В воскресенье мы с Мариной не встретились. Автоответчик целый день сообщал мне, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Оказалось, Марина на выходные уезжала. Вернулась поздно, сама позвонила мне: договорились увидеться у неё в полдень понедельника.
За воскресенье мои впечатления и чувства улеглись. Я был готов к дальнейшему. А по поводу всего, что произошло в пятницу и субботу, в голове у меня выстроилась следующая картина:
Первое: если с порога отбросить версию белой горячки, в эту незабываемую ночь я впервые столкнулся лицом к лицу с тем неведомым, с чем давно готовился встретиться. Эта встреча, как видно, подтверждает предположение Элрохира, ну и то, о чём мне говорила Марина, тоже: в век космических кораблей и компьютеров мне привелось пообщаться с существами, которых народ наш когда-то именовал русалками и всякими иными именами. Верил ли я до этого момента и верю ли теперь в русалок – вопрос несущественный. Мне всегда, по крайней мере, хотелось, чтобы они и подобные им создания были. Значит, ни о каком сотрясении мировоззренческих основ речь не идёт. Напротив, произошло желанное. Желаемое стало действительным. Контакт, правда, имел, скажем так, лишь лёгкий ознакомительный характер, но в итоге мне была ясно продемонстрирована степень риска, связанного с подобными встречами. Кстати, помнится, Зеленин предупреждал: после знакомства с русалками люди нередко начинают кривляться и развинчено ходить. Надо бы понаблюдать за собой.
Второе: если Элрохир прав, и русалки по какой-то причине выходят на землю не раньше дня рождения Матушки Сырой Земли, то есть 23-го мая по новому стилю, значит, и моя спасительница, и мои искусительницы позапрошлой ночью были ограничены в своих действиях водой. Когда мы слушали их пение, они находились в Гряне. А потом две из них, а, может, и некие иные, но того же рода дамы, проникли в колодец Даэрона, где я их и нашёл. Как проникли? Ну, скажем, от реки к колодцу могут вести тайные подземные протоки… Скорее всего, русалки забрались в колодец – подальше от реки – из чистого любопытства. Если так, я стал мишенью их чар лишь случайно. Им подошёл бы и любой другой из участников нашей вечеринки. Но, по счастью, у колодца оказался именно я. Будь на моём месте, к примеру, Даэрон, неизвестно ещё чем бы всё это закончилось. Ко мне же пришла помощь...
Третье: в скором времени упомянутое ограничение водой, согласно Элрохиру, будет снято. Остаётся всего пять дней. Значит, надо срочно запастись какими-то средствами защиты, оберегами...
Четвёртое: ночная певица и моя спасительница, если она всё-таки именно та особа, о которой я думаю, обнаружила свои намерения и притязания предельно ясно. Вопрос только в том, каким образом она собирается их осуществить. То, что я услышал в песне, угрозы не содержало. Судя по тексту, не она, а я должен найти её в некую «короткую ночь». Это обнадёживало. Может, всё обойдётся без пресловутого защекотывания? Знать бы, что всё-таки физически за этим стоит…
И, наконец, пятое: как, интересно, она узнала, что я нахожусь на даче у Даэрона?! Виновата ли в том навья нить, благодаря которой, я заметен всем, кто стоит по ту сторону? Или моя суженая-ряженая обладает способностью как-то по-другому отслеживать мои перемещения, чувствовать моё местоположение? Пожалуй, как и говорила Марина, я успел привыкнуть к ощущению пристального наблюдающего взгляда с той стороны, и почти не обращаю на него внимания. Но неужели ж и она, моя русалочка, постоянно наблюдает за мной? Да не просто наблюдает. Она ведь оказалась рядом в самый нужный момент. Возможно, русалки умеют быстро перемещаться по любым водным артериям… И, кстати, о колодцах! Мне вдруг вспомнился сон с «баночными» русалками. Я ведь вылил их в колодец, находившийся в подвале дома…
Всё воскресенье прошло у меня в этих мыслях. И я скоро поймал себя на том, что больше, в сущности, мне думать ни о чём и не хочется. Тянуло с кем-то своими думами и переживаниями поделиться, да рассказывать домашним о русалках я побаивался. Оставался Элрохир. И увы! Его телефон, несмотря на воскресный день, не отвечал.
Не находя выхода, всё это лихорадочно вращалось в моей голове по замкнутому кругу, и в какой-то миг возбуждение обратилось тоской. Я хотел, чтобы она, моя спасительница, снова оказалась где-то рядом. Пусть не увидеть, хотя бы снова услышать её! Что бы я только не сделал для этого! Но ничего подходящего на ум не приходило. Пришлось снова сесть за Зеленина.
Я тут же наткнулся на рассказ о встрече плотника с русалкой из тургеневского «Бежина луга». Конечно, сразу вспомнил позавчерашнюю неожиданную историю Элрохира о том, как русалка погналась за самим Тургеневым, и с тем большим удовольствием перечитал и записал в своей тетради то, что вложил писатель в уста своего героя-мальчика. Впрочем, это было больше похоже не на измысленный, а именно на услышанный у костра рассказ. Очевидно, так думал и Зеленин, иначе не рассматривал бы его как материал для научного исследования:
«Пошёл он (плотник Гаврила) раз в лес, по орехи, да и заблудился. Не может найти дороги. А уж ночь на дворе. Вот, и присел он под дерево. Задремал и слышит вдруг: кто-то его зовёт. Смотрит – никого. Он опять задремал – опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовёт, а сама помирает со смеху. А месяц-то светил сильно, всё видно. Вот, зовёт она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотвичка какая или пескарь. Гаврила-то плотник, так и обмер. А она знай хохочет, да его всё к себе этак рукой зовёт. Уж Гаврила, было, и встал, послушался, было, русалки. Да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест. А уж как ему было трудно крест-то класть. Рука просто как каменная, не ворочается. Как положил он крест, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет. Плачет она, глаза волосами утирает, а волоса у неё зелёные, что твоя конопля. «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» - спрашивает Гаврила. «Не креститься бы тебе, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней. А плачу я, убиваюсь, оттого, что ты крестился. Да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут она пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из леса вытти. А только с тех пор вот он всё невесёлый ходит».
Не добавила веселия эта история и мне. Но сама фраза: «жить бы тебе со мной на веселии до конца дней» - была крайне интересна. Русалка, хоть и с опозданием, сулила Гавриле не смерть, а жизнь. Зеленин приводил и другие примеры такого воззрения. В народе поговаривали: хоть человек от русалочьего щекотания, вроде как, и помирает, но потом всё равно продолжает жить вместе с избравшей, ну а, по сути, убившей его русалкой. Правда, где это они так весело живут, представления были смутные…
Наша кухонная кукушка прокуковала пять раз, когда я решил немного прошвырнуться по городу. Спросил у мамы с бабушкой, что купить, взял пару пакетов и пошёл. Требовалась, в основном, всякая бакалея, но бабушка заказала и грецких орехов на выпечку. За орехами надо было слетать на рынок.
Настоящих рынков, если не считать мелких развалов, у нас в городе было три. Ближайший находился на другом конце Озорнова. Направляясь туда, я решил, что это, одновременно, хороший повод продолжить изучение топографии нашего района.
Я прошёл по улице Котова и вышел к зелёному трёхэтажному зданию школы № 1. Она стояла на перекрещении Котова с Маминым-Сибиряком. Мне было именно сюда. Улица Мамина-Сибиряка заканчивалась рынком. Дома тут тоже были всё деревянные, или первый этаж каменный, а верхний – деревянный. Я редко бывал здесь прежде. Потому осматривал всё с интересом. Но чего-то чересчур примечательного на этой улице, кажется, не было. Живут себе люди, и живут. Разве, что куры. Их тут по улице, в сопровождении своих разномастных петухов, разгуливало очень много. Да и котов была, как сказал бы Ноздрёв, пропасть. Они сидели на всех заборах, у всех лавочек, даже на деревьях я нескольких представителей кошачьего племени узрил. И всё это племя, в отличие от деятельных кур, отдыхало. Людей встретилось совсем мало – и ни одного знакомого лица.
Пооживлённее было у рынка, хоть торговый день уже заканчивался. Я быстро разыскал орехи и всё остальное. В руках у меня теперь было два нетяжёлых, но довольно объёмных пакета. Я даже подумал, не остановить ли какого-нибудь частника, чтобы побыстрее привезти всё это домой, да и дело к стороне. Однако при выходе с рынка подходящей машины не было, зато в глаза бросились две весьма нескромных иномарки чёрного цвета. Они были припаркованы у магазина бытовой химии. Рядом с машинами стояли и беседовали несколько человек, лица которых показались мне до боли знакомыми. Как пить дать, ребята из Шали или Аргуна. Впрочем, какие-нибудь аварцы тоже могут быть. Они поймали на себе мой изучающий взгляд, но человек, обременённый сумками, не вызвал в горцах беспокойства. На лицах гостей читалось презрение к окружающему ландшафту. На торговцев они были непохожи, а на бандитов весьма и весьма. Петька рассказал мне про то, как удальцы недавно выставили из города всех чужаков, уничтожили гнёзда наркомафии. Не новый ли это наезд? Надо бы звякнуть Шестопёрову, да и Танькиному мужу на всякий случай, подумал я. Впрочем, сегодня воскресенье. Удастся ли кого застать?
Я отошёл квартальчик и, достав мобильник, набрал запомнившийся мне рабочий телефон Шестопёрова. Он, конечно же, не отвечал. А вот Олег был дома, выслушал меня с интересом и даже задал пару уточняющих вопросов:
- Добро, - сказал он на прощание. – За информацию спасибо. Поглядим, что это за джигиты.
Чувство выполненного долга – хорошее чувство. И всё же для разгона тоски его было мало. Я пришёл домой, достал Машину фотографию и, лёжа на диване, полчаса неотрывно смотрел на неё. Наутро после 9-го мая, когда Таня дала мне фотографию, я уже начинал чувствовать нечто подобное и даже окрестил про себя это явление «любовным гриппом». Теперь «грипп», по всей видимости, вступил в серьёзную фазу. Печаль и холод. Я нуждался в тепле. Дать такое тепло могла только семья.
Мы душевно поужинали, попили чаю. В карты на этот раз решили не играть. Просто говорили. Заводилой был отец. Он рассказывал о своей последней поездке в Киргизию, об озере Иссык-Куль и о святом мусульманском месте Арслан-Баб, что в переводе значит «львиные ворота». Жили ли там когда-то львы – неясно. Зато совсем недалеко друг от друга находятся два величественных водопада.
Оказалось, в Киргизии у нас есть дальние родственники. Стали вспоминать, где ещё обретается наша родня: в Костроме, в Орле, в Чите, в Белоруссии. Где только не пустили корни жёлуди, упавшие с нашего родового дуба. Почти никого из этих родственников мы в жизни не видели. Письма от них приходили. Мы тоже писали им, посылали поздравительные телеграммы. В гости же лет с десяток назад к нам приезжала только семья папиного двоюродного брата с Орловщины. С нашими троюродными братцами Максимом и Данилой мы провели две очень весёлых недели. Интересно было бы теперь с ними повидаться: они ведь наши ровесники. «Вот разберусь со всеми этими делами, и в первый же свой отпуск поеду в Орёл», - решил я.
Хороший это был вечер. Душу отвести мне удалось, и всё же я засыпал, ощущая внутри горечь, лишь разбавленную сладким вареньем.
* * *
И снова это болото. Окрест опускалась ночь. Устроив короткий привал, мы сидели на высокой кочке, откуда хорошо видели всё вокруг. Отдыхая, подкреплялись клюквой. Выдра ела у меня с руки. Поднимался холодный ветер, а вместе с ним какая-то немая болотная жуть. Нам требовалось более укромное место. А тут ещё со стороны восхода донёсся печальный протяжный вой. Может, и не волки, а какие-нибудь шакалы, но тоже приятного мало. Выдру же эти голоса напугали не на шутку. Прижимаясь ко мне спиной, она тревожно зыркала по сторонам. Верно, самым правильным теперь было на время затаиться.
Болото – замаскировавшаяся речной травой водная бездна, но и дом для многих живых существ. А для посторонних – идеальная ловушка. Хозяева этой ловушки случайно захожего, конечно, могут и не заметить, не принять всерьёз. Но если ты для них представляешь какой-то интерес или угрозу…
Кочку окружали густые заросли камышей. Мы спустились к ним. Тут было поуютнее. Камыши укрывали от ветра, но не могли укрыть от нарастающей в сердце тревоги, от подкрадывающегося страха. И главное: они сами словно сочились глубокой скорбью. О чём-то тяжко горевали. В тихом шелесте слышалось страдание.
«Это место гибели, но не место забвения», - вспомнил я. И всё же место гибели. Кто же здесь погиб? А может, погибли многие? Не по ним ли печаль камыша?
Выдра нашла выход из положения: забралась мне за пазуху, словно это была её норка. Хотелось выкопать норку и мне. Тут, конечно, не белый песочек, да и опасное это дело – рыться в болотных кочках. И всё же хоть какое-нибудь убежище не помешало б. Но его не было. Я прилёг на бок, прячась между кочкой и камышами, плотнее прижался к земле, неизвестно от кого ожидая невесть какой беды. И вот тьма стала просто чернильной…
То, что медленно надвигалось на эти места, наконец, пришло. Я сначала не понял, что это, но тьму вдруг пронизало мягкими, призрачно-тусклыми лучами. Посмотреть или нет? Я некоторое время колебался, а потом всё же привстал и увидел… Из-за горизонта растёт рог! Громадный, зловещий рог багрового месяца. Да, наверное, именно багрового. Это был такой сложный оттенок красного: и розовое в нём, и что-то от цвета вишнёвого варенья.
Я заворожено смотрел на мрачное светило. И, кажется, всё вокруг притихло, обратилось к нему. Сомнений не было: и звериный вой, и ветер, и страх, и тоска предвещали именно его появление. Именно он был наитайнейшей сердцевиной этой чёрной ночи. Ничего хорошего восход его, вроде, не сулил, но то, что я вообще увидел такой месяц, видимо, было редкой удачей.
В его свете повсюду заиграла красными отблесками вода. Камыши поникли точно в поклоне. Таинство печали достигла своей вершины, месяц был его главным действующим лицом. И печаль стала ещё горше и безнадёжней.
«Это место гибели, но не место забвения!» - вновь и вновь стенало всё вокруг.
«Только бы вытерпеть до рассвета!» - говорил себе я. – «Только бы не сойти с ума от этих душевных судорог! И лучше на него не смотреть». Обнял покрепче мою тёплую выдру, лёг ничком, но глаз решил всё-таки не закрывать, быть настороже. Когда же рассвет?!...
С этой мыслью и вырвался из объятий тёмного сновидения. Было пасмурное утро. На часах половина десятого. Посплю ещё, решил я. И второй раз проснулся уже в одиннадцать.
Утренний сон вернул мне силы, но ночное видение так и стояло перед глазами. Однако канителиться больше было нельзя. Через час мне надо уже было быть на докладе у Марины.
* * *
Я не опоздал. Заветная дверь отворилась, и улыбка Марины мгновенно рассеяла все мои сомнения. Однако настрой у моей волшебницы был отнюдь не благодушный. Обсуждали прошедшие дни без церемоний, на кухне, попивая кофе.
Глядя на мою наставницу, я ловил себя на мысли: в это утро она более всего похожа на ту Марину, которую я видел в первый раз – на дне рождения Димкиной супруги. Впрочем, несмотря на всю эту наружную серьёзность и собранность, речи свои она вела очень мягко, ласково. Иногда мне даже казалось, что в интонациях её проскальзывают прямо-таки материнские нотки. «Мой дорогой» же Марина произносила в каждом третьем своём предложении.
Я рассказал ей всё достаточно подробно: и про ночное пенье, и про мои болотные сны, и про чуть было не свершившееся падение в колодец соблазна, утаив лишь роль моей спасительницы и её припевку про суженого-ряженого. Повернул дело так, словно мне самому удалось отпрыгнуть от колодца. Ну и, конечно, не раз сослался на количество выпитого в эту ночь.
Марина слушала меня с неподдельным интересом. А когда я закончил, по своему обыкновению улыбнулась той вдохновляющей улыбкой уст и глаз, какой улыбалась всегда, когда говорила об опасности:
- Ты был в шаге от гибели, мой дорогой. Я предупреждала: разгульная жизнь в этот период до добра довести не может… Понимаю, обстановка была уж очень располагающая, и всё же такие опыты лучше не повторять. Очень захочется выпить, приходи ко мне – разопьём с тобой бутылочку на двоих, – она рассмеялась, потом вздохнула, чуть потрепала меня по волосам. – Ладно. То, что ты испытал у колодца даже полезно: наука и опыт. Да и я тут отчасти виновата. Оставила тебя в такой момент без присмотра. Отвлеклась. Пришлось заниматься в пятницу одним не слишком-то приятным делом. А наша оппонентка, естественно, не преминула этим воспользоваться. Но без помощи ты всё-таки не остался.
Я вопросительно посмотрел на Марину.
- Выдра из твоего сна – очень любопытный персонаж, - пояснила она. – В том, что существо из того мира стало тебе другом и проводником, ничего странного нет. А вот то, что оно взялось опекать тебя не только там, но и здесь – очень ценно, и говорит о том, что помощник твой наделён немалой силой.
Марина в это утро была щедра на разговор: мне посчастливилось услышать сразу много всего о разных волшебных союзниках. И, чем дольше длилась наша беседа, тем дальше уходили мои недавние сомнения, тем более тёплые чувства к Марине наполняли меня. Теперь уже хотелось рассказать ей всё без утайки. Но удержался-таки: про суженого-ряженого умолчал.
- Продолжаем работать, - сказала Марина на прощание. – Осторожно движемся по болоту. И здесь, в повседневной скучной реальности, тоже включаем готовность номер один. Счастливая, надеюсь, развязка этого дела не так уж теперь далека. Да вот месяц клюквенного цвета – серьёзное предупреждение. Ближайшие несколько дней ты должен быть крайне осмотрителен. Как бы в наши дела не вмешалось что-то совсем постороннее, ни до меня, ни до тебя не касающееся.
* * *
Я летел от Марины на крыльях. Она разогнала вчерашнюю тоску в два счёта. Для утверждения полученного заряда бодрости и для того, чтобы рассказать о вчерашней встрече на рынке, я забежал к Шестопёрову. Информация моя, конечно, теперь была уже не свежей, к тому же могла не очень-то и заинтересовать моего командора. Одно дело удальцы: им пристало блюсти свои интересы. Другое дело - Семья-Школа-Армия. «Но как повод для разговора – нормально», - решил я.
Шестопёров был на месте, и лицо его выражало заботу. Рассказ о вчерашнем, против моего ожидания, оказался ему весьма интересен. Он даже спросил меня, не запомнил ли я номеров машин. Но я запомнил только их марки и цвет.
- Дело серьёзное, - сказал он. – У нас этот визит все проморгали. Расслабон... Слава Богу, вчера они лишь на разведку приехали. Никто не пострадал. А вот уже сегодня, после полуночи, в области была порядочная заваруха. Махновцу – тамошнему авторитету – устроили засаду. Три пули в живот: не откачали парня. И сразу, синхронно, ещё несколько наездов. Милиция, как и положено, в сторонке: в споры хозяйствующих субъектов не вмешивается. В общем, хоть удальцы пока в норме, новый удар им теперь придётся принимать в одиночку. Махновец-то был, хоть и не совсем наш, а союзник хороший. Да и вся область на него смотрела. Теперь махновские ребята растеряны. Как бы не разбежались совсем.
Командор подошёл к окну, подошёл к своим регалиям, потрогал шестопёр:
- Бизнес наш, конечно, уже раздумывает, рвать ли отсюда когти или идти на поклон к новой силе. Если удальцы сейчас не ответят достойно, скоро тут снова будут и наркотики, и все прочие прелести постиндустриального общества. Мы, чем можем, конечно, удальцам будем помогать. Только чую, потрудней это будет, чем в прошлый раз. Наркобароны всё это время без дела, верно, не сидели, кое-что про удальцов теперь тоже знают. И приезжали вчера сюда не случайно. В идеале было бы выяснить отношения там, в области, не допустить их сюда.
- Я готов подключиться. Запишите меня в ополчение, - улыбнулся я. – Может, и от меня будет польза.
- В ополчение? – рассмеялся Шестопёров. – Хорошее слово. Надеюсь, до этого всё-таки не дойдёт. Мы сейчас по своим каналам пытаемся активизировать органы. Пора бы им заняться своим прямым делом. Но если что, позовём, конечно, брат. Твой телефон у меня есть. Передам его ещё кое-кому.
- В тир какой-нибудь пострелять пустите для тренировки?
- Да ты, я вижу, совсем не навоевался, - хлопнул он меня по плечу, качая головой. – Так и рвёшься в бой, аки донской жеребец. Тебе дембель гулять надо, а ты всё о стрельбе. Ладно, поговорю с одним нашим человечком. Пусть занесёт тебя в боевой актив.
* * *
Я бродил по нашему двору как по крепости, ожидающей скорого штурма каких-нибудь печенегов, и чувствовал себя уж не сержантом Российской армии, а десятником ополчения, собирающегося на помощь княжеской дружине. Только кто, вот, у нас князь?
Поделился новостями с дедом и отцом. Но про ополчение, конечно, умолчал.
Недавняя боль, тоска удержала меня от немедленного обращения к Зеленину. Я взял, было, с окна книгу про Крымскую войну. Но взял неудачно – на пол съехал и лежавший под этим томом «Сильмариллион», а из него выпали печатные листочки. Я поднял их и прочитал заглавие: «Легенда о Томасе Лермонте». Решил прочесть.
Легенда оказалась шотландской. Томас Лермонт, хоть и герой легенды, был историческим лицом, поэтом и певцом-лирником, жившим в Шотландии XIII века. Возможно, наш Лермонтов – его дальний потомок и генетический наследник его поэтического дара.
Однажды в полдень Томасу Лермонту на опушке леса повстречалась прекрасная фея, королева эльфов. Она выехала из лесной чащи на статном белом коне, каждая шерстинка которого оканчивалась маленьким колокольчиком, отчего при его беге слышалось, будто журчание воды. На королеве было дивное зелёное платье. Ветерок играл её длинными золотыми волосами. Она приветствовала певца, назвав его по имени, спешилась, присела на траву, среди васильков, и, заведя любезную речь, попросила поиграть и спеть для неё. Томас Лермонт бросился исполнять желание прелестной феи, воспламенив все запасы вдохновения, что хранились в его душе.
Он спел для неё всё, что знал, всё, что помнил. И когда силы певца были почти на исходе, королева улыбнулась, поднялась и в знак благодарности пообещала исполнить любое его желание. Никаких границ этому желанию она не определила. Долго не раздумывая и дивясь собственной смелости, Томас Лермонт пожелал поцелуя феи. А фея желание это чрезмерной дерзостью не сочла. «Ты получишь, что хочешь, - сказала королева эльфов. – Только после такого поцелуя, тебе придётся поехать со мной – в страну эльфов – и там служить мне целых семь лет». Лермонт был готов на всё. И после того как поцелуй состоялся, красавица посадила его на коня рядом с собой.
Они отправились вместе в потаенное королевство – по затерянной лесной тропинке, отыскать которую простому человеку не под силу, и скоро пересекли границу заветной страны.
Семь лет служил Томас Лермонт королеве эльфов. Они пролетели, как сон. Но Томас выполнил главное условие. Все эти семь лет он обязан был молчать. Единственное произнесённое слово сделало бы его возвращение домой невозможным. Когда же заветные годы истекли, фея разрешила ему говорить, отпустила домой, а в вознаграждение столь долгого молчания снабдила даром «говорить правду». Смысл этого дара певец понял позже. А в момент прощания душа его разрывалась надвое. Он мечтал побывать дома, но и расстаться навек с королевой, в которую был влюблён всем сердцем, ему тоже не хотелось. И тогда королева сказала, что вернуться к ней – судьба Томаса Лермонта. Он проживёт среди людей много лет, а потом за ним придут два её вестника. Он сразу поймёт, что это именно её вестники. И тогда медлить будет нельзя. Настанет момент вернуться.
Обнадёженный, Томас Лермонт выбрался из заповедного края и через некоторое время пришёл в родное селение. Всё тут осталось почти таким же, как прежде. Конечно, расспросам односельчан долго не было конца, но жизнь постепенно вошла в привычное русло, потекла своим чередом. Ничего необычного больше не случалось. И обещание королевы уже начинало казаться Томасу обманом, да и само пребывание в стране эльфов – просто сном. Но вот пришёл день, когда эльфийскому дару было суждено открыться. Томас понял, что значит «говорить правду». То был дар мудрости и пророчества. Его слова точно сбывались. Он спас свою деревню от чумы, отвёл от людей много других бед. Слава о нём пошла по свету. Каждый день к дому Томаса стекались люди – поначалу только из ближних, а потом и из дальних мест. Бедняк и богач, крестьянин и граф – всякий мог обратиться к новому прорицателю за благим советом в трудный час. Слова его неизменно оказывались правдой. А многие предсказания Томаса Лермонта до сих пор ожидают своего исполнения, ибо обращены к далёкому будущему.
Томас Лермонт прославился и разбогател. Он построил рядом со своей деревней замок. Однако, пророчествуя и помогая людям, не забывал и своего певческого искусства.
Тем временем для Шотландии настали недобрые перемены. Началась война с Англией, и первая шотландская армия была разгромлена англо-саксами. Шотландцы быстро оправились от первого поражения. Через небольшой промежуток времени новая армия была собрана и выступила в поход.
Случилось так, что путь её пролегал мимо замка Лермонта. Узнав об этом, Томас пригласил всех к себе, дал большой пир в честь шотландских рыцарей и пел для своих гостей вдохновенно – почти совсем так, как в тот раз, когда его попросила спеть королева эльфов.
Пир окончился заполночь. И вот, когда все улеглись спать, а бодрствовать остались только часовые, при свете яркой луны из леса неподалёку вышли два белоснежных оленя. Постояли и медленным шагом двинулись по направлению к замку.
Часовые не спали, к тому же оказались достаточно умны, чтобы понять: это очень необычные олени, и пришли они не просто так.
- Знамение! – предположил один из воинов.
- Надо скорее разбудить Томаса Лермонта! Уж он-то растолкует его смысл! - решил второй и побежал в замок.
Томас Лермонт, проснувшись и услышав, в чём дело, сразу всё понял. Не говоря ни слова, он быстро оделся, накинул дорожный плащ, взял с собой лиру и отправился к оленям. Все видели, как подошёл он к ним, как они обменялись какими-то безмолвными приветствиями. Певец стал между оленей, и все трое отправились назад – в тёмный ночной лес.
Больше Томаса Лермонта никто никогда не видел. Но все поняли: он отправился к своей эльфийской королеве, чтобы остаться подле неё навеки…
Я в восхищении сложил листочки и спрятал их в «Сильмариллион». Было в этой истории что-то очень важное для меня. А ещё вспомнились рассуждения Элрохира об эльфах, пери и недостающем звене между ними.
* * *
Под вечер я отправился в нашу церковь Пантелеймона Целителя, чтобы заказать на завтра поминальный молебен для Феди Ржанова. Заутреня начиналась в храме в семь. Так что в нарушение руководства по эксплуатации навьей нити мне предстояло проснуться рано.
Засыпая, я думал о Фёдоре, вспоминал моменты нашей совместной походной жизни, всякие шутки да разговоры. Такого, чтобы я ему был обязан жизнью, или он мне, не было. Но были минуты, когда над нами свистели пули, когда мы ощущали себя частью единого целого и, не кривя душой, готовы были сложить головы за други своя. Случались моменты, мы, переглядываясь, понимали: сейчас может случиться всё, cамое плохое. И если кто-то и может помочь нам теперь, то только я – ему, а он – мне.
Федька состоял в первом расчёте. Я – во втором. Так что стреляли из разных стволов. Зато очень часто вместе попадали в ночные караулы, причём всегда получалось так, что он оказывался в следующей за нашей смене и сменял меня. Однажды, когда Федька серьёзно подвернул ногу, нам с Вовкой Рябининым полдня пришлось тащить его в гору. А раз в карауле, командир взвода приказал нам вдвоём с Федькой конвоировать пойманного поблизости от батареи духа – чеховского соглядатая или связного – до ближайшего села, чтобы передать его стоявшим там «вованам». Федьке незадолго до этого повесили две лычки. Соответственно его назначили старшим. Мы взяли с собой по четыре запасных рожка и пошли. Слава Богу, всё обошлось. Дух оказался смирный. Но места были опасные. До села километра три. Много нервишек поизрасходовалось, пока спустились вниз, сдали пленного, а потом возвращались назад по ничейной территории.
В общем, были мы с Федькой хорошими друзьями. Строили общие планы на послеармейскую жизнь. Собирались друг к другу в гости. Надеялись погулять друг у друга на свадьбах. Но вот – не привелось. Только и осталось, что помолиться о душе боевого товарища...
Хмурым ранним утром следующего дня мы отправились в церковь вместе с бабушкой. Оказалось, в этот день отмечалась память святого Нила Сорского, память многих других святых, да ещё память о видении креста на небе в Иерусалиме.
Прошла литургия. Совершилось таинство Святого Причастия. Настал черёд нашего молебна.
Службу я слушал, наверно, недостаточно внимательно. Да тут ещё недосып. К молебну же пробудился. И печаль по Фёдору мешалась в сердце с неожиданным интересом к тому, что произносилось и пелось. Не зря один из отцов нашей церкви носит прозвание Златоуста. Я не знал, он или кто-то ещё из великих церковных учителей составил молитвы читавшегося канона, но некоторые слова из него показались мне истинно золотыми. Возможно, дело было в том, что я стоял совсем рядом с батюшкой, а он мне понравился и своим суровым обличием, и голосом.
Вместо скорби, молебен одарил надеждой. Не в первый раз уже меня посетила мысль: смерть – не совсем то, что о ней обычно думают. По крайней мере, рука об руку с ней всегда стоит жизнь вечная, как сейчас вот стоит совсем рядом со мной священник, и мне лишь стоит протянуть руку, чтобы коснуться его драгоценной ризы.
Я спросил у батюшки после молебна, как ещё можно помочь моему другу. Он сказал, что обычно по кончине человека читают Псалтырь: это помогает восходящей на небеса душе преодолеть воздушные мытарства. Полагают, они завершаются на сороковой день. Но и по прошествии года чтение Псалтыря для души усопшего – полезно.
Когда, последний раз поклонившись святым иконам, мы с бабушкой вышли на улицу, на часах было уже одиннадцать. Нашу улицу заливал радостный солнечный свет. И я счастливо вздохнул. Наверно, наши молитвы были для Фёдора не без пользы.
* * *
Вернувшись домой, мы с бабушкой помянули моего соратника, как положено: поели кутьи, блинов с мёдом. Бабушка дала мне Псалтырь, и я, уединившись в бабушкиной каморочке, где на тёмно-красном комоде располагался маленький иконостас, при зажжённых свечах, прочёл несколько псалмов.
После этого чтения, однако, ноги мои окончательно запросили пощады. Полежал полчаса в полудрёме. А потом настала пора вернуться к творению Константина Дмитриевича. И вот чем на этот раз пополнилась моя русалковедческая тетрадь:
Связь русалок с растительным миром
Там, где пляшут русалки, трава потом растёт гуще. Когда жито рунит (то есть когда рожь цветёт), русалки гуляют по ржаным полям и берегут их от любого вреда, в том числе от людей. Именно у русалок просят урожая льна. Берегут русалки также коноплю и горох. В самый активный же период – на Русальной неделе – с русалками можно нежданно-негаданно столкнуться даже в своём саду или на огороде.
Особенно опасным временем для встречи с лоскотницами являются полдень и полночь. От калужского крестьянина записано: «В полдень цветущие хлеба человеку беспокоить нельзя. Русалка рожь бережёт. А кто попадётся в полдень во ржи, тот и её!».
Ветка, сорванная в правильный день с дерева, на котором качалась русалка, избавляет от ушибов и ревматических болей, если ей постегать больное место, когда паришься в бане, или просто так…
Приняв во внимание даже только вот эти сведения, можно было бы сделать вывод: русалки – всё же именно русский аналог греческих нимф. Однако Константин Дмитриевич с выводами не торопился.
Дальше речь пошла о пении. На эту тему я уже кое-что записал. Теперь этот раздел пополнился информацией о том, что русалки поют, преимущественно, альтом – то есть низким глубоким женским голосом. Однако в следующем сообщении альт было представить себе затруднительно:
«Шёл странник помолиться в Оптину пустынь, да вдруг увидел в лесу девочку лет десяти. Она стояла в озере, по пояс в воде. На дворе осень – не жарко. Удивился странник, остановился и говорит ей: «Что же это ты студишься, дочка? Вылезай да погрейся!». А она засмеялась и отвечает: «Нет, давай-ка лучше я, дедушка, тебе песенку спою». И запела. Он слушает, да как во сне от её пения: и печально, и радостно. Забылся… Слава Богу, другие люди его вовремя из колдобины вытащили и в чувство привели. А то совсем бы сгубила русалка беднягу».
Я записал это и вдруг вспомнил шёпот из колодца, а потом голос моей суженой-ряженой. Каким, интересно, голосом пела она? Он точно не был низким, но не был и писклявым. Может, существует что-то среднее? Какое-нибудь нижнее сопрано?
* * *
Вечером все были при деле. Генка со Светкой собрались в кино. Отец задерживался на работе. Мама с бабушкой и дедом устроились у телевизора. У меня же были особые планы.
В армии павших поминали по-фронтовому. Надо бы и Фёдора так помянуть, решил я. Возможно, подсознательно это был только повод для того, чтобы снова напиться, заглушить не оставлявшую меня тоску. Но сознательно напиваться я не собирался. Хотелось просто посидеть одному во дворе, понаблюдать за тем, как округу незаметно захватывают сумерки, полюбоваться на первые звёздочки. Помянуть Фёдора – это, конечно, первое и главное. Но вдобавок требовалось ещё как-то понянчить мою любовную печаль. Любовь и смерть – хоть и противоположности, а всё же часто странным образом помогают друг другу.
Я не стал скрывать своих намерений от мамы с бабушкой. Они, конечно, не совсем их одобрили, но вслух ничего не сказали. Наверно, решили, что поминки эти – просто послеармейская блажь. А дед меня даже поддержал. Товарища, мол, почтить не грех.
Вот и отправился я на приступочку к амбару. Прихватил с собой пол-литра водки, полбуханки чёрного хлеба, да солёных огурчиков с десяток. Взял также нож и две гранёных стопочки.
Ещё не совсем стемнело. Погода стояла замечательная. Ни ветерка, ни облачка на небе. Я не торопливо нарезал хлеб, положил его вместе с огурцами на тарелку. Открыл бутыль – это был всё тот же «Медведь-шатун». Но прежде, чем приступить к гастрономическому священнодействию, надо было просто посидеть, посозерцать.
Настраиваясь на поминки, я пытался снова думать о Фёдоре. Но в голову шло другое. Перед глазами был наш двор – вспоминалось детство. Бывало, вот тут, на этой приступочке-лежаночке, мы по вечерам играли в карты, в шашки-шахматы, в «кольцо-кольцо выйди на крыльцо», в прятки здесь вадили часто. Здесь же рассказывали анекдоты или страшные истории. Не только я, Генка и Светка. В компании с нами всегда были соседские Олег, Сашка, Толик. Бывали тут и другие ребята – дети взрослых гостей. В общем, легендарное место. А уж вот это самое время, когда закат догорал, начинало темнеть, нравилось мне больше всего. В сумерках страх и веселье входят в резонанс.
Иногда сиживал я тут и в одиночку. Над нашей округой имели обыкновение зависать очень интересные облака. Порой они напоминали дальние горы, куда очень хотелось отправиться. А иногда я видел на небе море и дальние берега, острова. Концентрировать взгляд на них, внушая себе, что они реальны, было высшим удовольствием. Рассматривая эти острова и берега, я понимал: так можно видеть только в том случае, если горизонт как-то странно загибается вверх. Но как он может так загибаться? А вот как: если представить, что мы живём не на внешней поверхности круглой, как мячик, земли, а, наоборот – на её внутренней поверхности, внутри мячика, такой вид загибающегося на небо моря был бы не удивителен. Видение дальних островов над головой в ясную погоду было бы обычным делом… Многое в этой модели мира, конечно, оставалось не прояснённым: как бы внутри полой земли летала авиация? Летала ли бы вообще? И в целом: что там было бы с силой земного притяжения? Непонятно и интересно… Но это уж задачки для технарей. Мой долг художника состоял в том, чтобы создать серию пейзажей с видами вогнутой поверхности земли и находящегося внутри это полости срединного неба!...
Практиковал я в сумерки именно на этом месте и другого рода медитацию. Юрка рассказывал, что в книгах Карлоса Кастанеды, до которых я сам до сих пор не добрался, индейский маг дон Хуан говорит: «Сумерки – трещина между мирами». Трещины я не ощущал, но то, что час этот особенный и какой-то очень торжественный, знал всегда. Сумерки вставали над нашими сараями, заставляя призрачно серебриться их шиферные крыши. Тьма, казалось мне, катится с востока гигантской колесницей, а на ней восседает грозная и прекрасная Госпожа Ночь. С её приближением всё вокруг становилась иным. Неведомая сила поднималась отовсюду – из леса, из болот, из-под мостов, из колодцев, из тёмных подвалов и щелей – и стремилась к нашему дому: катилась, стелилась, ползла, подкрадывалась – не путём-дорогой, волчьими ходами, собачьими дверьми, крысиными лазами, тараканьими тропами. Войти в дом она, впрочем, не смела, а вот тёмный двор был в её власти.
Сейчас я вспоминал это сладко щемящее чувство присутствия ночной силы, и оно пробуждалось. Всё возвращалось: жаркое любопытство, синее чувство тайны, маячащий где-то за спиной страх и исследовательская смелость. Теперь у меня, кажется, было и имя для этой силы: навь! А связь с ней закреплена колдовской нитью на моей левой руке…
Холодок пробежал по спине от такого открытия. Я решил вернуться мыслями к Фёдору. Взялся за бутылку. Налил себе, налил и во вторую стопку – стало быть, ему. Ну и хлебца, как принято, на эту стопку положил.
- За тебя, братец! Да будет земля тебе пухом. Да примет тебя Господь Бог во Царствии Своём, - пробормотал я и духом опустошил свою ёмкость. Пошло как-то не очень хорошо. Прошибло слезой. Но так оно, видно, и должно быть. Чарка-то горькая. Взял хлеб, огурец. И вдруг… В первый миг я не понял, что это… Но оно было такое недавнее!
Осторожно поднял глаза и увидел: из-за крыши соседского дома, меж кронами наших цветущих яблонь, всходил звёздный пастух – сумрачный красный рог – багровый месяц точь-в-точь, как из моего болотного сна, только размером поменьше. Тот был чудовищен. Этот – только намёк, только знак того. Но каков знак!
Кругом сразу стало темнее и совсем тихо. Сила незнаемая встречала багровый свет не менее торжественно, чем во сне. Всё замерло, затаилось перед чем-то очень важным, однако о мучительной душевной горечи из сна теперь не было и речи.
Мой первый испуг быстро прошёл. Я взял бутылку, налил себе вторую порцию водки, и уже, было, поставил её рядом с тарелкой, как вдруг услышал:
- Ты чё это? В одну харю решил продолжать? Не гоже боевых товарищей кидать!
Чуть не повалив бутылку, я вскинул глаза и увидел, что сижу тут отнюдь не один на один с месяцем, а вторая, обычая ради наполненная мной стопка, пуста!... И чья-то рука протягивает мне её, очевидно, для повторного наполнения... По ту сторону тарелки с хлебом и огурцами, по ту сторону бутылки, но совсем рядом со мной сидел он… Фёдор!
Я, конечно, замер в изумлении и несколько мгновений тупо разглядывал его. Наверно, более разумный и опытный человек на моём месте сразу осенил бы сие видение крёстным знамением. Ведь ладно там русалки, а тут передо мной был человек, про которого я точно знал, что он не жив. Впрочем, скорее всего, так бы сделал через пару мгновений и я, появись вот так передо мной не Фёдор, а кто-то другой. Но на Фёдора положить крест почему-то рука не поднималась. Вместе с тем, я тут же почувствовал, как на моей груди что-то мягко ворохнулось. То был дар Евдокии Диомидовны.
- Ну и штуковинами ты обвешался, - усмехнулся мой собутыльник. – На все случаи жизни и не-жизни.
- Это ты о чём? – выдавил из себя я.
- Да о том, что у тебя на руке, и о том, что у тебя на шее. Благодаря одной штучке ты меня видишь, благодаря другой… Впрочем, я не из этих –разжиться чужой жизнью не стремлюсь. Не бойся меня!
При свете лишь одного, да ещё такого тусклого месяца всё виделось обманчиво. Но всё же, кажется, он… Та же самая полевая хэбэшка, в которой я видел его в последний раз. Погоны с двумя лычками младшего сержанта на месте. На месте даже значок классности. Специалист 2-го класса, командир миномётного расчёта Фёдор Ржанов собственной персоной, в общем, и никто другой.
- Ну чё? Долго будешь ещё пялиться? – улыбаясь, продолжал он. – Я ведь специально в эту форму нарядился, чтобы ты уж, наверняка, меня ни с кем не спутал. А ты, вижу, глазам своим не очень-то веришь. Или всё-таки признал? Если признал, не медли: у меня не так много времени. Наливай по второй. Выпьем за победу, за всех наших, за тех, у кого моя участь, за тех, у кого твоя!
Я послушно наполнил его стопку и, уже немного овладев собой, но, ещё не вполне овладев своим голосом, прохрипел:
- Рад видеть тебя, Фёдор.
- Эх! Знал бы ты, как я рад! Спасибо, что вспомнил меня. Да ещё в такой день! – он тихо рассмеялся. – Почти как день рождения.
- А вы там… тоже пьёте что ли? В смысле, вам там это можно? – вырвался у меня недоумённый вопрос.
- Отчего ж нельзя? – удивился Фёдор. - Для меня, правда, пока нет никакого там. Всё - почти, как здесь. Соответственно, и пью, и ем, хотя и не то, что раньше. Но раз уж ты меня пригласил, раз уж выставил для меня приборчик, почему бы и не выпить по-старому, правда?
- Наверно, - пожал я плечами. Страх теперь вовсе покинул меня. Я видел перед собой не врага, не чудовище, а друга, хоть и в очень особых обстоятельствах. Впрочем, кто его ещё знает?...
- Давай же чокнемся! – проговорил он с жаром. – Благодарю тебя, брат, за память. Спасибо за то, что молился сегодня обо мне. Молись и впредь. Да и других наших не забывай!
- А разве на поминках чокаются? – удивился я.
- Так кого поминаем-то? Не меня ли? А если меня, то и в самый раз.
- Ну, ладно, - хмыкнул я. – Давай. Прощения грехов тебе. Доброго пути. И всего, что там тебе ещё нужно.
- Хорошо пожелал, - кивнул он. – Прощение и очищение – это сейчас самое главное. Да и путь впереди долог… Ну, а я тебе желаю совершить все те дела, которые ты задумал совершить! Не тяни с ними. Всё сделанное тут, очень важно и там. Хотя твои-то дела, как я посмотрю, не такие уж и здешние, а?
При последнем слове он как-то странно подмигнул мне. Тут и сошлись наши чарки. Дзинь! Неправдоподобно громко прозвенели они в гранатовых потёмках. И много раз потом вспоминался мне этот странный звон. Но тогда необычной показалась лишь сила звука.
Выпили. Закусили. Да сразу разлили и по третьей.
- Ты сказал, что нарочно оделся в ту форму, в которой я тебя последний раз видел, - немножко осмелел я. – Значит, обычно вы не в таком ходите?
- Не в таком. Совсем у нас другая одёжка. В ней меня ты, пожалуй, не узнал бы.
- Чем вообще-то там занимаешься?
- Да так же всё, - Фёдор горько усмехнулся. – Как был в армии, так и остался. Правда, называется это по-иному. Да и младших сержантов там нет. Совсем другие звания в ходу.
- Значит, и на том свете война? - удивился я.
- Тот свет – не один единственный, - задумчиво проговорил он. - Есть места, где войны не может быть в принципе, но есть и такие, где войне не видно ни края, ни конца. Впрочем, мы верим: правда у нас, победа будет за нами. Выпьем за неё!
Мы выпили.
С самого начала мне показалось, что говорит Фёдор странновато и медленно – точно, с трудом. Язык его заплетался, как у пьяного. Да и интонация была пьяноватая. Теперь я всматривался в лицо моего потустороннего друга и видел: глаза у него тоже какие-то воспалённые, какими они бывают у пьяных или давно не спавших людей. Неужели так быстро от трёх стопок развезло? «Не может быть», - подумал я, а сам спросил:
- С кем воюете-то?
- Да есть там одна держава на полудне, - пробормотал он, хрустя огурцом. – Впрочем, не держава, а мерзость. Я бывал на её границе: там гиблая степь, почти пустыня, а потом начинаются горы. Хуже земли не помыслишь, а те, кто живут там – ещё большая пакость, рабовладельцы. Нашими соками, нашими слезами питаются, паразиты, из века в век. Потому и ждём мы пресветлого князя…
- Там князья? – удивился я.
- Князья, - кивнул он, а в голосе его звучало какое-то раздражение. – Но тот, кого ждут, не просто князь. Он – великий вождь. Он объединит и спасёт север, когда-то бывший его вотчиной. Он поведёт наши рати в великий поход, мы вызволим весь наш полон без остатка, а змеёнышей этих в пепел обратим.
- Дела! – поразился я. – Походы, плен, рабовладельцы… Вот никогда не подумал бы!
- Да уж, – задумчиво протянул он. – Много там чему удивляешься. Но главное, что очень быстро там до тебя доходит: ничто никогда не пропадает даром. Ничто из того, что успело произойти со мной в жизни здесь – хорошего или плохого – не осталось там без следа. Почти всё, чему я успел научиться здесь, там мне очень понадобилось. Там, брат, учиться некогда. Только дело. Только долг. Во всяком случае, для таких, как я.
- Как ты?
- Для всех, кто чужую кровь проливал. И неважно чью и за что. Любая пролитая кровь тяжела на весах правды и требует очищения. Только очистившийся может быть по-настоящему прощён и удостоен светлой доли.
- Даже если ты просто стрелял из миномёта?
- Просто! – хмыкнул Фёдор. - Хоть миномёт, хоть палка, хоть ты голыми руками кого-то удавил – безразлично. Вопрос только в степени искупления, налагаемого на тебя. Это может быть очищением, а может быть и наказанием. Думаю, грядущий поход очистит очень многих.
- Но ведь поход – это тоже кровь. Разве вы не прольёте её снова – чья бы она ни была?
- С кровью там немножко не так, как здесь, - он покачал головой. – Вот боль, страдание – они те же самые. Да ещё поострее будут.
- Значит, правду говорят: и вечен бой, покой нам только сниться, - пробормотал я, наливая по четвёртой.
- Как последнего нашего отобьём, так и будет мир и покой, - возразил Фёдор. – А пока не пришёл князь Яблонь, пока есть полонённые, пока томятся наши в неволюшке, этот пир будет продолжаться, и нам на нём ходить вполупьяне. Здешняя война – только отблеск вечной войны, идущей там. И каждый, такой как я, пополняет нашу вечную армию. Поэтому-то о павшем здесь воине нет нужды печалиться: он продолжает свой воинский путь…
Фёдор вдруг заговорил о своих родных, о том, как тяжело переживают они его смерть.
- Съезди к ним, брат! Расскажи обо мне! – вдруг попросил он. Глаза его сверкнули в темноте багровыми искрами. – Скажи, чтоб перестали горевать. Пусть лучше гордятся Теперь мной можно гордиться! - голос его как-то радостно потеплел. - Здесь я успел мало, но там… Узнали бы они о моих делах! Только вот нельзя пока что ничего им открыть. Да и тебе.
- Съездить-то съезжу, - сказал я. – Но поверят ли мне твои родители?
- Поверят, если расскажешь хорошо! Адрес наш у тебя ведь есть? Помню, записывал.
- Адрес есть, - подтвердил я. – Но что именно рассказать? О том, что я вот так с тобой разговаривал?
- Скажи, что я велю им не печалиться, а, наоборот, повеселиться в память обо мне. Деды наши называли это тризной. Вот, пусть и сотворят тризну. Пусть созовут гостей. Пусть помянут меня радостно. Пусть споют, попляшут в память обо мне. Нас много таких: тех, кто не вернулся домой с войны и воюет теперь там. И я не знаю никого, кому была бы сладка печаль родных. Нет, брат! Она очень горька. Она мешает нам делать то, что мы должны делать. Ну а тризна всякого ободрит.
- Об этом обязательно скажу, - пообещал я. – А ты мне кое в чём помочь можешь?
- Смотря в чём.
- Я ищу одну девушку. Она пропала ещё до моего возвращения. Скоро уж тоже год тому будет. Говорят, утонула. Но её могли и украсть. Точно я пока ничего не знаю, да всё больше думаю, что она где-то там, у вас. И если это так, моя задача – вернуть её.
- Вот зачем ты украсился всеми этими драгоценностями! - улыбнулся Фёдор.
- Да! – кивнул я. – За этим.
- Если твой вопрос о том, как её добыть, как вызволить, ответить я не смогу, потому что не знаю, как тебе осуществить этот э-э…, - он задумался, подбирая слово, - перескок или прыжок что ли. А ведь он понадобится. Как это произошло со мной, ты примерно знаешь, но тебе это явно не подойдёт. Тем более не представляю, как на обратном пути ты возьмёшь её с собой. Наверно, есть какие-то средства, какие-то тайные пути. Но рассказать тебе об этом должен кто-то похитрее меня, тупоголового солдафона.
- Просто скажи, она там? Среди вас или нет?
- Как её имя? И есть ли у тебя что-нибудь от неё?
- Зовут Машей! А вот что-нибудь от неё? – я задумался и понял, что ничем, кроме Машиной фотографии не располагаю. Фотография эта лежала у меня в паспорте, а паспорт, по счастливой привычке всегда лежал в моём кармане.
- Вот, - я опасливо протянул её моему другу – соприкоснуться с ним даже руками всё-таки не хотелось.
- Фотка?! – оживился Фёдор. – Это очень хорошо.
Против моего ожидания он не взял фотографию, а лишь щёлкнул по ней ногтем и, как будто, втянул ноздрями воздух.
- Я запомнил и постараюсь узнать о ней побыстрее. Вот только как передать тебе весть? Не каждая ночка – такая, как эта. Свидимся мы, теперь, думаю, не скоро, – он задумался.
Я молчал, не зная, что сказать.
- Наливай по последней, - наконец, словно нашёлся Фёдор. – Время почти вышло.
Я повиновался, гадая о том, что бы это значило.
- Ну, - прищурившись на содержимое стопки, молвил он, – удачи тебе, брат. Живым видеть мёртвых – не слишком-то хорошо. Но я пришёл не для того, чтобы что-то скверное тебе напророчить. Просто ответил на приглашение. Давай же, за новое свидание! К себе я не зову. Но пусть когда-нибудь сведёт нас вместе святая цель и святое знамя!
- Будь здоров! – кивнул я. – Да поможет нам Бог!
Мы чокнулись. И снова этот странный звон…
Закусывая последним огурцом, Фёдор поднял указательный палец, точно призывая меня не уходить, а ещё послушать его:
– Я сомневаюсь, что у тебя есть ручная птица, хотя с ней было бы надёжней, но кошка-то какая-нибудь у вас имеется? – осведомился он.
- Кот, - поправил я.
- Это даже лучше! – кивнул он, допил капли, оставшиеся в его стопке, и, пошептав с минуту над гранёным стеклом, вдруг смачно плюнул внутрь и поставил стопку передо мной. – Дольёшь сюда сырой водички, выпьешь глоточек, а остальное незаметно подольёшь в питьё своему коту.
Я с сомнением посмотрел на стакашек.
- Не боись и не брезгуй, - подмигнул мне Фёдор. - Здоровья не убудет ни у тебя, ни у него. И всё, что нужно, этой ночью уже будешь знать.
А потом случилось нечто невообразимое. Сказав, что обниматься нам на прощание не резон, он внезапно резко сиганул куда-то в сторону, и через мгновение его фигура обозначилась уже на крыше сарая. Я не уловил момент прыжка. Но, совершенно точно, это была нездешняя акробатика. К тому же перемещение произошло практически бесшумно. Ни одна веточка не шелохнулась, да и какого-либо шума от приземления на шифер я не услышал.
Стоя на крыше, спиной к нашему двору, Фёдор что-то негромко крикнул, кого-то позвал. В ответ раздалось нечто жуткое – то ли хрип, то ли конское ржание. Если и конь – не из наших коней.
Фёдор, чуть обернувшись, помахал мне рукой, взбрыкнул с места, и, крутанувшись в воздухе, по невообразимой дуге полетел за сарай. Снова послышалось хриплое ржание, а потом только стук удалявшихся копыт.
- Вот-те и Зеленин! - сказал я себе, глядя на стопку с плевком мертвеца. Впрочем, за наше с Пеле здоровье он поручился.
* * *
Я сделал всё, как велел Фёдор, сразу же по приходу домой. В кухне никого не было, и именно здесь, в уголке, стояла миска и поилка нашего сибиряка.
Добавил, глотнул, остаток слил в поилку. Использованную, но потенциально опасную стопку спрятал себе под кровать.
Сам Пеле где-то гулял. Во сколько у него по расписанию ужин, я не знал. Может, он и миновал уже. В таком случае оставалось ждать завтрака. Несколько раз Пеле будил меня на рассвете, запрыгивая с улицы в открытую форточку. Если это и было время завтрака, не смыкать глаз мне предстояло ещё долго. А спать хотелось. Ведь сегодня я не дрыхнул до полудня: в семь утра ходили на молебен. Да только что принял на грудь, как минимум, полбутылки «Медведя-шатуна».
И если бы Фёдор сказал как-то поконкретнее! А то ведь что дальше делать, и какова будет роль у кота – неизвестно. Но будем ждать, решил я.
Какого-то особенного вкуса у выпитого мною не было. Но, в целом, ощущение от этого магического акта осталось, ясное дело, не слишком приятное. Решил запить его кофе, а ожидание скрасить стоявшей на очереди книжкой о генерале Скобелеве. Тихо вышла из комнаты мама, поглядела оценивающе, но, видимо, нашла меня в норме и пожелала спокойной ночи.
Книжка оказалась жутко интересной. Папа когда-то говорил нам, что Белый генерал – лучший русский полководец девятнадцатого столетия. Но, оказалось, он был не просто военачальник, а ещё и очень загадочная личность. Вот о ком можно было рассказывать моим будущим слушателям долго и по многу раз!
Я перелистывал страницу за страницей. Вот кукушка прокуковала полночь… Час ночи… Дом спал, но меня, слава Богу, спать никто не гнал. Я закончил главы о службе Скобелева в Средней Азии, прочёл о том, как какие-то дервиши в «неверной Хиве» заговорили молодого русского генерала от пуль. Начал главу о войне за освобождение Болгарии, об осаде Плевны, как вдруг услышал знакомый призыв из подпола… Вскочил на ноги. Это был Пеле!
Ночью, когда входную дверь запирали, наш кот пробирался в дом не только через форточки, но и через какой-то подземный лаз, ведущий в подпол. Услышав мяукание, бабушка вставала, поднимала доску и впускала Пеле в кухню. Но теперь это поспешил сделать за неё я. Пеле одним прыжком оказался наверху, и с благодарностью глянув на меня, тут же кинулся пить. Я сделал вид, что читаю, а сам слушал это жадное лакание.
Длилось оно минуты две. Потом кот понюхал еду, но есть не стал, а облизался, сел на задние лапы, и, помахивая хвостом, словно погрузился в размышление, уставившись в одну точку. Зрачки его то сужались, то расширялись. Наконец, он зевнул, показав мне свои превосходные клыки, розовое нёбо и язык, сладко потянулся, так что я даже подивился его длине от морды до хвоста, и, глянув на меня, сделал несколько шагов к месту, где открывался подпол.
Перестав притворяться читающим, я закрыл книгу. Пеле понюхал пол и, снова глянув на меня, издал тот же просящий звук, что я слышал несколько минут назад.
- Гулять? – дружелюбно спросил я, и тотчас бросился открывать доску.
Пеле, помахивая хвостом, мгновение смотрел вниз, на стоявшие по углам подпола бабушкины закатки и варенья, а потом, ещё раз одарив меня пристальным взглядом, мягко сиганул вниз и тут же скрылся в потайном лазу.
Я уложил доску на место. Минуту глядел в пол, размышляя о том, что теперь будет. Потом снова взялся за чтение. Но вот кукушка прокуковала два раза, и я почувствовал: сил сопротивляться сну почти нет. Можно, конечно, было прилечь на кухонном диванчике. Но я остался сидеть: родные уж слишком удивились бы, увидев меня спящим на кухне.
Вместо этого сварил себе ещё кофе. Однако оно взбодрило всего минут на десять. Я дотянул до очередной главы, мало понимая, о чём читаю, и прилёг на стол, подложив под себя руки, закрыв глаза.
Вроде стало легче, зато мысли в голове ожили, побежали, понеслись. Я перебирал в памяти наш разговор с Фёдором. Думал о Пеле, отправившимся невесть куда. А перед глазами стояли турецкие укрепления под Плевной, неожиданно захваченные под вечер солдатами Скобелева. Теперь занимался рассвет. Наши солдаты полудремали. Бессонной ночью им пришлось отбить несколько контратак. Однако турки жаждали вернуть потерянное во чтобы то ни стало. И Белый генерал размышлял: как взбодрить солдат перед новым натиском… Дзинь! Это сошлись наши с Фёдором стопки – красиво, но как болезненно для ушей!
Мысли мои обратились к Маше. Я держал перед собой её фотокарточку. Пытался представить наш и иной мир, и то, как можно находиться между ними. И вот зрению моему предстала тёмная-тёмная ночь. Я не мог различить в этой темени ничего, кроме тончайше тонкого светлого луча или нити. Не знаю почему, но мне сразу стало ясно, что это за луч. «Она – между Здесь и Там, - говорил я себе. – Если не поддаваться самообману – почти совсем Там. Только вот эта светлая нить у неё в руке и осталась. Светлый лучик – последняя связь Маши с нами, её последняя надежда». А потом вдруг явилась иная мысль: «Там есть кто-то ещё, кому она нужна. Кто-то сильный и алчный. Он ищет, хочет овладеть ею. И то, что до сих пор не нашёл, – просто удача, а, значит, лишь вопрос времени. Поспеши, найди её первым!»…
Последняя фраза прозвучала у меня в голове очень звонко, словно мы с Фёдором снова чокнулись, и звон этот не желал угасать. «Поспеши, найди её первым!» - снова и снова, и как будто это уже была не моя мысль, а чей-то посторонний голос. «Поспеши, найди её первым!» - я вздрогнул от странного предчувствия, и вдруг испугался ещё сильнее… Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Кукушка заставила меня поднять голову от стола… И я увидел Пеле!
Он сидел, обернувшись хвостом, точно так же, как сидел часа полтора назад, но теперь смотрел не вдаль, а прямо на меня. Уже вернулся? А, может, никуда и не ходил?... Я мысленно спрашивал. Он – словно отвечал, не сводя с меня своих янтарных взоров. Или всё-таки ходил? Вернуться-то мог не через подпол, а через форточку…