У нас в доме, этажом ниже моего, живут две соседки: Антонина Петровна Губастова – из 31-ой квартиры – и Татьяна Сергеевна Худякова – из 32-ой. Они обе пенсионерки, никогда не были замужем, бездетные. Так уж сложились их судьбы. Но они не унывают и ведут активный образ жизни.
Антонина Петровна и Татьяна Сергеевна – большие подруги. Но подруги глубоко специфические. Дело в том, что их общение заключается в бесконечных спорах-дискуссиях. При этом повод для споров всегда один. А уж в какую сторону зайдет дискуссия – это как получится.
Антонина Петровна Губастова – гипертоник. А Татьяна Сергеевна Худякова – гипотоник. Это главное. С обсуждения гипертонии-гипотонии начинаются все их диалоги.
Антонина Петровна – низенькая и полная, лицо у нее розовое.
Татьяна Сергеевна – худая и высокая, лицо – бледное.
Антонина Петровна, что называется, из простых. Всю жизнь проработала на заводе.
Татьяна Сергеевна, хотя и работала всегда рядовым бухгалтером, имеет огранизацию тонкую и интересуется всякими «материями».
Антонина Петровна – человек взрывной и всегда режет правду-матку.
Татьяна Сергеевна – человек на вид слегка даже может быть и апатичный, но свои высокие эмоции выражает не менее высоким стилем.
Их сосед из 33-ей квартиры, школьный учитель русского языка и литературы, Василий Геннадьевич Уедаев, их так и называет: «Иван Иванович» и «Иван Никифорович». Он же их и назвал «Тониками».
Разница заключается в том, что подруги, в отличие от Гоголевских героев, никогда окончательно не ссорятся, перебранки у них более чем бурные, но всегда кончаются миром.
Потому что они понимают: в этих их дружеских перепалках, собственно говоря, и заключается смысл их жизни.
Антонина Петровна называет Татьяну Сергеевну по-простому – «Сергевной».
А Татьяна Сергеевна Антонину Петровну называет по-интеллигентному – «Антониной».
- И все-таки это ужасно несправедливо!.. – говорит Татьяна Сергеевна, отхлебывая кофе. – Ужасно, ужасно несправедливо!..
- Что тебе не так, Сергевна? Что глаза к люстре завела? – говорит Антонина Петровна, отхлебывая цикория.
- Ну почему, почему всегда и везде говорят и пишут про гипертонию, а про гипотонию не пишут никогда и не говорят, а? Чем мы, гипотоники, хуже вас, гипертоников?
- Всем.
- Чем это – «всем»?
- А так – всем. Какой от вас, гипотоников, толк? Сидите все бледные, как несытые упыри-несмеяны. «Ах, сил нету!», «Ой, голова кружится!», «Мама, держите меня, в обморок упаду!». А отчего все это? А? Сергевна?
- Как отчего? От гипотонии.
- Ага! Держи карман. От лени это все, Сергевна. Вот отчего.
- О Боже, как это несправедливо, Антонина! Как ты можешь так говорить?!
- Еще как могу. Как в народе-то, Сергевна, говорят: «Мигрень, мигрень, жрать охота, работать лень».
- Но мигрень, Антонина, - это же совсем-совсем другое… Это…
- Все едино. Внушили сами себе, что сил нету, чтоб не работать. Да, на вас, гипотониках, целину пахать надо. По вам, глистам, кровь-то, она еле ползает. Тебя вот сейчас, Сергевна, поднять с тубаретки-то – и ремнем по заду твоему дворянскому. И с пОтягом, с пОтягом, чтобы проснулася ты. Ты ж при таких обстоятельствах до Казани козой добежишь.
- Фу, как грубо и некультурно! «Зад», «козой», «с пОтягом»… Как все это топорно и пошло!
- Зато правда! Гипотония – буржуйская болезнь. Ты вот, Сергевна, уже четвертую чашку оприходуешь.
- Это же, Антонина, для того, чтобы хоть как-то поднять давление. А тебе, что, жалко? Жалко, да?!
Антонина Сергеевна, оттопырив мизинец со звоном, отдающимся в люстре, ставит чашку на блюдце и обиженно отворачивается.
- Ой! Глядите, дорогие телезрители! Пальчик-то, мизёнчик-то, как конфетно топорщит, барыня-суфле… Да пей ты свой кофе, хоть корыто отлакай. Мне не жалко. Я эти чернила африканские не пью. И все равно: от вас, гипотоников один убыток. Кофе, женьшэнь всякая… Это, как она… Типа «ахинеи»-то… Ты ее все время цедишь.
- Эхинацея.
- Вот. Название-то какое! Так только графинек худозадых в опереттках зовут. Э-хи-на-це-я! Тьфу! То-то дело мы, гипертоники! Отчего у нас у всех гипертония, а? Скажи ты мне, Сергевна, отчего?
- От, извини меня, Антонина, переедания. И других излишеств. Вы, Антонина, гипертоники, все страдаете от всевозможных вредных привычек. От невоздержанности, от… от… чревоугодия, от…
- Вот тебе! Сказанула-попадья! Да мы, гипертоники, всю жизнь работаем, как про;клятые. Мы костьми на стройках века, можно выразить, легли. Мы все, можно выразить, заслуженные инвалиды труда. Пока вы тут ахинею свою с кофием сосали, глаза к люстре катали и мизёнчиками грозилися, мы трудом своим…
- А мы, гипотоники, что, по-твоему, не работали?..
- Ни пса вы не работали. Один вред от вас.
- Какое возмутительное хамство!
- Хамство, это когда в конторе в носу ковыряют. А я всю жизнь, Сергевна, на производстве. И разнорабочей, и наладчицей. А ты что?.. Шелковым платочком мух с варенья гоняла.
- Я, между прочим, Антонина, тридцать пять лет честно протрудилась бухгалтером! А это тяжелый … интеллектуальный труд. Это тебе не мешки таскать…
- Вон ты как, Сергевна, развоевалась! Значит на счетах тренькать – это труд?
- Да, Антонина, труд, настоящий тяжелый труд, требующий высокой квалификации! А не то что … гайки винтить…
Татьяна Сергеевна с достоинством отпила кофе и гордо обмакнула губы салфеткой.
Антонина Петровна, раскрасневшись, саркастически покачала головой, шумно отхлебнула цикория, вытерла вспотевший лоб рукавом и решительно объявила:
- Сталина на вас, гипотоников, нету!
- Боже мой! Причем здесь этот тиран?..
- А притом. Пока мы, гипертоники, вкалывали и свою инвалидную гипертонию в себе, как, можно выразить, жертву, копили, вы, белоручки-гипотоники, в своих бухгалтериях одно вредительство разводили.
- Возмутительно!
- Приписочки приписывали, Сергевна. Имущество страны разворовывали. - Антонина Петровна сделала зловеще-хитрые глаза. – Трень-трень костяшкой влево – вот тебе и приписочка. А? Не так? Трень-трень вправо – мульён рублей народного добра под откос. Вся ваша гипотонская сущность, вот она – на ладони…
- Да как тебе не стыдно, Антонина! Да я за всю свою жизнь не то что копейки…
- А мне стыдится, Сергевна, нечего. Я свою советскую гипертонию честно нажила. Вот они мои двести двадцать на сто. А вот твои девяносто на пятьдесят – от антисоветского вредительского безделья. От.. как его… преступного пропустительства… А тут и до шпионства недалеко…
- Это какое-то… безумие!
- Это вы, гипотоники, великую страну развалили. Вы!
- Гипотонские наймиты!
- Рудиментарное гипертоническое мышление!
- Гипотонические демократы!
Лицо Антонины Петровны стало багровым и страшным. На вытянувшемся лице Татьяны Сергеевны проступила глубоватая зелень. Обе синхронно достали из карманов кофт по нескольку таблеток и выкинули их в рот. Запили. Кофе и цикорием. Помолчали. Потом – опять же одновременно – глубоко вдохнули и выдохнули.
- Ой, доведешь ты меня, Сергевна, своей гипотонией до карачуна;.
- Это ты меня, Антонина, доведешь своей гипертонией до летального исхода.
- Ой… Полегчало вроде, Сергевна. Аль нет?
- Да кажется, Антонина, стало чуть легче.
- Ладно уж. Обе мы хоро;ши. Вроде уж обеим старым дурам на свалку пора, а все никак не убаюкаемся. Чуть что – в ор.
- Да, это, действительно, какое-то чудовищное взаимное саморазрушение…
- Глядь, Сергевна, вроде солнце прослышалось. Морось-то кончилась аль нет?..
- Да, кажется, погода все-таки налаживается.
- Пойдем, Сергевна, нечто, на улицу, поскамейничаем.
- Пожалуй. Пойдем подышим свежим воздухом.
На улице тепло. Вечереет. Солнце садится за здание больницы. Завтра оно взойдет из детского сада. Что правильно.
Очень тихо. Только, как старая зажеванная кассета, чирикают воробьи в сладкой лепнине цветущей сирени.
Тихо под сиренью – где-то с полчаса. А вот через полчаса в сумерках со скамейки гулко, на весь двор, раздается:
- Вот и смотри своё гипотонское «Поле чудес»!
- И буду! А ты можешь сколько угодно смотреть свой гипертонический «Аншлаг»!
- Вот и целуй его в засос, в его моржовые усы, своего ненаглядного гипотона Якубовича!
- Так и смейся же, о безумная, над пошлыми шутками своего гипертонического Петросяшки!
Значит – все нормально.
И жизнь продолжается.