая, когда полностью оклемаюсь.
Мне с каждой минутой становится все лучше и лучше, и я уже пытаюсь выйти из-под Вадимовой опеки и встать с лавки.
– Не спеши в камыши, – шутит тот. – В хороший денёк тут тоже тенёк. Посидим.
Я молча подчиняюсь, и сестра в очередной раз измеряет у меня давление и пульс.
– Все нормализуется, – говорит она. – Еще пяток минут – и как огурчик…
– Слава Богу, жизнь продолжается, – радуется мой крестный. – За это, пожалуй, действительно нужно и должно выпить. Надеюсь, лишняя стопка найдется? – спрашивает у папы.
– Конечно, найдется, – отвечает мой непьющий родитель. – Пойдем, кум, выпьем за то, чтобы жизнь, несмотря ни на что, продолжалась.
– И за день рождения, – напутствует их моя супруга. – Двойной день рождения…
– Обязательно, – отзывается крестный.
Через пару часов мы, курские, снова в пути. Но едем молча, оставив все эмоции в Жигаеве на дне рождения. А если и есть еще что-то в эмоциональном багаже каждого, так это совсем не оптимистические раздумья… Впереди день рождения Дмитрия Дмитриевича, только доживем ли до него он сам, доживем ли мы?.. Потому каждый из нас держит свои мысли при себе – нечего напрягать других…