В этот вечер решалась судьба Тихона. Он сидел в саманной хате и точил нож. Нож был добротный, крепкий. Таким ножом можно было зарезать корову, быка, человека. В хате было натоплено и даже душно. Жена, круглолицая Наташа, пошла открывать дверь, чтобы впустить поток ночного воздуха. На минуту она задумалась. Может быть, красивое звездное небо напомнило ей о тех далеких временах, когда она была молодой и красивой, и даже влюбленной в Тихона. Но сейчас уже было другое время. Ее давно трясло от мужа, даже его прикосновения были противны ей. Она могла, конечно, уйти, и даже сейчас темнота цветущего сада, похожая на дымку тумана, манила ее. Вон там есть тропинка к реке, пройти пешком минут пятнадцать и можно выйти на дорогу, там попробовать поймать попутку до станицы и… А что потом? Да, Наташа ненавидела мужа, но уйти не решалась. Как она оставит эту хату, хозяйство, кур, петуха-гадюку да еще козу, два литра удоя, это не шутки. Все это было нажито не за один год, а за много, много лет, столько сколько звезд на небе.
- Ну где ты там? – услышала она голос мужа и вздрогнула.
Тихон по-прежнему точил нож умело, уверенно. У него были красивые руки. Ими можно было любоваться, и Наташа раньше так и делала. Эти руки были золотые, потому что могли починить любую поломку в хате, вскопать огород, построить загон для козы. Эти руки когда-то ласкали и ее, Наташу, и в сравнении с пьющем Андрюшкой, были нежными, добрыми, но все это было давно, а сейчас эти руки постарели и точили нож, и она знала для чего они точат нож и зачем.
- Ночь какая... – улыбнулась она. – А пахнет как садом – благодать.
Тихон не замечал улыбку, точнее не хотел замечать всю эту холодность и отчужденной жены. Он привык к ней и держался за нее. Иногда ему даже казалось, что он не муж вовсе, а сын Наташе. Его это злило, но сделать он ничего не мог.
- Слушай, жена, налей мне, – сказал он, и она налила ему стакан вина.
Он отложил наточенный нож в сторону, взял стакан и выпил его молча, без тоста.
- Может ты тоже? – спросил он жену.
- Да не пью я эту кислятину, - с нескрываемым отвращением ответила Наташа и присела на край лавки напротив мужа.
Она тяжело вздохнула и сидела долго, словно выдавливая мужа из хаты, и он знал, что уже давно пора идти, но что-то останавливало его. Может он начинал хмелеть, может какие-то глубоко нравственные причины пробуждали в нем человечность. Ему вдруг стало жаль эту круглолицую бабу. Он заметил седину ее уставших волос, заметил появившиеся морщины и даже дряблую грудь, некогда вскормившую ему двух сыновей.
- Что ты так смотришь? Я больше не налью, – сказала Наташа, немного смутившись.
- А ты еще красивая то баба, - ухмыльнулся он.
- Ну да, с первого стакана и красивая, - засмеялась она и поправила прядь волос. – Ты идешь?
- Иду, только я вот что хотел сказать, - Тихон спрятал нож за пазуху. – Мне тут одна мысль пришла про Христа.
- Чего? – переспросила жена. Ей даже показалось, что послышалось. Нельзя сказать, что они были верующими людьми. Ну ходили иногда в церковь, отмечали праздники, крестили детей и отпевали родителей, но чтобы так рассуждать о боге, пожалуй, это было неожиданно для Наташи.
Тихон прищурил глаза.
- Я вот думаю, с ним выпало три шестерки при рождении.
- Это как это?
- Ну это примерно как кости кидать. Вот у меня, например, единичка, двойка, тройка, у другого в лучшем случае три четверки, а вот у него вышло три шестерки. Налей мне еще.
Жена повиновалась, но не потому что она боялась отказать, ее муж не был буйным да и выпивал редко, просто она думала, что это нужно наверно для храбрости.
Он опять выпил залпом, без тоста, жадными глотками, и даже капли потекли по его бороде, словно кровь. Было похоже, что ему дали в морду, и разбитые губы, зачем-то разговоры о боге, все это как-то удивляло Наташу.
- Ты сейчас словно светишься как-то, - заметила она.
- Красивый что ль?
- Ну да… Так что там про Христа ты говорил?
- Я говорил, что три шестерки ему выпало. То есть с рождения он был мудрым, родился таким и знал все лицемерие этого мира с первого взгляда.
- Ну был мудрым и чего? – попыталась она навлечь на себя равнодушие и даже зевнула. Тихон опять ее злил.
- А я говорю, что был он мудрым и все знал, но почему-то его распяли. Понимаешь взяли и прибили его гвоздями на кресте, убили.
- Ну и чо?
- А ничего. Не любил его никто, понимаешь. Если бы его кто-то любил, спас бы непременно от такого печального конца.
- Почему ты так думаешь? У него призвание было, никто его отговорить не мог.
- Мог, - ударил по столу Тихон не сильно, но этого хватило, чтобы звякнула посуда и Наташа невольно перекрестилась.
- Мог, - продолжал он. – Представь, красивый умный мужик, за ним толпы народа ходят, как пчелы на мед истину постигают. Он говорит очевидные вещи, мол, любите друг друга, не обманывайте, заботьтесь и цените то, что имеете, а его бац и гвоздями. И слушай что я скажу, жена. Была у него баба точно. И любил он ее, как впрочем он всех любил, и Иуду, и мужиков этих апостолов, но баба была точно. И вот эта сучка не любила его, точнее думала что любила, а не любила...
Наташа заметила, что муж слегка захмелел, но она сама налила ему стакан. Но Тихон не стал пить, поднялся и пошел не спеша к порогу.
- Стой, я чо-то не поняла, к чему ты про Христа то заговорил тут, - возмутилась жена.
Муж накинул легкий тулупчик.
- А то, что несчастный он был человек, любил всех детской любовью чистой, верил людям, что они мол поумнеют и станут такими же разумными, что любить будут друг друга, а те его бац и гвоздями и даже любимая женщина не остановила, не сказала ему, что ты дурак лезешь то не в свое дело, лучше сиди да помалкивай, лучше детишек мне настругай да бросай ты этих бородатых мужиков, к чему тебе власть то дразнить. А она промолчала или не могла остановить, может и умерла раньше, я не знаю, но будь баба, которая любила его, она спасла бы его от этого ужасного конца… Мать то он мог ослушаться, не маленький все же, а вот бабу свою нет.
Тихон хлопнул дверью и скрылся в темноте.
- Посидел бы на дорожку что ль, - про себя вздохнула Наташа.
Она подошла к окну и долго смотрела в темень. Где-то лаяли собаки. Ей не хотелось останавливать мужа. Она знала, что он скоро придет и принесет какие-то деньги, сорванные в спешке с кого-то одежды, бусики. И все же она вышла во двор подышать воздухом.
Во дворе она наступила на что-то острое и вскрикнула от боли. В хате при свете она выдернула острый шип акации. Пятка ныла.
- Вот я дура в темноте ходить да босиком, - не могла она простить себя. Потом Наташа сама пригубила вина и прилегла. Во сне ей казалось, что она снова влюблена, но не в мужа, а в какого то волосатого дядьку, и что он ее на коленях держит как малую и треплет ее как неваляшку. Ей почему-то было ужасно приятно, она даже хотела большего, горячилась, совращала, теряла стыд, но человек этот словно не замечал ее приставания, все общался как с дитем, и, когда она злилась, опять тряс на коленях и вертел, и щекотал.
Под утро с третьими петухами пришел Тихон. Он что-то тяжелое бросил под лавку, и Наташа заспанным глазом увидела, что это были чьи-то сапоги, хорошие, кожаные.
Тихон в этот раз не лег рядом с ней. Он присел за стол и закрыл голову руками. Наташа слышала, как он тихо всхлипывает и плачет, и это было впервые. Ей оставалось только притвориться спящей, и в этом притворстве она опять заснула, и снова ее щекотал волосатый дядька.