Осень, 2005 года. Экспериментальное. Считал утерянным, однако недавно откопал из анналов. Комментарии и ваши мнения категорически приветствуются. Заранее спасибо.
* * *
В пятницу 30 сентября 2005 года в 5 часов 30 минут утра юноша по имени Илья пребывал в Тюмени в парке имени Гагарина и рыл себе могилу. Находился он скорее в гуще парка нежели у края, при том ближе к болоту чем к Тобольскому тракту и ближе к Мысу чем к Тарманам. Движения его, исполненные торжественности, аккуратности и неторопливости, хорошо показывали, что это не жертва классического бандитского трюка, а человек с царём в голове, со своими целями и мотивами.
Лесная почва, шитая-перешитая всевозможными корнями, убывала весьма упрямо. Разгоревшийся Илья к лежащим поблизости покрывалу с рюкзаком подбросил олимпийку и кепку.
На глубине 1 метра земля засырела, став ископаемой грязью, а на глубине 1 метра 10 сантиметров дно подёрнулось бирюзовой водичкой. Усталый и опустошённый Илья завис над канавой в раздумьях.
«А надо два, – думал он. – Сгнию или того хуже. Как всегда! Ближе – светило, дальше – мокреть. Устал. Завтра… Домой»
Вдруг и сразу стало зябко и сонливо. Ёжась, несмотря на возвращение одежды, Илья закатал покрывало в рюкзак, рюкзак взвалил на спину, лопату на плечо, и побрёл. Фиаско взбрыкнулось крайним дискомфортом. Погода сделалась полярная, одежда застреющая, рюкзак с лопатой баснословно увесистые.
На исходе парка Илья проходил в 10 метрах от костерка, вокруг которого сидячим хороводом расположилось пятеро бомжей.
– Парень, иди к нам! – дружелюбно крикнул один.
– Нет! – крикнул Илья, опасливо ускоряясь.
Зазывала не настаивал, однако другой залился матом, подскочил и запустил в Илью какой-то головёшкой. Илья, ожидавший подобного, лаконично подал на полшага вправо. Головёшка, оказавшаяся детским резиновым мячиком, летела точно, но медленно. Бомжи, наблюдая за плавным полётом, аж привстали. Удостоверившись в промахе, они разом рассмеялись. Уже с обочины тракта Илья разглядел, что их было только трое. Устал.
Илья жил в Тарманах окнами на стадион, что рядом с кинотеатром «Торфяник». Очутившись дома, он запер грязную лопату в туалете, а сам, бессильно шатаясь, проник в комнату и увалился на кровать, сыпля окрест грязью и хвоей. Только через десять минут Илья раззадорился согнуться в брюхе, чтобы расшнуровать обувь. Один за другим снял кроссовки и запустил ими в коридорный проём. Комнату тотчас застила отъявленная вонь. Тогда Илья стянул носки и переправил их вслед. Носки он запускал на иной манер – плавно, несильно, снизу-вверх. Прелые ноги не умерили вони, разве что окрасили её в более мягкие тона. Тогда Илья скатился на пол, разделся донага и пополз в ванную, то и дело припадая на четвереньки. Остатка сил хватило, чтобы перевалить свою хилую тушу за борт, добиться мощной струи, по горячести чуть холоднее невыносимой, и уснуть под шумок воды, смутно предчувствуя погань пробуждения в духоте.
Илье снилось, что он не уворачивается от мячика, а отбивает его, описывая лопатой эффектную дугу. Мяч с силой падает в костерок. Бомжей окатывает пеплом и раскалёнными угольями. Вот они в дикой злобе гонятся за Ильёй. Вот он выскакивает на тракт, где его сбивает белая иномарка. А вот он подбегает к дому, преследуемый всего одним бомжом. Влетает в подъезд, на ходу вынимает ключ, втыкает, проворачивает, заскакивает, запирается. Бомж зверски колошматит дверь.
Илью разбудил грохот из сортира, наполовину проникший в сон, наполовину в явь. Лопата, притуленная с небольшим уклоном, сползала в течение часа, пока не низринулась, нахраписто шандарахнув по бачку. Падение лопаты было большой удачей: Илья отдохнул, избежав парилки и головной боли. Приятно журчала вода. Дрёму нарушили тревожные позывные из мочевого пузыря. Илья приподнял аппарат и дал волю одному из тысяч фонтанчиков, бывающих на веку у мужчины. Траектория струйки напомнила про утреннее происшествие и его лихую вариацию. До последних капель Илья забавлялся, вычленяя одно журчание из другого. В воздухе скопилась духота, и он решил вылазить. Переждав марево подъёма, Илья, нога за ногой, перекочевал наружу, начертал на запотевшем зеркале свастику и был таков.
Во-первых, Илья терялся в приметах. Неудача с могилой могла значить как обречённость всего предприятия, так и крах его целей при общем успехе. С другой стороны, падение лопаты отражало явное благоволение Судьбы к Илье, даже до мелочей. Наподобие того, как пекутся о смертнике. Так что по схожести ситуаций лопата не уступала в весомости могиле. Оставалось ждать некой заключительной приметы. Илья, однако, отлично знал, как обманчивы приметы, высасываемые из пальца.
Во-вторых, Илья не имел понятия, куда деть себя до следующего утра. Дело жизни и смерти, которое он дерзал проворачивать, обесценивало всё прочее, и Илья не придумал ничего лучше, как снова и снова перечитывать строки, подарившие ему надежду на новый виток.
Это была неприметная книжица советских времён с жёлтыми буковками по зелёно-бурой обложке. Имя автора было Михаил Мхов, а название – «Билет в два конца». Книга имела смехотворный объём – 19 страниц, усеянных довольно крупным шрифтом. Товарищ Мхов вкратце описывал три открытия на стыке магии и радиотехники: как подключаться к сознанию пращуров; как, пребывая в летаргическом сне в одном месте, материализовываться призраком в другом; и как посетить потусторонний мир, следующий за земным. Илья, изначально баловавшийся книжицей как занятным шарлатанством, теперь имел серьёзное намерение повторить второй из описанных товарищем Мховым опытов.
Сам товарищ Мхов писал вот что: «Человек покупает в хозяйственном магазине два диода. Каждый диод смазывается индивидуальной смесью спермы, крови, кала и мочи. Женщинам рекомендуется задействовать регулы. Это делается, чтобы обеспечить точность адресации. Применение диодов без индивидуальной смеси не допускается.
Один диод человек помещает в укромное место в локацию, где он намерен материализоваться. Напомним, что поломка диода во время материализации влечёт смерть. Далее человек вырывает могилу глубиной не менее двух метров. Меньшая глубина задействует Солнце как элемент системы – о последствиях писать излишне. Человек ложится в могилу и вводит второй диод в затылочную впадину. Рекомендуется завернуться во что-нибудь, иначе одежда засыреет и испачкается. Должен быть обеспечен приток воздуха в могилу. Расстояние между локациями варьирует от 5 до 20 километров. При меньшем расстоянии не обеспечивается полный переход сгустка энергии, называемого душой, с локации на локацию. При большем душа рассеивается в пространстве.
Переход, в зависимости от расстояний и энергетики, длится 1-2 суток. Человек теряет чувствительность, его пронизывают вспышки ментальной боли. Интервал между ними плавно сокращается от 10-12 минут до 0,1-0,2 секунды. Длительность промежутка, когда боль ощущается как непрерывная – 1-2 часа. Далее человек интегрируется на вторую локацию. Касательно чувствительности интегрированного отметим, что её пределы составляют 10-15 метров от диода с угасанием по мере удаления (не учитывая поглощения чувствительности стенами, дверями и окнами), что интегрированный не ощущает собственного тела, что разные формы материализации производятся волевым усилием и что интегрированный наблюдает свою материализацию со стороны.
Локацию необходимо покинуть до того, как будет израсходована индивидуальная смесь. Для ориентации – установлено, что смеси хватает на 28 часов зрительной материализации, 10 часов голосовой материализации и 4 часа зрительно-голосовой материализации. Если не материализовываться, смеси хватает на 126 часов. До введения диод следует продезинфицировать спиртом. Прибыв на локацию, в первую очередь следует отыскать пучок света, уходящий за горизонт. Это – обозначение связи диодов и путь обратно. По мере расходования смеси пучок утончается. Для возвращения нужно удерживать пучок какое-то время в поле зрения. При возвращении ощущения те же, что и при интеграции.
Каково возможное применение изобретения? Прежде всего, изобретение идеально для разнообразного шпионажа. Единственная трудность – закрепление диода. Наряду со шпионажем можно повергать врагов в панику через материализацию (к сожалению, при материализации удаётся всего лишь повторить свой могильный облик, рот при материализации голоса не движется). Изобретение применимо в международных отношениях, в сфере коммуникации и в сфере услуг. Категорически не рекомендуется применять в личных целях»
Илья, которого очаровывала библейская манера товарища Мхова обстоятельно толковать про что угодно, успокоился, прочитав главу несколько раз.
«За хлебом-то иной раз не сходишь по человечески – успокоился Илья – а тут-то не хлеб, посерьёзней дельце»
Остаток дня он провёл в грёзах и воспоминаниях.
«Прошлое моё было одноцветным, даже бесцветным – размышлял Илья – Луиза воспрянула меня. Предательство Кречетова вновь опустошило жизнь. Вопрос: назвать ли предательством перебежку Луизы? Она скорее объект, но и не без предрасположения. Тогда предал ли Кречетов? Ну вот – ещё тут сомневаться! Мхов воспрянул меня вторично. Но Мхов-то не предаст! А если и он предаст, тогда и из могилы вылазить незачем!»
Ночью сон, осенивший Илью в ванной, повторился с более удачным исходом. Илья благополучно перемахивал тракт, тут же уходил в отрыв и далее мчался, влетал, вынимал, втыкал, проворачивал, заскакивал, запирался по инерции. Вся эта беготня едва занимала десятую часть сна. Далее Илья сидел у двери и тревожно прислушивался, ежесекундно готовый умереть от страха, когда в подъезд ворвутся три пары настырных суетливо шаркающих ног, и три пары кулаков настойчиво растревожат гулкую дверь. В ходе ожидания Илья успел понять, что спит, а значит впору поднатужиться и раскрыть глаза.
В субботу, 1 октября вторая попытка завершилась на исходе первого лестничного пролёта. Нечто белело сквозь кругляшки почтового ящика – полнолунием в трёх средних и второй четвертью с краёв. Удерживая лопату подмышкой, Илья выковырял ключ из кармана. Царапанье металла о бетон убило бы его. Письмецо в порыве распрямленья скакнуло на пол. Искусно маневрируя лопатой, Илья поднял письмо, запер ящик, чьи семафоры окрасились трауром по отторгнутому нутру, и возвратился.
Очутившись дома, Илья привычно заключил лопату в туалет, смахнул рюкзак и уставился на письмо. Отправителем значилась некто Луиза Котелюк.
– Луиза! – очумел Илья.
Перевернув письмо, он вздрогнул и поник. На оборот конверта был налеплен небольшой квадратик с рисунком ёлочки.
– Кречетов – уныло пробормотал Илья.
Обессиленный, он стряхнул обувь, ввалился в комнату и пал на диван, приветствовавший его троекратным пружинящим покачиванием, что навело Илью на соблазнительную мысль. Он подложил письмо под муди, котелючной стороной вверх, и продолжил плавно качаться, тазом сдабривая работу пружин.
– Милая – сладко мычал Илья, целуясь с подушкой. Затем он перевернул конверт, желая покарать предателя. На ёлочку обрушился пыл налитых гениталий.
– Так, так – рычал Илья, взмывая тазом до потолка. Диван вторил предсмертным хрипом.
Неожиданно оборвав вакханалию, Илья уселся и оглазел письмо, как иной пьяница недоумённо оглядывает отколошмаченное дитя. Конверт, покрывшийся глубокими необратимыми морщинами, распахнулся, из кармашка вылез уголок самого послания, ёлочку сорвало. Как иная женщина за ночь превращается в старуху.
Илья съел ёлочку. Тряся конверт за края, он вернул послание в кармашек, после чего заклеил и, как мог, разгладил конверт.
Илья нервничал. Зная свой порывистый норов, он принял единственное возможное решение прочесть письмо в ванной. Какой ещё Эдем сочтёт свободу наготы, негу водички, убаюкивающее журчание и блеск? Илья с готовностью поскидывал одежду и, водя конвертом по торсу, вошёл в святая святых, виртуозно воспетую Маяковским. Спустя минуту он восседал средь белизны, и был готов прочесть то, что касалось жизни и смерти.
Под пение плеска Илья вынул письмо из конверта. Конверт, кармашком вниз, он плавно опустил на кафель, стараясь наложить границы конверта на линии плитки. К удовольствию Ильи, конверт накрыл ровнёхонько два квадратика.
Наконец на арену величаво и своевременно выплыло письмо – сложенный вчетверо тетрадный листок. Илья развернул и обнюхал бумажку. Хоть и вдесятеро разжиженный, запах был слишком знаком. Зарываясь в волосы, в колени, в живот, в груди Луизы, Илья попадал в мир тьмы, тепла и этого запаха. Если бы не глупая необходимость прочесть письмо, он потушил бы свет, чтобы очутиться хотя бы в копии этого мира и умереть от любви. Когда он вертел бумажкой, в боковое зрение втемяшилось нечто бело-зелёное внизу оборота. Илья поспешно вернул пред глаза лицевину, желая принять пряники и пилюли в том порядке, в каком их рассовала сама Судьба.
Письмо гласило вот что:
«Илюша, дорогой мой человечек! Извиняй, как знаешь, а и рабом моим тебе не быть, и вообще никем, нет уж»
Лопата, сызнова упёртая без должного тщания, грохнулась через стенку, срезонировав с надломом, произошедшим в душе Ильи. Одним махом Луиза выбила из-под его ног последнюю соломинку.
– Как бачок цел? – машинально бормотнул Илья и столь же машинально дочёл несущественную львиную долю письма.
«Ты говоришь, что нет удела приятнее госпожи, а между тем посуди: метя мне в рабы, на деле жаждешь продлить власть, которой не было. Кречетов – злой, развратный, эгоистический некультурный человек, а ты тряпка без любого вышеназванного достоинства. Раньше мир крутился вокруг меня, а ты ближе всех, а теперь я сама кручусь вокруг Кречетова, а ты, крутясь вокруг меня, мешаешь мне крутиться вокруг Кречетова. Посуди: госпожа должна иметь нужду в рабе, а мне нужда, чтоб ты сгинул подальше. И на положении друга семьи не ходи-ка, Кречетов приемлет тебя весьма с охотцей, но ты своими голодными завистливыми взглядами выжжешь язвы на моём благоуханном теле. Тебя я брезговала, когда ты целовал мне руку, а у Кречетова размазываю по лицу его божественную жижу.
Знай всё же, если Кречетов бросит меня, то я подпущу тебя, но до поры. А пока мы счастливы и целыми днями занимаемся разнообразной любовью, держись за горизонтом.
Твоя сугубая и завзятая Луиза»
Имелась кречетовская приписка:
«Баба – огонь, не по твои костыли. Дыра с арбуз, с твоей фетюлькой и рядом не лежала. Поматрошу-брошу – не утопни. С наилучшими пожеланиями, друг и товарищ»
За кречетовской припиской имелась приписка Луизы:
«Для пущей удали сообщу, что Кречетов пёр меня, пока я писала! Заметил неровности? Я ещё старалась! Понял, что это за неровности? Не хочешь перечитать, представляя моё состояние? Проказница-Луиза»
Далее имелась вторая кречетовская приписка:
«Прости друг, но в минуты юного разврата мораль и солидарность не у дел. Что называется, грех и смех. Если б ты видел, как нелепа твоя богиня, когда её ангельские черты скрыты под шматом всякого. Она, как лягушка, разевает рот, и клейкие ниточки вытягиваются между губ. Почему я люблю её? А я её не люблю!»
Далее имелась вторая приписка Луизы:
«А вот ещё аргумент. Смотри ситуацию: я лежу вся в сперме, неспешно обмакиваю в неё пальцы и обсасываю их. Кречетов тем временем вершит клистир. Попробуй, ну попробуй представить себя на его месте! Ты ведь в обморок кувыркнёшься от счастья, у тебя ведь сердце не осилит, для тебя ведь это несбыточная мечта. А Кречетову сие – должное; взбрыкнусь – сгонит. Я-то не взбрыкнусь, ибо падка на сие, а ты усвой – не посмеешь, не возьмёшь»
Череду гадких залепух замыкала сатанинская кречетовская ёлочка. Сказалась ли атмосфера письма, осенило ли наитие, но Илья не сомневался, что ёлочка пришпандорена отнюдь не клеем.
Тактика письма была в корне ошибочна. Илье, оглоушенному ужасным в своей простоте беспрекословием зачина, последующие шпильки, хотя иная из них могла сокрушить мамонта, были что мёртвому побои. Безболезненность запоздалых уколов наполняла его мощью и куражом, давала сил отряхнуться от шока. Однако, выйдя из ступора, Илья вновь становился уязвим к колкостям, которые, в свою очередь однако, начав накапливаться только с полдороги, всего лишь довели Илью до состояния здоровой злости, что не кромсает изнутри, а напротив, тянет ухнуть, ахнуть, жахнуть, кинуться в неравный бой. Слово, призванное убить, выпустило зверя на волю.
Неожиданная затея, заявленная организмом в форме характерного гнёта, показалась Илье гениальной.
– Да, – бормотнул он восторженно. – Как просто и как свежо!
О резвости, вызванной воодушевлением, судите сами. Илья, выпархивая из ванной, совершенно миновал неизбежное марево. Меняя закутки, он шаркнул пяткой по конверту; тот, крутнувшись, распространился на шесть квадратиков, ни один из которых уже не закрывал.
С торжествующим хихиканьем Илья придавил круг подёрнутым жирком и шерстью крупом, выудив руладу скрипов. Глазёнки блестели, пальцы теребили приговорённую бумажку. Какая нагишом, чувствуешь себя грязнее, но сладкая месть красит всё в радугу. Когда полезло, Илья нахмурился и вцепился в косяки, регулируя работу мышц ануса до нюансов. По ходу дела он придумал юмористический сюжет. Как известно, при запоре дефекация, учитывая её долгожданность и затруднённость, весьма схожа с родами. Поэтому Илья предлагал обставить исход запора традиционной родильной фурнитурой: повитухами, акушерками, расхожими напутствиями и подбадриваниями.
– Мокренькая! – умилился Илья, придя в себя, – будет чем мстить.
Из унитаза на мир глядела обаятельная какушка, маленькая и миленькая как младенец.
Не столь решительный на деле, Илья робко сложил письмо пополам, поднёс к опроставшейся попе и выполнил первый взмах. Яркая полоса зажглась поперёк неровных строчек. Полнясь внутренним протестом, Илья сворачивал и окунал листочек, пока очередной заход не оставил поверхность бумаги равнодушной.
Запутавшийся, Илья побрёл было прочь, но вдруг застонал и сиганул перед унитазом на коленки.
– Луиза! – взывал он, брезгливо вынимая и разворачивая письмо. Изборождённой оказалась первая сторона. Вторая смерила Илью развратной чехардой приписок и кукишем нахлобученной на семя ёлочки. Илья издал плаксивый вскрик, поспешно приземлил пасквиль и надавил на педаль смыва. Фекалий унесло без промедленья, а растрёпанный листочек бился от берега к берегу, но не топ. Тогда Илья вооружился валиком и стал проталкивать письмо вручную. Ещё мгновенье и он вынул бы его вновь, чтобы рыдать вусмерть и слизывать, слизывать, слизывать свой дерзкий непростительный кал. К счастью, за йоту до порыва бездна приняла письмо, навеки вырвав его из жизни Ильи. Хотя это уже не имело значения, так как Илье вдруг и сразу открылись все закоулки Судьбы.
Его ликованию не было предела. Все давешние неувязицы выстроились и наложились друг на друга, как при параде планет. И пятничное фиаско моментом оправдало себя, ибо неуместно кончать предложение, не воздвигнув бесповоротной точки. И вот она, точка, в виде бесподобного, идеального в своей завершённости, не оставляющего никаких надежд по прошлому письма, дважды скрепленного фатальной кречетовской печатью. И Илья жалел об утере письма лишь настолько, насколько не мог насладиться его циничным красноречием и однозначностью. И как приятно погребаться
именно в воскресенье!
Остаток дня Илья провёл в грёзах. Что касается воспоминаний, то призраки прошлого он полутщетно глушил призраками будущего.
А в воскресенье, 2 октября, в 5 часов 30 минут утра он пребывал в парке имени Гагарина и рыл себе могилу. Нынешнее место находилось северо-западнее пятничного, но Илья не сомневался, что рой он точно там же, всё было б точно так же. Рюкзак с покрывалом валялись справа от могилы, тогда как землю Илья швырял влево. Несколько раз он, задумавшись, путал направление, отчего вещи были припорошены горсточками земли. Промахиваясь, Илья хмурился и шептал: «ё-моё».
Ему не давала покоя новая, ещё более благоприятная вариация сна. Бомжи, ужаленные угольями, тотчас кидались врассыпную, а Илья чинно доходил до дома. Эта нежданная триада схожих снов тоже требовала некой развязки.
– Где я их теперь нарою? – досадливо бормотнул Илья.
Лёгкие на помине, бомжи ступили на полянку.
– Мы вчера тебя искали! сообщил тот, что окликнул Илью в пятницу.
– Золото ищешь? поинтересовался другой, который в пятницу ничем не выделился.
Третий же, зачинщик конфликта, перехватил поудобнее мячик. Это был его мячик. Он таскал его с собой с детских лет. Илья просиял и понял всё.
Его ликованию не было предела. Взревев, он кинулся на бомжей с лопатой наперевес. Первый и третий сиюсекундно замелькали за деревьями. Второй промедлил в недоумённом ступоре, поэтому давно задуманная эффектная дуга пришлась именно на его спину. Некровожадный Илья двинул плашмя, от удара попадали шишки. Бомжик молоденький, носатенький, с припушью над губами, очень похожий на Илью, плаксиво засмеялся и сгинул задом. Илья вернулся к работе, когда бомжи в беспорядочной мельтешне канули из поля зрения.
– Всё сошлось, всё зациклилось, всё закруглилось, – приговаривал Илья, копая по голову в земле. Помня предостережения товарища Мхова, он кряхтел, но добивался, чтобы размеры давали растянуться на глубине два метра.
Раскопки завершились к полудню. Неаккуратный от нетерпения Илья наспех примял лопатой стенки, усыпал листьями дно. Ложе годилось, оставалось обустроить гигиену и конспирацию. Илья вынул из рюкзака покрывало, штору, клей. Вылив полный тюбик клея на штору, Илья нагрёб и разбросал по ней несколько охапок листьев. Затем он несколько минут давил на листья ладонями, чтоб лучше пристали. С покрывалом подмышкой, с маскирующей шторой в другой руке, Илья осмотрительно попятился и низринул в могилу.
– Ах, чёрт! – ругнулся он и выполз на белый свет. Штору следовало заранее приткнуть какими-нибудь веточками, иначе она не замедлила бы прогнуться и пасть. Изведённый заморочками Илья всё ж добыл четыре сучка, двумя из которых закрепил штору сразу. Левой рукой удерживая покрывало, правой ещё два колышка и край шторы, Илья вновь спустился в могилу, стараясь не сорвать навес. Встав на цыпочки, Илья перемахнул штору через могилу, просунул под неё руку и наощупь ввёл последние сучки. Затем он завернулся в покрывало, улёгся, подоткнулся и наконец-то перевёл дух.
Отдалённо шумел лес. По шторе бегали точки света. Илья думал, что было бы неплохо соорудить дощатую могилу, что было бы совсем неплохо соорудить маломальский гробик, что его могут найти и вынуть диод – согласно товарищу Мхову, верная смерть.
Илья нащупал в кармане диод и баночку со спиртом, завёрнутые в пакетик. Слегка извиваясь, он выкарабкал руку, сжимавшую пакетик, из кокона покрывала. Вынув спирт и диод, Илья отбросил пакетик в сторону. Тот, тревожимый неким подземным ветром, шуршал ещё с минуту, глуша шум леса. Баночка, выпростанная на ножки диода, последовала за пакетиком, глухо брякнув о земляную стенку. Теперь диод с одной стороны смердел экскрементами, с другой спиртом.
Приготовившись к боли, Илья ввёл диод в затылочную впадину, тщательно выбритую утром за минуту до похода.
* * *
Луиза читала, поджав ноги в роскошном кресле. Кречетов сидел за персональным компьютером и набирал какой-то текст. Они сидели в диагонально противоположных углах, но из-за смешных размеров комнатушки стул соприкасался с креслом, даже впивался в него. Окно было справа от Кречетова. На подоконнике лежала гитара. Из спинки кресла в окошко тянулась жирная полоса света, переливавшаяся всевозможными оттенками белого. К заду спинки кресла был прикреплен диод. Кречетова звали Сёма.
– Вот! – гордо сказал Кречетов, со скрежетом елозя взад. Луизу крутнуло в анфас.
– Что? – спросила она, охотно сводя книжные половинки. Её глаза притаились.
– То! – отвечал Кречетов. – Стихи тебе, неблагодарной, посвящаю, а ты ради любимого человека даже полминутки потерпеть отказываешься!
Луиза смолчала.
– Подумай сама, – продолжил Кречетов. – Кунка гораздо значительнее задницы. Оттуда дети лезут, а оттуда г…но, верно? Так почему ты, доверяя мне кунку – хотя и тут полночи окучивать – напрочь жмёшь шоколадку? Почему?
– Я не понимаю, – холодно отвечала Луиза, – почему ты настаиваешь на этой гадости, зная, что она причинит любимому человеку боль.
– Я не понимаю, – звонко возразил Кречетов, – почему ты, зная, что, потерпев, доставишь любимому человеку удовольствие, потерпеть, тем не менее, отказываешься.
Луиза воспрянула, но промолчала.
– Ну ладно, – добавил Кречетов, – хоть всунуть-высунуть разок. Это уж действительно пустяк так пустяк.
Луиза придумала, как парировать, с опозданием на одну реплику.
– Я не понимаю, – сказала она, – почему ты, называя удовольствием эту гадость, забываешь про то, чем мы занимаемся ночью.
– Удовольствия разные бывают, – неуверенно пробормотал Кречетов, придвигаясь обратно. Но тут же сызнова дёрнулся вспять, докрутнув Луизу фасом.
– Чего? – вскричала та.
– Того! – взревел Кречетов. – Совсем запутала! Я ж песню тебе написал! Внемли!
С этими словами он хватанул гитару с подоконника и молодцевато забренчал. Луиза приготовилась слушать, отложив книжку на пол. После длительной постной прелюдии Кречетов запел, не сводя глаз с экрана. Слух у него присутствовал, интонации, однако, были однообразные, выделанные, пионерские, неживые и немощные. Луизе, впрочем, нравилось.
Текст песни был таков:
«Х...й – суть вертел, что, вонзаясь
Раз за разом вглубь пи...ы,
Оставляет, удаляясь,
Капли драгоценной мзды,
Что по узким коридорам
Проникают вглубь нутра,
Возгорается в котором
Жизни грядущей искра,
Вылупляется в котором
Жизни грядущей икра,
Зачинается в котором
Жизни грядущей игра»
– Ну как? – спросил Кречетов, откаблучив длительную постную концовку.
– Ничего, – улыбнулась Луиза.
– То-то же. Так-то оно. Вот так вот, – произнёс Кречетов и ушёл в компьютер.
Луиза, с глазу на глаз со своей обманутой похотью, нехотя взмыла книжку, не наклоняясь, зато ловко орудуя ступнёй.
В дверь постучалась и вошла сестра Луизы – Люда Котелюк, здоровая весёлая рыжая деваха.
– Здравствуйте, – сказала Люда. – А у вас омерзительно тесно. А я по делу.
– Здравствуйте, – отвечал Кречетов. – А с мылом и в шалаше рай. А что, собственно, нужно?
Ревнивая Луиза выбарахталась из кресла и встала в угол за спиной Кречетова. Люда отметила и обмозговала манёвр сестры.
– Вот, – завела она, вынимая кипу листов из кармана пальто.
– Роман? – пошутил Кречетов.
– Роман, – соглашалась Люда, настороженно улыбаясь. – Самый лучший роман про технологию приготовления торта «Наполеон» по заказу преподавательской братии. Читатели рвут волосы в ожидании. Не напечатаем к завтрему – караул. Плачу двести постфактум.
– Ты меня знаешь, – сразу сказал Кречетов, спокойно отпив мутной воды из полуторалитровой пластиковой бутылки, – мои цены реальные. Двести – деньги хорошие, но за курсовую этого мало.
– Сколько? – томно спросила Люда.
– Двести… – начал Кречетов и замер, выжидая.
– Ну! – подтолкнула Люда.
– …и поможешь Лизе вымыть пол! – весело выпалил Кречетов и вернулся к экрану.
Здесь мы позволим себе совершить небольшое отступление. Комнатушка, лопавшаяся от четырёх обретавших в ней душ, была вахтёрским закутком некой организации. Прошло полгода, как организация съехала, намечая в отдалённом будущем открыть здесь филиал, отчего Кречетов остался при работе. От него требовалось жить здесь, а также мыть пол в коридоре и кабинетах, так как разные начальники наезжали сюда порой для неких дел. До Луизы Кречетов совершал санитарный рейд раз в неделю, неспешно волочась по пустому этажу, призрачно бряцая ведром и шваброй. Луизу он сумел заставить надраивать ежедневно. В последние дни он переволок на вахту компьютер из директорского кабинета и отрешился от всех и вся.
А если уж отступать, так отступать по полной!
Илья только-только очухался после ада переправы. Лёгкая рекогносцировка тутошнего быта дала обильную пищу для всестороннего кумеканья. В частности, подтвердилась догадка, что Луиза – единственный автор того богомерзкого письма. Такой расклад усугублял оскорбительность и неопределённость ситуации. Илью слишком явно пытались огорошить и сподвигнуть на риск. Значит, следовало действовать в сторону. Особенный комизм был в том, что с колокольни Ильи вся эта дичь оказывалась закономерной и единственно возможной.
С одной стороны, он зрил зараз комнату целиком, будто его тело было усыпано глазами. По мановению мысли любой предмет набухал зримостью, заслоняя прочий интерьер. С другой стороны, границы доступного мира совпадали с комнатными. Илья, намеревавшийся зачином попугать отдельно взятого Кречетова, трусил непредсказуемого возвращения девушек. Истово сокрушаясь, что не учёл манёвры загодя, Илья поспешно появился, когда Кречетов остался один.
Прошло пять недоумённых минут. Илья торчал чучелом посреди комнатушки; Кречетов, примагниченный к монитору, и ухом не вёл. Илью пришибло разочарованием – из-под величественных миражей всемогущия и безнаказанности выскочили ощетинившиеся скалы ничтожества и забвения. Несколько раз Кречетов обжёг Илью короткими пустыми взглядами, осмыслить которые ему не давала увлечённость игрой. Морально согбенный, Илья намеревался улизнуть – вновь навстречу боли, но замер, заметив, что всё-таки угодил Кречетову в фокус.
– Это что такое? – спросил Кречетов. Увы, он не боялся привидений. Его спокойствие оборачивалось паникой Ильи. Но и в смятении он не позабыл кое-каких
заготовочек.
– Потеряв Луизу, я потерял душевный покой, – завёл Илья, скорее по инерции, нежели от души, правда перед Кречетовым хоть лоб в лепёшку расшибай, – и утопился в Туре, сиганул с пешеходного моста. А человек, ушедший в ненависти и разочаровании, не способен покинуть этот мир, так что теперь я обречён скитаться привидением.
– Сожалею, – сказал Кречетов, чуть поразмыслив. – Что, сильно гадко?
– Сильно! – прочувствованно отвечал Илья. – Никаких удовольствий, никаких ощущений, только унылое созерцание чужой жизни и неостывающая обида!
На этот счёт заготовочек не имелось, импровизация, однако, вышла весьма удачной. Но перед Кречетовым хоть лоб в лепёшку расшибай.
– Я действительно сожалею, – говорил Кречетов, постепенно возвращаясь к игре. – помочь же, скорее всего, не в силах. Зря такой грустный – навещай, поговоришь – развеселишься. Ещё, гляди, призрачиху какую нароешь! Лень ведь с горюна, а ты не ленись! Порыскай! Ещё поди не навеки неприкаянным маячить. Ничто ведь не вечно. Правда, потусторонние мерки, должно быть, покрупнее. А знаешь что – ручаюсь, не снесёшь безделья! Встанешь и пойдёшь, хотя бы тысячу лет идти, пойдёшь, как тот, из романа. Может, такие, как ты, оборудовали где-то обиталище. Тебе же как хорошо теперь – самый резон мир повидать! Континенты! Океаны! До самых глубин! Вашему же брату ни воздуха, ни еды, ни воды – самое оно для странствий! Ещё, поди, летать умеешь.
Кречетов бормотал свои утешения, а сам, вклинясь в экран, давно витал в виртуальных сферах, пока нечто не огорошило его и не заставило повернуться к Илье с серьёзным разговором.
– Слушай, – начал он усиленно-вежливо. – Мне сейчас мысль пришла, что ты сюда забрался с намерением на наши с Лизой буйства глазеть. Мне близка и понятна твоя задумка, но не появлялся бы ты перед Лизой. Она ж не такая – её моментом прошибёт. Или прячься, а ночью вылазь, вам же вроде побоку, свет или тень. Только, если фосфоресцируешь, наблюдай из-за стенки, вы же вроде можете сквозь преграды. Да и глазеть-то, доложу вам, не на что. Она же в постели – монашенка! Я чую, в её недрах разврат сидит, и доберусь, так что она не так загнётся! А ты не срывай – тебе же выгода, раз взялся подсматривать. Видишь, как всё ладно получилось? Правда ведь? – гнул Кречетов, въедливо улыбаясь в неподвижное лицо Ильи.
Тот, поперву строптивый донельзя, параллельно ходу кречетовских увещеваний
исполнялся некой тихой и покорной грусти. Припасённый выпад, надутый желчью, ядом, кровью и порохом, истончился и затерялся среди лёгочных пузырьков, уступив стонущей лебединой песне.
– Я уйду, – сказал Илья. – всё верно. Меня стопорит не жалость и не солидарность, а бессмысленность в отношении тебя любых выкрутасов. Испокон ненавидел я твою бронированную душу и жаждал узрить твой страх и твоё унижение. А сейчас я узрил, что ты силён даже в страхе и унижении, ибо честен в них перед другими и собою. Даже в грязи весел ты. И рад я, что не узрил такого веселья – взаправду убийственное зрелище. Вижу теперь, что должен убить тебя забвением, потому и ухожу.
Он говорил голосом двухсотлетнего старца. Кречетов хорошо понял одно – что Илья уходит; стало быть, можно не суетиться. А то он выстроил было целую систему всяческих развязок игры в кошки-мышки с настырным призраком. В рассчётах Кречетова противостояние упиралось в три возможных исхода. Первый – лихорадочная смена мест работы и жилья, потеря Луизы и спокойствия, суицид, мужской разговор двух призраков. Второй – тренинг Луизы, сохранение уюта и Илья, подначивающий эксгибиционистские уголки души. Третий – услуги батюшки, экстрасенсов и прочих чудесников. Илья же, маячащий белым флагом, спонтанно явил четвёртый и лучший, по благости соперничающий лишь со вторым.
Мужик сказал – мужик сделал. Выговорившись, Илья стал неспешно таять и обесцвечиваться.
– Давай! – провожал Кречетов. – Удачи тебе! Слушай, а ты правда умер?
– Нет, – отвечал Илья, которому польстило, что Кречетов не выудил истины из прощального слова.
– Так и думал, – обрадовался Кречетов. – Я же помню, у тебя была какая-то блевотная брошюрка, Мхов, кажется, про подобные фокусы. Ну и умник! Ну и говнюк!
– добавил он, как только призрака не стало совсем. А Илья всё слышал!
Его ликованию не было предела. Своротив русло кречетовских мыслей чуть теснее к своей персоне, Илья, почуявший себя заправским соглядатаем, приготовился пожинать и вкушать плоды похвально провёрнутой комбинации.
Кречетов тем временем направился в коридор – навести контроль. Через десять минут он вернулся в сопровождении двух утруждённых девушек. Сёстры, до поры подруженные совместными усилиями, плотно втиснулись в кресло молодыми эластичными попами.
– Ну и ну! – не мог нарадоваться Кречетов, – вот это да! Как будто вылизано! Сразу же видно твёрдую руку старшей сестры. Знаешь-ка, Луиза, шла бы ты вместо Люды домой, а сестра пусть здесь заместо остаётся. Хозяйственная. Ломается меньше.
От сестринской солидарности убыло количество процентов, вчетверо превышающее количество дырочек в почтовом ящике Ильи.
– Нужен ты мне, – вступилась Люда, – ищи дураков на спину твою любоваться.
К сестринской солидарности добавилось количество процентов, впятеро большее погрешности страха Ильи во время первого столкновения с бомжами.
– Вот так всегда, – уныло усмехнулся Кречетов. – Ебёшь одну, а грезишь про другую.
На этой фразе сестринская солидарность потеряла количество процентов, вдвое большее объёма труда Михаила Мхова.
Оставалась солидная доля, равная разности суммы встретившихся Илье ёлочек, расстояния от Ильи до сидячего хоровода, разницы максимального и минимального расстояний между диодами, максимальной протяжённости зрительной материализации и числа попыток Ильи воплотиться в потустороннее состояние!
Началась диктовка. Сёма смотрел в экран. Люда смотрела в курсовую. Луиза тихо бесилась на прочность и самодостаточность создавшейся связи. Потрясения скотских шуток заменились изматывающей нетерпеливой злобой – контрастный душ отрицательных эмоций. Львиная доля благорасположения вытекла третинками и четвертинками процентов. Только непрерывный труд может способствовать человеческому счастью.
– Сёма! – напряжённо окликнула Луиза. Уже две трети курсовой перекочевало из-за плечей Кречетова перед его лицо. – Научи меня играть на гитаре!
– Да-да, попозже… – бормотнул Кречетов, едва шелохнувшись. Люда узрила, как вылупляется стихия, и поспешила поторопиться.
– Сёма!! – завопила Луиза, невольно улыбаясь собственной глупости.
– Чего?! – завопил Кречетов вполоборота. Диктовка сорвалась.
– Как там? – спросила Луиза, небрежно перехватывая громоздкий инструмент.
– Осторожно! – пискнул Кречетов. Луиза чуть не зашибла гитарной головкой сестру. Однако головки разминулись. Люду лишь слегка цапнуло колосьями струнных концов.
– Так как? – проворковала Луиза.
– Обожди ты, Бога ради! – попытался внушить Кречетов. – Читай, Люда.
Люда безнадёжно проговорила несколько предложений. Луиза, набравшись гонору, принялась заливисто долбать по струнам.
– Ну, сволочь! – процедил Кречетов – Смотри, сама допрыгалась!
С этими словами он развернулся, подхватил Луизу и уложил её животом на колено, обхватив шею и плечи правой рукой. Левая тем временем, как говорится, била в колокола. В паузах между шлепками комнату окутывала завороженная тишь. Экзекуция была исполнена величия и торжественности. Луиза не дрыгалась, при ударах слегка сопела. Люда не вступалась, опасаясь, что Кречетов обзовёт её пай-девочкой. Она, кстати, спасла гитару от падения, руки её всё ещё были вцеплены в гриф и обечайку.
Наконец Кречетов вернул Луизу на место и сразу оценил степень нанесённой обиды. Насупившись, перекинув ногу на ногу, сплетя руки на груди, Луиза отрешённо пялилась вникуда.
– Слушай, – обратился Кречетов к Люде, тряся затёкшей ладонью. – Сама же всё видишь. Там осталось с ноготок, я вечером довершу, утром заберёшь с дискеткой.
Древний компьютер Кречетова флешки не поддерживал.
– Да, – отвечала сконфуженная Люда, с готовностью поднимаясь и проваливая.
– Не забудь про двести постфактум! – напутствовал Кречетов.
– Да-да, – бормотала Люда, тыркаясь в проходе. На нервной почве она долго не могла сообразить, что дверь закрыта, как её открывать и в какую сторону.
Луиза выждала, пока сестра отойдёт достаточно далеко.
– Так, – вскочила она. – Я собираю вещи.
Кречетов смолчал.
– Мне надоело тебя прощать, – сказала Луиза. – Шутки твои тупые!.. Почему я должна это терпеть?
– Собирай-собирай, – сказал Кречетов.
Луиза обиделась, притихла и стала собирать свой немногочисленный скарб, с лихвой влезавший на две полки шкафа. Женское чутьё нашёптывало медлить. Луиза, медля где только возможно, утрамбовала пакет шмотьём за две минуты. Кречетов поглядывал на неё, не отрываясь от игры, благо возможности были.
– До свидания! – зло попрощалась Луиза, манципируя дверную ручку. Кречетов, выгадав апогей, метнулся сквозь кресло и споро манципировал Луизу.
– Пусти! – приказала ожившая Луиза.
– Ты никуда не пойдёшь! – заявил Кречетов.
– Пусти!
– Ты никуда не пойдёшь! – заявил Кречетов, тиская и обцеловывая Луизу. Он знал цену женскому «нет». Женское «нет» знало цену Кречетову.
– Сёма! – говорила Луиза, попуская ласкам. – Это же бессмысленно.
– Почему? – с готовностью прошептал тот, одной рукой шерудя под одним нижним бельём, а другой рукой под другим.
– Потому что, – шептала Луиза, от возбуждения еле связующая слова. – Это уже было.
– Что? – шептал Кречетов, ловко обнажая луизины груди. Он умел моментально расстёгивать лифчик прямо под одеждой.
– Всё, – шептала Луиза.
– Что всё? – шептал Кречетов, неся Луизу на супружескую тахту.
– Всё-всё, – улыбнулась Луиза. Вне сомнений – Кречетов знал цену женскому «нет».
– Ты обописалась? – спросил он, показывая ей мокрую ладонь.
– Нет, – улыбнулась Луиза – я люблю тебя, Сёма.
– Я тоже люблю тебя, Лиза, – внушал Кречетов. – И я же хорошо вижу, что ты хочешь того всего, о чём я прошу тебя, и даже больше хочешь. У тебя же развратная натура, я чую, почему и выбрал тебя, так выковыряй его наружу! Ведь согласись? Ты отчего и бесишься, что самою себя охомутала. Ведь так ведь? Пойди же навстречу разврату, боли и унижению! Ну?
– Да! – восторженно выдохнула Луиза. – Да! Возьми же меня, как хочешь, и делай со мной, что захочешь!
– Отлично! – рассмеялся Кречетов. – Отлично!
Он бросился к шкафу где-то там хранился луизин крем для рук. Полка пустовала. Она же собрала вещи! Кречетов грубо опорожнил набитый пакет, из которого посыпались чулки, носки, лифчики, джинсы, трусики и разные баночки. Одну из них чёрную, с золотистыми буковками Кречетов преподнёс распластанной Луизе.
– Вот! – произнёс он. – Не правда ли?
– Ты что?! – вскинулась Луиза. – Это же израильский, дорогущий! Из солей Мёртвого моря!
– Ну вот, – обиделся Кречетов. – Опять началось: запреты, ограничения.
– Какое? – возразила Луиза. – Возьми полтинник да купи вазелина. Нечего дурью маяться!
– Ой, что я с тобой сделаю! – пообещал Кречетов и пошёл в аптеку.
– Косметический бери, там жиру больше! – поучала Луиза.
– Космический! – пошутил Кречетов из коридора.
Оставшись одна, Луиза решила попробовать предвосхитить грядущие ощущения. Она приняла упор на четвереньках, облизнула указательный палец правой руки и осмотрительно ввела его в ректал. С минуту она смаковала, затем вытащила, брезгливо обнюхала и поспешно вытерла об шторку. Лицо её окручинилось.
– Эхма, о-хо-хонюшки, вот ведь бабская доля, – вздохнула Луиза.
«Бл...ская доля», - подумал Илья, как вдруг ужаснулся, узрев нечто. Та самая полоса света, обозначавшая связь диодов, была истончена и еле заметна.
Что ж такое? мог бы возмутиться Илья Где граница бесстыдству? Согласно первоисточника, в запасе ещё туча времени! Вместо этого он впил взгляд в слабую прерывистую линию, и через несколько секунд его душу понесло вспять.
* * *
Илья недоумённо очухался в своей квартире, на своём диване. Бомжи, явившие свой истинный облик, располагались рядом. Теперь это были благоуханные длинноволосые юноши в широкополых мантиях. У зазывалы, сидевшего в ногах, и тяпнутого, сидевшего в головах, мантии имели зелёный фасон. Хозяин мячика сидел посерёдке, его мантия была фиолетовой.
– Ликуй, брат, – изрёк он. – Ты прошёл испытания – и ты принят.
Краевики пропели нечто на одних гласных.
– Знакомься, – продолжил главный. – В ногах – Шубишкуш, в головах – Ушкубишкуш, а я – Ушкубишушкуш.
– Ушкубишукшуш? – не расслышал Илья.
– Ушкубишушкуш, «шэ», – мягко, но настойчиво поправил главный.
– Так, – задумался Илья, – а куда я принят? В «Гитлерюгенд»? – пошутил он.
– Нет, – отвечал главный. – Не в «Гитлерюгенд», а в братство памяти великого Михаила Евграфовича Мхова – великого духовидца и естествоиспытателя. Ты принят на младшую ступень, хотя деяния твои гораздо уникальнее. Сама Судьба отметила тебя, ибо книга Мхова никогда не оказывается просто так. Но более того – ты осмелился зашагнуть в потусторонний мир в одиночку. Никто так не делал! Обычно после многочисленных репетиций и под неукоснительным присмотром.
Шубишкуш и Ушкубишкуш усугубили торжественность пением.
«Вот оно! – думал Илья. – Всё сошлось, всё зациклилось, всё закруглилось. Пусть те барахтаются, а я сыскал своё призвание».
– Да! – сказал Илья, и это была настоящая новая жизнь, настоящее второе дыхание.
* * *
Конец 2005 года. Комментарии приветствуются.