Мария Петровна Болотова, вдова семидесяти трёх лет от роду, занесла в избу охапку дров, с грохотом свалила их у печи и бессильно опустилась на лавку. На улице третий день лил холодный ноябрьский дождь, грозящий в скором времени перейти в снег, природа печально склонила голову в покорном ожидании зимы, а на душе у Марии Петровны от этого ожидания было совсем черно. С тех пор, как три года назад умер её муж - Иван Николаевич, эта чернота стала ей привычной. Мария Петровна прожила большую трудовую жизнь и, сколько себя помнила , никогда не унывала, но в последнее время - ну, просто одолела тоска подколодная! Да и как не затосковать- осталось их в деревне три древние старухи: она, Наталья Андреевна да Серафима Ивановна, а с ними какое веселие - одно расстройство. А тут, как на грех, и Ваня- последняя живая душа рядом с ней, и тот её покинул. Только сейчас Мария Петровна поняла, что он значил для неё. Корила себя, что часто неласкова с ним была, поперёк слово молвила, бранила со зла... Теперь, что угодно бы она отдала, чтобы Ваня с ней хоть минуточку просто посидел, помолчал. Сама бы ему и рюмочку налила, за которые ругала раньше, дура. Она как-то никогда не задумывалась, а была ли у них с Иваном Николаевичем любовь. С детства ведь всё в работе, некогда им было молодость свою гулять, да и время стояло тяжкое, послевоенное. Глянулись они, конечно, друг другу, хотя красавцами никогда не были, Ваня - лицо бубликом нос картошкой, она тоже - девушка не особо приметная была. Больше то их судьбу родители решали: заслали сватов, ударили по рукам, сыграли свадьбу - дело житейское сотни лет - всё по одной колее. А на редкие в своей жизни вопросы про любовь, Мария Петровна всегда отвечала, целомудренно потупя взор: - "Человек он хороший..." Иван Николаевич и правда был мужик спокойный, рассудительный, хозяйственный, а самое главное - малопьющий. И было у них с Марией Петровной, как и у многих наших недавних ещё предков, чувство гораздо более проникновенное, чем то сюсюкающе-мимолётное и пустоцветное, что сейчас называют любовью. Глубочайшая сердечная привязанность без всяких, однако, внешних проявлений незримой и несокрушимой основой пронизывала жизнь этих людей, соединяя их души и тела настолько прочными узами, что даже мимолётная разлука казалась невыносимой. Чтобы взрастить в себе такое чувство нужно было только одно условие - добрый нрав. Именно таких людей воспитывала веками святая русская деревня, просвещённая Евангельской чистотой. Но где та деревня?.. И где те люди?.. Последние из последних доживают свой скорбный век в полуразвалившихся избёнках.
И век этот без Вани стал для Марии Петровны совсем постылым. Особенно зимы. Летом к соседкам приезжали дети, внуки, и умирающая деревня на короткое время оживала, как пустыня после дождя. Малышня обожала Марию Петровну и частенько сбегала к ней от своих суровых бабок, что было для неё великим утешением. Она баловала детишек, как только могла и сквозь пальцы смотрела на все их шалости, чем приводила в неудовольствие Наталью Андреевну и Серафиму Ивановну. "Ох, Петровна, испортишь ты нам внуков!" - ворчали они растаскивая по домам упирающихся и ревущих чад, которые через малое время снова оказывались в избе у обожаемой "бабы Мани". Смотря на это неугомонное и непоседливое племя, Мария Петровна с неизбывной, давней болью вспоминала и своего ненаглядного Васю. Одного единственного сыночка дал им с Ваней Господь, и тот недолго радовал родителей. Семи лет от роду пошёл он с ребятами на речку купаться, да и утоп, сердечный. Затянуло его в омут бездонный, через три дня только нашли... Помнит она, ох, помнит тот июльский, солнечный денёк... Как умом тогда не тронулась - сама потом всю жизнь удивлялась. Иван-то тоже весь усох от горя. И сейчас, за то ещё не любила Мария Петровна зиму, что в этой зимней тоске всё чаще и чаще стал её Василёк приходить к ней во сне. Так и видит она его белобрысого, в застиранной клетчатой рубашечке, убегающего от мамки в вечность по пыльной просёлочной дороге. А на пригорке, как и тогда, он оборачивается и машет ей рукой. Так прощально, так грустно... "К себе зовёт, должно быть... - прсыпаясь в слезах, с печалью думала Мария Петровна. Так она стала страшиться этих снов, что боялась засыпать вечерами. И потихоньку, тонкой змейкой, стала проникать в её голову мысль о том, что вся-то её жизнь оказалась никчёмной и пустой, и что та безысходность, в которой она сейчас оказалась, просто закономерный результат этой жизни. "Действительно, - думала она часто в последнее время, - голодное детство, колхозная ферма от зари до зари, погибший ребёнок, бесплодная семейная жизнь и, в конце, одинокая, никому не нужная старость, - к чему всё это, зачем? Только зря всю жизнь промаялась..." Эти чёрные мысли становились с каждым днём всё более неотступными. К чему-то они её звали, манили, даже подталкивали, только не могла она понять - к чему.
- Слышь, Мария! Что-то ты не нравишься мне в последнее время, - как-то раз, зашедши к ней, сказала Наталья Андреевна. Сидишь, как сыч, в избе целыми днями света Божьего не видишь, дошла вся. Ты чего раскисла, в самом деле? И, не дожидаясь ответа, продолжала:
-Пошли, давай, в монастырь этим воскресением! Поисповедаешься у отца Никодима, от грехов, так сказать, очистишься, глядишь и полегчает. Отец Никодим батюшка хороший, душевный, одна приятность с таким человеком поговорить.
- Вот и говори дальше! - неожиданно осерчала на подругу Мария Петровна. А я со своими грехами сама разберусь!
- Тьфу! - плюнула в сердцах Наталья Андреевна и что-то бормоча отправилась восвояси.
Но стоило ей только выйти за порог, Мария Петровна тут же пожалела о своих словах и о незаслуженно обиженной соседке. "А и, впрямь что ли, сходить? Хоть посмотрю, что за монастырь такой, а то уж, почитай, два года как звонят, а я и не была ни разу", - подумала она, и от этих мыслей стало Марии Петровне как-будто даже легче. Монастырь, как рассказывали ещё в её детстве старые люди, существовал рядом с их деревней с давних времён, чуть ли ни с самого татарского ига, но в большевисткое лихолетье был, по обычаю, разорён, обезглавлен и загажен. В бытность Марии Петровны существовал там сельский клуб с танцами, с кино про Чапаева, с колхозными собраниями и с лекциями общества "Знание", в которых ителлигентного вида мужчины втолковывали тёмным сельчанам о "мракобесах в рясах" и про "опиум для народа". Что такое "опиум", никто из деревенских не знал и речи заезжих говорунов слушали, кто-то скептически прищурив глаз, но по большей части - с полным равнодушием. Домой надо было людям к скотине и к огородам, а тут сиди, пухни! Мария же Петровна, в те редкие минуты в её жизни, когда было время о чём-то подумать, часто недоумевала про себя: - "И слово-то какое гадливое придумали - "мракобесы". Чего ж они плохого сделали? Вроде наоборот - добру и любви людей учили." А то, что это так, Мария Петровна, в отличие от многих своих односельчан, знала точно. Бабка Лизавета, жившая с ними в её далёком детстве, знала грамоте, что редкостью было в то время, особенно для женщины. Была она сильно набожной, читала Псалтырь, ещё какие-то, тёмные от времени, святые книги, каждый день шамкала беззубым ртом молитвы перед иконами и наставляла в вере любимую внучку Марию. А Мария была тогда ещё совсем сопливым ребёнком, но многие слова бабки Лизаветы с тех пор запали ей в душу. Знала она десять заповедей, "Отче наш", кое-что из Священного Писания и за что жиды-злодеи Христа распяли. "Ты девка, если в жизни тягота какая приключится, завсегда Мать-Богородицу зови", - внушала она маленькой Маше. Мария Петровна, будучи уже взрослой, часто вспоминала бабушкин завет. И звала. Правда, может, без особой веры, почти машинально, но обращаться к Божией Матери в бедах, скорбях да и, просто, в ежедневных каких затруднениях, вошло у неё в привычку.
А из бабкиного духовного наследства только и уцелели, что две иконы: Богоматерь "Владимирская" да ещё один древний образ, такой чёрный от времени, что разобрать на нём уже ничего было нельзя. Про него бабка Лизавета говорила: - "У-у! Это икона старинная, нашему роду от основания дадена. Вот, только, кто на ней - сама не знаю. Ну, так что ж, пусть будет - всё святость!" Так и стояли эти два образа у Марии Петровны в красном углу, украшенные нарядным рушником, который она ещё в невестах вышивала. По большим праздникам зажигала она перед ними лампаду и становилось от этого в избе сразу как-то светлее и чище. Мария Петровна любила в такие дни смотреть на образа и думать о загадочном смысле сущего. "Может и вправду есть на свете Бог? - размышляла она глядя, на колеблющийся огонёк лампады. "Наверное есть... Кто же тогда красоту такую в природе сотворил и человеку дал разумение? Не само собой, чай, всё устроилось..." Но дальше этих полусонных мыслей мировоззрение бабы Мани не расширялось. Так что, верующей особо она себя не считала, в церкви никогда не бывала и монахов отродясь не видела.
И когда они с Натальей Андреевной, повязав на головы праздничные платки, отправились в воскресение в монастырь, шла она туда с интересом и с какким-то, даже, замиранием сердца. Идти было километра два и Мария Петровна, отвыкшая уже от дальней ходьбы, к концу пути еле переставляла ноги. "Совсем ты Мария к месту приросла! Из-за тебя сейчас на службу опоздаем! - выговаривала ей Наталья Андреевна, вынужденная всю дорогу плестись рядом с подругой. Наталья Андреевна как будто всю жизнь только и ждала открытия монастыря, и с первых дней стала самой верной прихожанкой монастырского храма, в который когда-то бегала с парнями на танцы. Она быстро тут освоилась, научилась правильно налагать на себя крестное знамение и подходить под благословение, выучила молитвы, соблюдала посты, постоянно исповедывалась и причащалась, и, даже, пару раз ездила куда-то на богомолье. Накануне она подробно объяснила Марии Петровне, что и как надо в храме делать и говорить. Когда они, наконец-то, добрались до монастыря, литургия только-только началась. Войдя в храм Мария Петровна с изумлением оглядывала знакомый с детства сельский клуб. Только от знакомого здесь больше ничего не осталось. На месте где когда-то была сцена, теперь находился большой, резной иконостас с воротцами ("Алтарь", - как объяснила Наталья Андреевна). На стенах, вместо наглядной агитации, висели иконы в окладах и без, в полумраке сияло пламя свечей, всё было торжественно и немного печально. Но самое главное, как только Мария Петровна переступила порог церкви, она почему-то облегчённо вздохнула. "Хорошо-то как!.. - зачарованно думала она, забыв про усталость. Исповедь уже началась и к маленькой трибунке, на которой лежали Крест и Евангелие ("Налой называется", - опять же вразумляла всезнающая Наталья Андреевна) стояла небольшая очередь, состоящая, в основном, из таких же пожилых женщин, как и они сами. Женщин этих Мария Петровна хорошо знала по работе в колхозе, который некогда объединял все окрестные деревни. И странно ей было глядеть на бывших активисток, ударниц соцтруда и строительниц светлого будущего, смиренно стоявших теперь за отпущением грехов. "Эх, жили, как котята слепые!" - скорбно думала Мария Петровна, с трепетом ожидая своей первой в жизни исповеди. Исповедовавший монах был высокий, худой как жердь старик, с седой бородой и пронзительными серыми глазами. "Батюшка Никодим! - толкнул её в бок, стоящая позади, Наталья Андреевна. Когда подошёл её черёд, она на ватных ногах ногах подошла к аналою и растерянно замолчала.
- Первый раз, что-ли? - сурово, как показалось Марии Петровне, спросил отец Никодим.
- Первый, батюшка... - срывающимся от волнения голосом вымолвила она.
- Понятно.. - вздохнув, сказал отец Никодим и стал задавать ей вопросы про разные грехи, присущие роду человеческому. И чем больше он их задавал, тем больше выяснялось, что Мария Петровна далеко не самый худший представитель этого рода. Некоторые вопросы казались ей немного что-ли срамными, о некоторых грехах она и не догадывалась вовсе, что есть такие на белом свете, про какие-то ей грозно выговаривала ещё бабка Лизавета, но в общем-то получалось, что винить Марию Петровну особо и не в чем. От мужа она не гуляла("такого и не слыхано было у них"), об абортах даже никогда не думала ("одного-то родила еле-еле"), с фермы комбикорм не тащила (противно ей было всякое воровство), языком чесать и обсуждать кого, никогда не любила и вином, естественно, не упивалась. Ну, да, в церковь не ходила и постов не соблюдала, так и не было, куда ходить, а, уж, в войну и после неё напостились они на всю оставшуюся жизнь. Выслушав её ответы, отец Никодим устало спросил:
- Всё ли поведала? Ничего не утаила?
- Всё, батюшка! - искренно ответила Мария Петровна, радуясь что самое тяжкое уже позади.
Про свои чёрные мысли она ничего не сказала старому монаху, и не потому вовсе, что хотела их утаить. Просто, Мария Петровна считала их своим глубоко личным делом, не требующим оглашения и какого-либо постороннего вмешательства.
- Смотрю я на вас, сестры, и думаю: не вам передо мной, а мне перед вами каяться надо, - то-ли в шутку, то-ли всерьёз сказал отец Никодим и накрыл её голову маленьким покрывальцем, висевшим у него на шее. Под ним почувствовала Мария Петровна, как ослабевает в её душе какая-то мучительно-туго натянутая струна, и по всему телу разливается неведомое, лёгкое блаженство. Ей захотелось, чтобы батюшка как можно дольше говорил над ней свои непонятные слова, но он откинул покрывальце и приказал: - "Целуй Крест и Евангелие !". Она поцеловала, а потом сложила ладошки под благословение, как учила Наталья Андреевна.
Обратную дорогу и потом целую неделю она летала, как на крыльях. Никогда, даже в молодости, Мария Петровна не чувствовала в себе такой чудесной невесомости тела и духа. Тоска оставила её и грядущая зима уже не казалась Марии Петровне такой мрачной, как в последние годы после смерти Ивана Николаевича. Она всё собиралась снова сходить в монастырь - постоять на службе, благословиться у отца Никодима, поговеть и причаститься, как советовал он ей тогда, и снова испытать то чувство тепла и покоя, которое так тронуло её душу . Собиралась, но почему-то так и не собралась. Каждую неделю говорила себе: - "Пойду!" и... не шла. Вроде, и преград-то никаких особых не было - просто вот так, как она себе объясняла: - "Не могу собраться". То же самое она говорила и Наталье Андреевне, неоднократно звавшей её с собой, и та, в конце концов, отступила.
А Мария Петровна и сама не заметила, как мир снова поблек и в душу вползла ледяная, скользкая мерзость. Мрачные мысли не отступали от неё теперь уже ни на минуту, принося с собой тупую, ноющую во всём теле, апатию. Она уже не зажигала по праздникам лампаду, не звала Богородицу, ничему не радовалась и ничем не интересовалась. Не в силах противостоять одолевшей её хандре, Мария Петровна с трудом передвигалась, и большую часть суток просто сидела или лежала на кровати, тупо уставясь в пространство. Но сегодня, свалив у печки дрова и опустившись на лавку, она вдруг поняла, что хотела от неё эта чёрная тоска и что надо делать. Скутав на ночь печь, Мария Петровна решила оставить в ней несколько тлеющих углей, что даровало бы ей лёгкую, почти приятную смерть от угара. Порешив так, Мария Петровна даже воспряла духом в предвкушении вожделенного исхода. Весь тот день прошёл у неё в хлопотах: она сходила на могилку, где вместе были похоронены её любимые Иван Николаевич и Вася, и где она оставила место и для себя, слёзно там попрощалась с ними, в надежде на скорую встречу, сходила в баньку, прибрала всё в избе и затопила печь. Пока прогорали дрова, Мария Петровна, вся в чистом, сидела в тёмной избе и терпеливо ждала. На душе было пусто и жутко, но она решила не отступать и, наконец-то, разрешиться от невыносимой муки. "Пора уж наверное".., - с ужасом думала она, но почему-то медлила встать и подойти к печи. "Ну всё!" - решительно сказала себе Мария Петровна и уже начала было приподниматься, как в дверь неожиданно постучали. Этот негромкий стук прозвучал в избе, как гром небесный. От неожиданности Мария Петровна оторопела и снова опустилась на лавку. Это было что-то невероятное. К ней никто уже давно не заходил даже днём, а между тем на дворе была полночь и лил ледяной дождь, вперемешку со снегом. "Неровен час, злой человек!" - испуганно подумала Мария Петровна и тут же горько усмехнулась про себя - в преддверии того, что она хотела совершить в ближайшее время, опасения за свою жизнь показались ей нелепыми. Деваться было некуда и она, досадуя на неожиданную заминку, поднялась, зажгла свет, подошла к двери и отодвинула щеколду. Дверь отворилась и в избу, сгибаясь под притолокой, вошёл...отец Никодим. "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!" - сказал он, крестясь на иконы, а затем, обратившись к Марии Петровне, ласково молвил:
- Ну, здравству,й Мария! Не ждала ?
От ощущения неправдоподобности происходящего, Мария Петровна в первые секунды потеряла дар речи. Немного придя в себя она, заикаясь и запинаясь, попыталась держать ответную речь
-Ба-батюшка!.. Да, как же ты?.. Откуда? В такую-то непогодь! - суетилась Мария Петровна вокруг гостя, сразу позабыв про печь и про угли. Странное дело, но как только отец Никодим вошёл в избу, она ощутила в себе такое ликование, какое, наверное, испытывает узник, узревший мир Божий после долгих лет заточения.
- Проходи, отец, садись! Сейчас самоварчик поставим, отогреешься.., - Мария Петровна воткнула в розетку небольшой электрический самовар и принялась торопливо доставать из шкафчика разные варенья, меда и баранки.
- Вот, из города еду, - сумел, наконец, вставить слово отец Никодим, - дай думаю к Марии заверну. Что-то она нас, грешных, совсем позабыла, раз только зашла и пропала.
- Да, всё.. не соберусь как-то.., - смущённо пробормотала Мария Петровна, ставшую привычной, отговорку.
- Надо собраться! - твёрдо сказал отец Никодим и его серые глаза на мгновение вдруг стали небесно-голубыми.
- Только вперёд! - добавил он загадочно.
Между тем, поспел самовар. Мария Петровна заварила душистый чай из, собственноручно собраных, лечебных и, просто, полезных трав, и за этим чаем завязался у них долгий, душевный разговор. Были они с отцом Никодимом почти ровесники, оба прожили долгую, нелёгкую жизнь и поговорить им было о чём. Мария Петровна как-то запросто, без утайки, рассказала отцу Никодиму про свою жизнь, про Ивана Николаевича, про Васю, про колхозную работу - про всё, а отец Никодим поведал о себе. Как пас в детстве овец, где-то в южных краях, как потеряв в войну родителей, оказался в монастыре, которых потом сменил не один. Рассказал о том, что долго прожил в Греции на каком-то острове, названия которого Мария Петровна не запомнила и выучил в совершенстве тамошний язык. Он даже спел ей на этом языке одно греческое церковное песнопение. Голос у отца Никодима оказался сильным и по-ангельски чистым, а само песнопение было настолько прекрасным, что слушая его Мария Петровна всплакнула и душа у неё истаяла от неземного восторга. Уже, наверное, в четвёртом часу утра отец Никодим всполошился: - "Мать Мария! Засиделся я у тебя! Братия ведь хватятся!- и торопливо поднялся. "Ну спасибо хозяйка за приют за угощение, - сказал он иперекрестился на иконы. "Ты вот что.., - на секунду задумавшись обратился он к Марии Петровне, - если заскучаешь когда, то к нам приходи. Работы для тебя найдётся, в меру сил конечно. Можешь и пожить немного, коли будет желание. Келью выделим и с трапезой не обидим. А то, одной-то тяжко, наверное?" - глядя ей прямо в глаза своим пронизывающим взглядом спросил отец Никодим. От этого взгляда стало Марии Петровне не по себе и она только молча кивнула. Уже подходя к двери, старый монах вдруг обернулся и, став каким-то совсем другим, сказал грозовым голосом от которого она враз затрепетала: - "Ты, женщина, праведную жизнь прожила и не губи под конец венцов, тебе Господом уготованных! То, что задумала - брось и внушений бесовских не слушай! Брось!" - сурово и страшно повторил отец Никодим и даже притопнул ногой, обутой в сафьяновый сапожок. "Прогорели угли твои!" - сказал он напоследок и вышел. Мария Петровна ни жива, ни мертва, просидела в оцепенении около часа, потом повалилась на кровать и прорыдала до утра. Какие-то тяжкие оковы упали с неё и она, до содрогания ясно, представила себе в какую адскую яму чуть было не прыгнула. "Самоубивцев проклятых сам сатана на дне геенском вечно пожирает!" - вспомнила она забытые слова бабки Лизаветы и заревела ещё громче.
Следующие два дня Мария Петровна провела в чистой убаюкивающей тишине. Ей казалось, что мир вокруг неё сделался такой хрупкий, как-будто стеклянный и она ходила и делала всё осторожно, чтобы ненароком не разбить эту красоту. В воскресенье Мария Петровна встала пораньше, беезвучно оделась и отправилась в монастырь. Нетерпеливо отстояв очередь, она подошла к аналою, где исповедывал отец Никодим и в слезах опустилась перед ним на колени.
- Прости меня, отче, дуру окаянную! - тихо проговорила Мария Петровна.
- Что с тобой, матушка? - с удивлением и тревогой спросил отец Никодим, и Марии Петровне почудилось, что он вовсе и не узнал её.
- Сам знаешь, родимый! - отвечала она и поведала ему о всех своих чёрных мыслях, о том, что задумала наложить на себя руки и горячо благодарила отца Никодима за своё чудесное спасение.
- Ну-ка, ну-ка, ты поподробней расскажи, как я к тебе приходил, - попросил, вроде как опешивший, батюшка и Мария Петровна, в недоумении от такой забывчивости, рассказала отцу Никодиму все события той фантастической ночи. Выслушав её, отец Никодим закрыл глаза и стоял так, наверное, минут пять с крайне сосредоточенным и, в тоже время, светлым лицом. Женщины начали уже беспокоиться, но тут он открыл глаза и сказал Марии Петровне: - "Что хочешь со мною делай Мария, но не был я у тебя в ту ночь и не мог быт,ь потому как, действительно, был в городе и только вчера вернулся." Мария Петровна от таких слов открыла рот и окаменела. "А ещё, - продолжал отец Никодим, - в Греции я никогда не бывал, языков не знаю, петь не умею и сапогов сафьяновых отродясь не носил, а всё больше кирзовые, - и он показал свой огромный, в гармошку сапог со сбитыми каблуками. "Кто к тебе приходил - этого я сказать не могу. Одно только знаю точно - что это было чудо и великая милость Божия!" И уже после исповеди, благословив, виновато, почему-то, шепнул Марии Петровне - "Ты, действительно, приходи к нам, если захочешь..."
Мария Петровна с тех пор большую часть времени стала проводить в монастыре, помогая монахам на кухне, в стирке-глажке да на, привычном ей, скотном дворе. Несмотря на тяжесть трудов и старческие немощи, жизнь в монастыре при деле и в людях приносила ей только радость, которой она не знала в своей прошлой жизни. Мария Петровна теперь искренно недоумевала, как могла существовать раньше без Бога, без храма, без молитвы и уже ни в чём не сомневалась. Она часто вспоминала своего ночного гостя, и от этих воспоминаний ей становилось, одновременно, и тепло и страшно.
Через два года, Великим постом Мария Петровна что-то занемогла и сразу поняла, что это недомогание к смерти. Она последний раз исповедовалась у отца Никодима, причастилась Христовых Таин и отправилась помирать домой. Там, через два дня сознание оставило её и на какое-то время Мария Петровна погрузилась в тревожное, горячечное забытьё, наполненное какими-то неясными образами, голосами и звуками, которые томили и мучили её душу. Вдруг туман рассеялся и Мария Петровна, необычайно ясно, увидела свою комнату и, ухаживающую за ней, Наталью Андреевну, которая почему-то не заметила её пробуждения. Справа от себя, там где стояли иконы, Мария Петровна заметила свет. Она повернула голову и увидела, что от образов исходит тончайшее тёплое сияние, и лик Богородицы как будто оживает. Черты её лица сделались мягкими, а в дивных очах Мария Петровна увидела светлый океан милости Божией и, сладостно растворяясь, утонула в нём вся, без остатка. Тёмный образ рядом тоже просветлел золотом, чернота обвалилась с него, как шлак, а внизу запылали огненные буквы: "Святитель Спиридон. Епископ Тримифунтский". Это был он. Её недавний спаситель. Она сразу узнала до радости знакомые черты, только теперь он был в невиданном, расшитым крестами, облачении и в странной, похожей на корзину, митре. Святитель вышел из образа, ведя с собой за руку мальчика в блистающей белой рубахе. "Василёк!" - захолонуло горячей волной счастья сердце Марии Петровны. Они подошли к изголовью её кровати и Святитель запел ту самую прекрасную песню, что пел ей тогда ночью, но голос его теперь серебряным колоколом звучал на всю вселенную. Рядом зазвенел ещё один колокольчик - это подхватил песнопение Святителя её Василёк. Они пели и стройный хор ангелов хрустальным водопадом вторил им с небес, и славословие Божие плыло ввысь, туда - в неведомую, сверкающую бесконечность, увлекая за собой, лёгкую, как пушинка, душу Марии Петровны.
Она умерла на третий день, не приходя в сознание. Отпевали Марию Петровну в монастырском храме и Наталья Андреевна, ухаживавшая за подругой во время её недолгой болезни, рассказывала, что Мария Петровна в последний день всё тянула руки к иконам и из закрытых глаз её текли слёзы.