Наследник

               
                роман      
               
               

Надумали как-то столичные власти ломать двухэтажные постройки, ютившиеся с незапамятных времён на спуске к Овчинниковской набережной. Смахнув проклятое время в мутные воды обводного канала, новое тысячелетие решило утвердиться на исконных местах замоскворецкого купечества.

На фоне теснящего сталинского ампира, напоминавшего сановитых чиновников в полувоенных френчах, домики выглядели провинциальными старичками, надевшими по случаю тёплой погоды  линялые парусиновые поддёвки с пришитыми кое-как разностильными пуговицами в местах оконных проёмов. Вынырнув из хитросплетения замоскворецких переулков, «Аннушка» всякий раз подле них притормаживала ход, и, приветливо звякнув, катилась дальше, через мосты, к Яузскому бульвару.
 
В один из неприметных мартовских вечеров, когда тротуары освободились от ледяной корки, черепаха экскаватора поползла вдоль трамвайных путей, нехотя шевеля гигантской лапой-ковшом и постепенно превращая покинутые жилища в груду развалин. Столетняя кладка под её напором шла трещинами и, не в силах сдержать натиск импортной техники, обрушивалась с натужным гулом, поднимая тучи пыли. Сочащаяся из свежих разломов кирпичная крошка, алела в косых лучах прожекторов и напоминала засыхающую кровь.

Возле угла дома черепаха притормозила. Угрожающе поворчав, она опустила уставшую лапу и замерла.
– Не поддаётся никак! – крикнул экскаваторщик и спрыгнул к подбежавшему бригадиру. – Пусть остынет, потом подумаем, куда двигаться дальше.
Он прошёл к каналу и, облокотившись на перила моста, закурил.

Возникший из ниоткуда глухой утробный звук заставил всех повернуть головы.  Возле экскаватора совершалось какое-то движение. Недоумённо таращась разбитыми глазницами окон в обступившие каменные громады, дом покачал остатками стен и, после секундного раздумья, рухнул на набережную. Гулкие стенания покатились по мостовым и затихли на стрелке у Красных холмов.

– Хорошо, что не задело никого, – заметил экскаваторщик и оглядел оценивающим взглядом обнажившееся нутро.

Довольно заурчав мотором, черепаха стала разбрасывать обломки. Внезапно в куче обломков на втором этаже блеснул в луче прожектора небольшой тёмный продолговатый предмет. Виртуозно работая ковшом, экскаваторщик выудил его из-под груды битого мусора.
– Наверняка за изразцами печного отопления прятали, – заглушив мотор, он в азарте выскочил из кабины и вынул из ковша находку. Ей оказался импортный кожаный кейс. От его потёртых боков исходил сильный запах затхлости.
– Мне жена с дочкой как-то точно такой подарили, – заметил работяга задумчиво. – Через пару дней после получки расслабился  малость. В электричке задремал, просыпаюсь, а кейс с документами и денежками тю-тю. Может вернулся, наконец, к хозяину, –он повертел замочки и осторожно поднял крышку.
– Лучше позовём ментов, – резонно заметил бригадир. – Пусть дальше сами разбираются…
      
               
               

                I
«Лишь бы отписаться, дело закрыть и наплевать, что концы с концами не сходятся», – захлопнув очередную папку, Николай Захарыч про себя в сердцах выругался.

На должность зама управления его назначили совсем недавно. С полгода назад, будучи  майором, он собрался, было на пенсию по выслуге лет, да скоро выбившийся в люди приятель-генерал удружил. Сославшись на нехватку опытных кадров и новую метлу во власти, он чуть ли не силком заставил Захарыча принять новое назначение.
После многолетней подвижной работы опера от постоянного сидения в кресле ломило всё тело.

«Порядок в управлении наводить надо, но каким образом? Не затевать же по поводу каждой нераскрытой кражонки служебное расследование», – кляня всё на свете, и больше всего самого себя, подполковник уставился на стоявший у стены аквариум.

Поблёскивая чешуйками в лучах настольной лампы, стайка суетливых рыбёшек сновала в поисках корма. Неожиданно из зелёных зарослей сверху выскочила рыбка покрупнее с горящей огнём чешуёй. Стремительно опустившись, она растолкала стайку и ухватила несколько копошащихся у самого дна червячков мотыля. Затем длинным, напоминавшим саблю в ножнах хвостом, подняла небольшую тучку песка, и также стремительно скрылась.

«Баламут, перед мелюзгой себя показывает», – усмехнулся про себя Захарыч и вспомнил, что ещё не обедал.

В этот момент в дверях кабинета выросла фигура пожилого участкового:
– Товарищ подполковник, я по поводу вчерашнего происшествия.
– Из МУРа кого-нибудь вызвали? – поинтересовался Захарыч.
– Смысла нет: работяги в поисках клада все развалины вокруг перево-рошили. Наши ребята сами их опросили, потом пошарили на всякий слу-чай вокруг – никаких намёков на тайник. Как с находкой поступим?
Захарыч недовольно вскинул брови:
– Давай её сюда.
Участковый исчез и вскоре вернулся с потёртым импортным кейсом в руках.

«В 70-е годы такие чемоданчики покупали, чтобы выглядеть солидно, – вспомнил подполковник. – Удобная штука: бутылок шесть, если не больше, помещалось».

Он отщёлкнул замочки и поднял крышку. В нос ударило запахом лежалой бумаги.

«Решили: пачки стодолларовых купюр завёрнуты, – хмыкнул подполковник, складывая клочки пожелтевшей газеты. «Московский комсомолец», март 1995-го, – надо же, больше пяти лет пролежал»…

Отложив содержимое в сторону, Захарыч внимательно осмотрел кейс изнутри, и обнаружил в боковом кармашке, завалившиеся в самом углу потёртые кожаные корочки, внутри которых находился паспорт. Подполковник раскрыл его и задержал взгляд на фотографии:

«Чем-то напоминает одного давнишнего приятеля».

Он заглянул в паспортные данные: Плесков Евгений Алексеевич, 47-го года рождения, прописан: г. Москва, Пролетарский проспект. Плесков, Плесков…Неприятно, когда в самую что ни на есть нужную минуту заклинивает память. Захарыч скользнул невидящим взглядом по стройным рядам папок со служебными инструкциями, словно надеялся получить ответ за строго поблескивающими корешками, затем снова раскрыл документ на странице с фотокарточкой молодого Плескова, и тут его осенило: Женька! Не веря до конца своей догадке, подполковник поднёс паспорт ближе к настольной лампе и накинул очки на нос. 

И вдруг скользнул по матовой поверхности шаловливый лучик, и глаза на фотографии  ожили. Зрачки блеснули (подполковник готов был в этом поклясться), и … угасли в некстати задрожавшей руке. Раздосадован-ный, как мальчишка, Захарыч стал вертеть фотографию так и сяк, но больше признаков жизни она не подавала. Осознав безнадёжность затеи, он достал сигарету, поджёг и сосредоточенно затянулся:

«Женька, без сомнения, он. Помнится, познакомились где-то в середине 70-х, я в лейтенантах дохаживал, а ему уже было чуть за 30»…

– Знакомого признали? – деликатно заметил участковый.
Захарыч, не поднимая головы, кивнул, и, перевернув страницу, вгляделся в фотографию 45-летнего Женьки.

«Этого встреть случайно, прошёл бы мимо, – с удивлением подумал он. – Куда что делось: два разных человека. Как время людей меняет»…

С громким хлопком распахнулась настежь плотно прикрытая форточ-ка,  впустив в комнату струю сырого мартовского воздуха. Разомлевший от жара старых чугунных батарей Захарыч невольно поёжился.

«Своих дел невпроворот, а тут ещё в жизненных перипетиях старинных знакомых копайся, – мелькнула подленькая мыслишка. Но он тут же устыдился и погнал её прочь. По правде говоря, такого, чтобы близкий приятель попал в серьёзный переплёт, в его многолетней оперской практике ещё не встречалось. На мгновение даже стало как-то не по себе. - А почему, собственно, что-то должно было случиться, – немного поразмыслив, решил подполковник. – Скорей всего, спёрли или сам потерял, какая теперь разница. Получил новый документ, и спокойно живёт и здравствует. Достаточно одного звонка, чтобы всё разъяснить».

Рука потянулась к телефонной трубке, и замерла на полпути:

«Больше десятка лет не виделись, с самого конца перестройки. Может, его там нет давно»…

– А куда расселили публику из снесённых построек? – поинтересовался Захарыч у участкового.
– По окраинам. В основном в Южный округ, где вы раньше служили.
Подполковник встал и подошел к окну. Из форточки по-прежнему несло шумами улицы, но теперь к гулу моторов и скрежету шин примешивался тягучий звук.

«Колокол», – сообразил Захарыч и невольно прислушался. Слегка надтреснутое звучание показалось ему знакомым, смутно напоминавшим о чём-то, связанном с Женькой.

– В Замоскворечье давно служишь? – повернулся он к участковому.
– С 75-го, как из армии вернулся. Сначала в патрульно-постовой службе в отделении, потом сюда перевели.
– Церковь, в которой колокол сейчас звонит, знаешь? 
Участковый утвердительно кивнул:
– Конечно, по Вишняковскому переулку храм Крестника вашего – Николы на Кузнецах стоит. В советское время во всей округе это единственная действующая церковь с колоколом была. Таким уважением пользовалась, что на Пасху или Рождество бабки толпами аж от Даниловского рынка приезжали…

Захарыч остановил подчинённого кивком головы. Он услышал, что хотел и почувствовал себя необычайно легко. Участковый вежливо кашлянул:
– Как с находкой поступим, товарищ подполковник?

«Здесь я человек новый, не знаю никого. Получу формальную отписку и делу конец. К тому же Плесков в Южном округе прописан. Попрошу майора Митина из тамошнего управления, чтобы узнал всё толком», – подумал Захарыч.

– Сам с паспортом разберусь, – он запер кейс в сейф, и устроив доку-мент в верхний карман кителя, вышел на улицу.

               
               

                II
Колокольный перезвон стелился по Замоскворечью словно клочья тумана. Казалось, все подъезды и подворотни пропитались им насквозь. Захарыч неспешно вышагивал по изрытому, в выбоинах, переулку, стараясь не ступать в талые лужи, и мучился запоздалыми угрызениями совести, ведь с Женькой они познакомились именно в этих краях.

Как-то в середине 70-х, Николая, тогда ещё просто Колю, вызвали в райком на Каширке. В кабинете, помимо секретаря, восседал районный чекист.
 – Дело, конечно добровольное, – немного помявшись, начал секретарь.– Товарищам из города нужно помочь задержать неких субъектов, вставших, так сказать, на путь измены Родине.
Николай ошарашенно кивнул.
 – Вот и прекрасно, к вам присоединятся ещё двое или трое, – подхватил разговор чекист. – Ребята из районного оперотряда с допуском, надёжные и не болтливые, в принципе, вы с ними знакомы. Встреча сегодня вечером на метро «Новокузнецкая» под колоннами, час я уточню…
 
В свете уличных фонарей Женька выглядел  совершенным забулдыгой, только внимательный взгляд серых с лёгкой поволокой глаз выдавал в нём интеллигентного человека.
– Я заметил тебя издалека, – небрежно кивнул он. – В последний мо-мент встречу перенесли в другое место, ближе к Садовому кольцу. Меня послали тебя встретить.
– Так может назад, в метро двинем, – предложил Коля, который хоть и происходил родом из Нижних Котлов, в старых районах города, особенно вечерами, ориентировался плохо и предпочитал не рисковать.
– Зачем, – уверенно возразил Плесков, – у нас в запасе ещё полчаса.  Лучше пешком, я эти места хорошо знаю.

Обогнув колоннаду, они пересекли трамвайные пути и углубились в маленькую тихую улочку за Радиокомитетом.

«Наверное он в детстве жил где-нибудь неподалёку. Захотелось по родным местам заодно пройтись», – решил про себя Коля.

– Не думал снова в этих краях оказаться, – внезапно повернулся к нему Женька. – Столько лет прошло, а кажется, ничего не изменилось. Кстати, мы на улице Розы Землячки в центре бывшей Татарской слободы, – немного кокетливо добавил он, заметив, как Николай вертит головой в поисках таблички. – Жила такая несгибаемая интернационалистка-революционерка.

«Разыгрывает, – решил Коля, нехотя шагая за спутником. – Считает, если мент, то необразованный. Какие ещё татары в Замоскворечье?»

– Не веришь? – сверкнул глазами Женька. – Пойдём, мечеть покажу!

Они свернули во двор за пятиэтажками силикатного кирпича, и тут Николай впервые в жизни почувствовал прилив обиды за веру предков.
– Давно она тут стоит? – небрежно поинтересовался он, лелея надежду, что это строили уже в советские времена в знак дружбы народов. 
– С середины XIX века, заметь, первая мечеть в Москве, построенная по указу Александра Первого, когда монголо-татарского ига уже и в помине не было…

Каплями сиреневых чернил в прозрачной воде расползались по окрестностям сумерки. В потемневшем воздухе стал различим новый, тягучий звук. Недоуменно посмотрев на минарет, Коля повернулся к Плескову.
– Это колокол крёстника твоего Николы к вечерней службе зовёт, она тут недалеко, – пояснил Женька.
Ведомые его слегка надтреснутым перезвоном, они обогнули двор, и миновав подворотню, выскочили в переулок. Никола скромно помещался напротив, за оградой, и имел вполне уютный домашний вид.
 – Представляешь, когда больших домов здесь ещё не было, они друг на дружку смотрели, – Плесков бросил на спутника горящий взгляд. – Обе действующие, мирно сосуществовали при всех властях. Для меня это неразрешимая загадка.

«Покрасоваться передо мной решил. Сейчас среди интеллигенции модно кичится любовью к старине», – раздражённо подумал Коля.

Но при взгляде на своего старенького крестника, помимо воли вспоминалась покойная баба Дуся, и как хмурил брови отец, когда она почти тайком собиралась к пасхальной службе, перед этим обязательно протерев себя уксусом.

Внезапно он почувствовал прилив доверия к Женьке.
– Тебя крестили в детстве?
– Не довелось. Оба родителя – безбожники, и меня воспитали убеждённым атеистом. Мне другое интересно: как на этой земле люди вместе жили раньше…Ладно, пойдём, – вдруг подхватился Плесков, и завернув за угол, решительно зашагал по улице.
– Ориентируешься в этих местах, как заправский опер, – догнав его, с лёгкой завистью заметил Николай.
 – Ещё студентом ангажировал угол за Зацепским рынком у одной уважаемой дамы. Местным духом навек пропитался, – усмехнулся Женька. – Помню, там шикарная извозчичья пивная ещё со старых времён была: раки на блюдах, мраморные столики, пол в опилках, – вздохнул он. – Сейчас и дама, и рынок, и пивная в ином мире, один трамвайный круг остался... Мы уже пришли, вон ребята с машиной, – небрежно кивнул он в сторону светящегося огоньками машин Садового кольца.

Куратор от органов, в новой ондатровой шапке-ушанке и тёмно-сером драповом пальто выглядел весьма импозантно. Его напряженный взгляд из-под кустистых бровей пронзал насквозь, вызывая неодолимое желание тотчас же во всём сознаться. Пожав подошедшим руки, он кивнул в сторону Николая и проникновенно начал:
– Милиция борется с бытовой грязью, которая на виду у всех. Нам же приходится иметь дело с нечистотами, копившимся в иных душах годами.
– Сантехники человеческих душ, – негромко пробурчал Женька.
Кинув в его сторону укоризненный взгляд, куратор продолжил:
– Ребята, я понимаю, выглядит это немножко шаблонно, но факт остаётся фактом. Один наш гражданин, механик на торговом судне, встал на путь измены. Плавая по всему свету, пару лет назад в одном из портовых кабаков Мельбурна познакомился с деятелями из белоэмигрантского НТС. Не знаю, чем они его подкупили, только с тех пор он по их заданию провозит антисоветскую литературу через границу, и пытается распространять через приятелей.
– А какой ему с этого прок, пытались выяснить? – поинтересовался Женька.
– По-видимому, он таким образом пытается мстить государству за погибшего перед войной в лагерях отца, поволжского немца. История типичная, на чердаке дома старые документы среди всякого хлама отыскал случайно. Там у матери фамилия другая. Видимо, она сына и настропалила, – куратор сделал паузу. – За этим гражданином мы наблюдаем давно, а вот личность приятеля нам неизвестна. Сейчас они в ресторане «Иртыш» встречу обмывают…

Оперотрядовцы молча переглянулись…

– Сам-то он в Подмосковье в пятой зоне с матерью вдвоём проживает, и когда расстанутся, на электричку пойдёт, – после паузы продолжил ку-ратор. А вот приятель из москвичей, и по-видимому, проживает где-то ря-дом. Надо бы задержать аккуратно под каким-нибудь благовидным предлогом и вместе со свёртком на машине в ближайшее отделение доставить, а там при обыске разберёмся.
 
«Чушь какая-то, – подумал Николай. – Можно подумать: нашим многоуважаемым комитетчикам заняться больше нечем»…

– Я пойду, – неожиданно выступил вперёд Женька. – На пятачке у Павелецкого вокзала всегда людно, можно незаметно подойти вплотную. Схвачу за руки и крикну, что бумажник украл, а тут ребята подскочат…

Некоторое время все сосредоточенно курили,  после команды рассе-лись по двум чёрным «Волгам»,  вмиг объехали площадь и припарковались невдалеке от вокзала. Женька с приятелями ненадолго исчезли и вскоре вернулись, таща под руки какого-то тридцатилетнего парня интеллигентного вида с увесистым свёртком под мышкой.

Он был немного навеселе и не сопротивлялся, только всё время твердил: «Ребята, это ошибка, я не знаю ни о каком кошельке»…

И лишь когда в отделении развернули свёрток, и дежурный стал с любопытством листать «Раковый корпус» Солженицына антисоветского издательства «Посев», до него дошёл смысл происходящего. Парень резко протрезвел, и отыскав глазами Женьку, жалобно поинтересовался: «Что я тебе сделал?»

В ответ тот потупился и промолчал.   
На обратном пути к метро Плесков бросил вскользь:
 – Думал: серьёзное дело, а тут всего лишь двух непутёвых любителей книжек помогли выловить, – и покачал головой.
– Ты сам такие книжки читал? – поинтересовался Николай примирительным тоном.
– Конкретно эти – нет, но другие на одни сутки приносили. Когда ночью по диагонали читаешь, успеваешь лишь в суть вникнуть.

Женька смолк и остановился как вкопанный, словно уткнувшись в фонарный столб. Впереди подмигивала огоньками площадь перед вокзалом.
– Хорошо хоть в нашу Тмутаракань метро теперь ходит, – заметил он будничным тоном. – А то раньше  прождали б с час автобус…

Пока спускались по эскалатору и тряслись в грохочущем вагоне, оба сосредоточенно молчали.
– Станция Каширская, платформа справа!
 – Где обитаешь? – внезапно поинтересовался Женька.
 – Комнатка в пятиэтажке возле ДК.
 – Соседи, – вздохнул Плесков. – Зайдём в «Дубки» напротив института, посидим немного? Обмоем знакомство.

Пока не спеша обходили необъятную стройку, Плесков сосредоточенно думал о чём-то, и лишь усевшись за столик, заметил:
– Чудак этот всё перед глазами стоит. Взял и просто так испортил человеку жизнь. Как его хоть звали, не узнал?
– Павел, твой ровесник, фамилия какая-то чудная, на старорежимную похожа. Он на трубе в одном известном оркестре играет.
– Больше играть не будет, – Женька разом опрокинул рюмку и виновато посмотрел на Колю. – Здесь у метро кокер-спаниель уже дня с три рыщет в поисках хозяина. Бросили, а может сам, когда поводок отстегнули, почуял свободу и потерялся? Он же никогда к бродячей жизни не привыкнет. А вокруг шавки, так и ждут случая, чтоб вцепиться ему в горло. Ты в глаза ему загляни, человеческая неодолимая тоска. Так вот, у Павла этого, когда в ментовку привели, такой же взгляд был… 

Женька опрокинул ещё рюмку и ударился в воспоминания. Николай рассеянно слушал его, а перед глазами стоял несчастный, брошенный кока с человечьим взглядом…   
         


               

                III
Поздняя осень в середине 50-х. Городок потерялся в вековых елях уральских отрогов. Отца недавно перевели сюда служить. Оставив младшего брата с бабушкой, Женька с матерью приехали к нему в конце лета и поселились на огороженной территории возле  небольшого посёлка. За колючей проволокой установлен военный порядок, хотя проживают сплошь штатские, по утрам за ними приезжает чёрный автомобиль. Чем они занимаются, мама толком не знает, только всякий раз почему-то шёпотом повторяет, что это государственная тайна. Иногда вечерами взрослые собираются у них за чаем с домашними пирогами и вполголоса спорят до хрипоты. От неплотно прикрытой двери в Женькин закуток проникают обрывки фраз:
– Залог любого успеха – гениальное предвидение. Академий для этого заканчивать не нужно. Оно присуще молодым, не отягощённым замшелыми догмами умам!   
– Талантливых одиночек в России всегда было пруд пруди. А вот реализовывать их идеи, для этого необходим высокий уровень общей научно-технической культуры, чего нам недостаёт. Поэтому и зовём побеждённых немцев учить уму-разуму…

Всё это так необычно, что Женька, бросив «Всадника без головы» Майн Рида, жадно ловит каждое слово. Обычно первому надоедает спорить импозантному мужчине с длиной седовласой шевелюрой, и он тихонько заводит трофейный патефон…
– «Донесла случайная молва милые ненужные слова: Летний сад, Фон-танка и Нева»,… – седовласый вздыхает и негромко вторит картавящему тенору:
 – Это было, было и прошло, всё прошло, и вьюгой замело…
Переборы фортепианных клавиш напоминают веер брызг ленивого прибоя, споткнувшегося о волнорез Ялтинского пирса.

Прошлым летом Женька часами наблюдал за ним, примостившись у самой кромки причала. Кружение звуков убаюкивает, и он крепко засыпает. Будний день, завтра рано вставать … 

Вообще-то он вполне мог остаться вместе с братом у бабушки и посе-щать обычную городскую школу. Но ему скоро уже 15, и мать забрала старшего сына с собой, чтобы не расхолаживался. По вечерам они занимаются дополнительно, налегая в основном на немецкий, которым мама владеет свободно.

Школой служил потемневший от времени одноэтажный бревёнчатый барак со скрипучими лавками и выщербленными столами вместо парт, располагавшийся километрах в полутора. Путь к нему пролегал через по-сёлок. Казалось, поселковых всюду сопровождал кислый запах овчины, от которого у Женьки первое время постоянно свербило в носу. На чистенького городского юношу они посматривали с нескрываемым любопытством. Всякий раз девчонки хихикали при его появлении, но запросто подойти побаивались. Он же, привыкший в городе к мужской школе, чувствовал себя не в своей тарелке, невольно пялясь то на одну, то на другую. Особенно часто взгляд задерживался на рослой созревшей девице с румянцем во всю щёку, жгучими тёмными глазами  и роскошной косой до пят. Её везде сопровождали брат-погодок во главе табунка поселковых пацанов. Девушка делала вид, что ничего не замечает, но иногда, как бы между прочим, останавливала на нём мечтательный взгляд.
 
В самом конце осени в класс привели новенькую. Если бы не заштопанный тулупчик с чужого плеча,  большущие синяки под глазами на продолговатом, явно не местном лице, с тонкими чертами, её вполне можно было принять за обычную городскую школьницу. Бросив брезгливый взгляд, учительница  уставилась в окно, а девчонки отворачивались, делая вид, что подле них всё занято. Женька сидел один, место рядом было свободно, и она примостилась на краешке.
– Ты кто? – когда улеглось волнение, шепнул Плесков с любопытст-вом.
Девчушка окинула соседа изучающим взглядом небесно - васильковых глаз: 
– Я здесь с тёткой поселились…
Во время перерыва соседка повернулась к классу спиной и уставилась в окно. Плесков достал из портфеля завтрак и неслышно приблизился к ней.
– Слушай, мама опять яйца вкрутую дала и хлеба с маслом. А я их терпеть не могу. Не выручишь?
Новенькая оценила случайную оговорку, и вместо протеста из-под ресниц брызнула искорка интереса. Тут кто-то сзади не выдержал и нагло рассмеялся:
– Ухажёр хренов, мать твою,…с шалашовкой детдомовской связался!

Девочка сжалась, словно от внезапного удара. В момент развернувшись, Женька окинул поселковых стальным взглядом:
– Кто?

Другому чужаку-выскочке деревенские сорванцы за такое мигом устроили бы взбучку, но он был оттуда – из-за колючей проволоки, один вид которой приводил в трепет их родителей.… Оцепенев на мгновенье, они вытолкнули остряка на середину комнаты.
 – Извинись перед ней, – брезгливо распорядился Плесков, глядя с негодованием на остальных, – не стыдно, человеку плохо, помогли бы чем!

После занятий Женька демонстративно на глазах у всех пошёл её проводить…

Дома шокированная матушка устроила Женьке разнос:
– Как ты мог забыть, кто мы и кто она! Что теперь люди вокруг думать станут?
– Разве сильный не должен протянуть руку  слабому? – возразил сын. – Это ведь не тюрьма! Если дальше так пойдёт, я туда больше ни ногой.
– А если б они тебя избили до полусмерти, да ещё, не дай бог, покалечили бы? – матушка неожиданно расплакалась.
Женька угрюмо смолк. О возможных последствиях своей выходки он явно не задумывался. Мать тоже замолчала, отрешенно глядя в окно.
– Я больше так не буду…
– Что ты как маленький, буду, не буду, станешь постарше, ещё, как будешь! Она хоть приличная девочка?
Женька облегченно кивнул головой:
– Только очень худая, подкормить бы немного…
– Хорошо, я ей кое-какие тёплые вещи соберу, зима на дворе…

Через пару дней местная красавица, улучшив момент, подошла к Женьке на переменке:
– Слышь, мальчуган! Деньги маманя тебе даёт? – Женька вспыхнул и с готовностью позвенел мелочью в кармане. – Пацаны предлагают в решку сразиться. Выиграешь – все твои, а проиграешь, …дам себя потрогать, только больше ни-ни, мы не городские, до свадьбы себя блюдём.
– А как же твои кавалеры? – смешался он.
– Пусть рожи чумазые отмоют, тогда у них спрошу,…ну так, что?

Она придвинулась совсем близко, стараясь поймать его взгляд, а когда, наконец, поймала, зрачки её глаз зазывно расширились, и в них сверкнуло такое, чему, ещё мгновение, и Женька не смог бы противостоять. Покраснев, как ошпаренный рак, от макушки до пят, он вытряхнул перед ней всю мелочь из карманов и молча удалился.

Своей соседке он не сказал ни слова, но та по косым взглядам соперницы и не смотрящему в сторону поселковых Женьке, догадалась сама.
– Дружбу предлагала? – неожиданно спросила девочка, когда после уроков они по обыкновению шли в сторону её дома.   
– Что-то в этом роде, – выдавил из себя Женька и, вспыхнув, отвернулся, – в решку на интерес сыграть.
– А интересом будет она. Логично, городской парень, наверняка, при деньгах, зачем добру зря пропадать. И перед подружками потом форсить можно. Ни к чему тебе всё это, успеешь ещё, – нахмурившись, девочка ускорила шаг. – Давай прощаться, у меня дома дел невпроворот. Тётка с работы такая усталая приходит….
– Пройдёмся ещё немного, – умоляюще попросил Женька, – а потом я помогу тебе.
– Сама разберусь, не мужское  дело по хозяйству хлопотать, – она приостановилась, – послушай, у вас дома какие-нибудь книжки есть? – Женька недоуменно кивнул.– Тётка затемно на работу встаёт и ложится очень рано. По вечерам даже поговорить не с кем, – жалобно пояснила девушка, – у нас в детдоме хоть библиотека была. А ты сам читать любишь?
– Школьная программа – такая скука. Мама из библиотеки Жюля Верна и Майн Рида приносит. Мне приключения больше по душе.   
Соседка наморщила лобик:
– А мне Лермонтов нравится, особенно, «Мцыри». Там про таких как я, написано…   
 
Подоспел Новый год с крепким январским морозцем, за ним закрутил метелями февраль. Бывало, что вьюжило по несколько дней кряду. На это время посёлок погружался в спячку, напоминая о себе жидкими дымками печных труб и еле теплящимися огоньками в подслеповатых окошках.

«Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров» дочитаны до конца, Женька слоняется из угла в угол, пытаясь выдумать себе ещё ка-кое-нибудь занятие. У отца рядом с кроватью массивный трофейный «Телефункен». В закуток родителей, за ширму, вход строжайше запрещён, но скука смертная, и Женька наконец, решается. Чтобы отец не догадался, он замечает место ползунка на шкале, и начинает крутить ручку настройки. За окнами метёт позёмка, из динамиков доносятся таинственные шорохи и свисты, сквозь которые иногда слышны разноязыкие голоса. Женьке начинает казаться, что он дрейфует на льдине по бескрайним северным просторам. На материке его давно считают погибшим, и только одна-единственная девочка продолжает ждать…   

За этим занятием Женька напрочь, забывает о времени, и его застаёт рано пришедшая с работы матушка. Сделав вид, что ничего особенного не произошло, она подсаживается к сыну:
– Какой огромный мир нас окружает, и всюду такие же, как мы, люди. Обидно прожить жизнь, так ничего о них и не узнав. У меня не получи-лось, война помешала, – мать задумчиво умолкает. – Кем ты теперь хочешь быть? – неожиданно интересуется она.
– Лётчиком или моряком, – немного помедлив, отвечает Женька.
Матушка шутливо морщится:
– Это раньше юноши из приличных семей шли исключительно на военную службу. Отец говорил: сейчас самых талантливых ребят посылают учиться на физико-математические факультеты. Представляешь сынок, станешь учёным с мировым именем. И на международной конференции лет через пятнадцать-двадцать будешь делать доклад. А я буду слушать радио и хвалиться соседкам: это наш старший сын, наследник, – она мечтательно вздохнула.
– Для этого физику с математикой надо знать хорошо. Вот если б мы жили в Москве или Ленинграде, а здесь, сама видишь, какая школа…
– А как Ленин со Сталиным и остальные революционеры учились? –  Женька недоумённо пожал плечами. – В тюремных библиотеках книги брали, и не просто читали – вникали в суть написанного. Потом обсуждали, спорили, чтоб отстоять свои убеждения…
У Женьки загорелись глаза:
– Не в тюрьму же мне садиться! Вот если бы ты меня как-нибудь эти книжки принесла.
Немного подумав, мать кивнула и поднялась:
– Это лучше, чем без дела слоняться и попусту мечтать. Надо только с отцом посоветоваться. Пойдём обедать, и приёмник выключи, отец вернётся скоро…

Как только метель немного утихла, Женька, стремглав побежал в школу. Барак стоял почти пустой, поселковые сидели по домам.
– Тётка мужчину привела, – сообщила ему девочка. – Вечерами самогонку приносит, выпьют, потом он у нас ночевать остаётся, – в её глазах появилась тоска. – По утрам так недобро поглядывает на меня. Тётка срывается, чуть что, куском хлеба попрекает, дескать, лишний рот. Боюсь, скоро за самогонку и меня под мужиков подкладывать начнёт. Пока  не поздно, надо ноги делать, а куда? – Детдом закрыт давно…
– Вы ведь с ней родственники, – удивился Женька. – Только никогда понять не мог, как ты к ней из детдома попала?
– Очень просто: не тётка она мне вовсе, чужая совсем. Своих детей от-родясь не было, мужик из-за этого к другой ушёл. Сама полжизни по съёмным углам мыкалась. Когда детдом расформировывали, уговорила меня, мол, вдвоём веселей. Нам комнатку в бараке выделили прошлой осенью, – девочка окинула Женьку осторожным взглядом. – Сначала удочерить меня хотела.
– Давай моей маме всё расскажем, – предложил он, – может, они с отцом смогут помочь, напишут куда следует.
– Только с письмом не затягивай, я так долго не протяну…

Когда в мартовском снеге появились первые прогалины, оказалось – мать девочки жива, и обосновалась в Средней Азии. Плесков-старший отдал ответ на официальном бланке жене, а та показала его Женьке.
– Твоей подруге надо помочь собраться  в дорогу, – озабоченно заметила она. – Вот только как отправить, ума не приложу. Сама она несовершеннолетняя, да и женщина, с которой живёт, может быть против. 

На следующий день Женька, чтобы успеть, проснулся раньше обычного и пулей понёсся в барак. На полдороге он внезапно остановился, как вкопанный.

«Она ведь уедет насовсем, и я никогда её больше не увижу, – дошло до него. – Может, пока ничего не говорить? – Это будет подло, – решил Плесков после мучительных раздумий. – Кто я ей? – Просто знакомый, протянувший однажды руку помощи. А там мать»…

– Не переживай, доеду как-нибудь, не впервой, – философски заметила девчушка, когда Женька показал ей бумагу и объяснил ситуацию. – Помоги только на поезд сесть. Знаешь, где у матери деньги лежат? – Он покраснел и кивнул. – Много не бери, чтоб незаметно было. Завтра с утра вместо школы дойдём скоренько до станции, сам билет купишь, а то мне не продадут. Потом посадишь, будто брат сестру, и вернёшься, не спеша. Пока хватятся, да разберутся, что к чему, я уже далеко буду, – не прощаясь, она сосредоточенно потопала по натоптанной тропинке к себе…

На счастье мать отошла к соседке, а когда вернулась, деньги  уже лежали среди страниц учебника истории, а сам Женька с невинным видом пил чай.

В билетной кассе на подростков не обратили внимания, лишь проводница в ответ на длинное путаное объяснение, бросила на Женьку изучающий взгляд.
– Сегодня ночью мне сон приснился, – вдруг произнесла девчушка, держась за поручень. – Будто пошла за грибами в лес, и сама не заметила, как заблудилась. Вокруг сплошная чащоба, тропинки травой поросли. И вот, когда уже отчаялась совсем, впереди забрезжила полянка. Пробираюсь сквозь бурелом поближе – на ней дворец, будто из сказки. Я опрометью туда, а между ним и опушкой глубокий, как пропасть, овраг. И до дворца можно добраться лишь по узенькому дощатому мостику, на котором чуть оступишься, и сорвёшься в пропасть…
– И как, дошла? – недоумённо поинтересовался расстроившийся  вконец Женька.
– Будущее покажет, – девчушка крепко стиснула ему руку и неловко чмокнув, вскочила на высокую подножку.

Раздался гудок, и колёса с натужным скрипом тронулись по накатанной колее. Их дробный перестук становился чаще и чаще…Женька долго глядел вслед убегавшему составу, а когда последний вагон скрылся за кромкой елей, он понял, что остался один. Впервые в жизни захотелось всё бросить и кинуться вдогонку,…но страх оказался сильнее. Женька взял себя в руки и с независимым видом вернулся в посёлок. В доме стояла тишина, его отсутствия никто не заметил.

Когда отец уснул, Женька не выдержал, и, рассказав обо всём матери, почувствовал облегчение. Та неожиданно легко простила, только упрекнула мимоходом:
– А клялся совсем недавно, – потом поинтересовалась с тревогой, – между вами правда ничего не было? – и, поймав недоуменный взгляд сына, махнула рукой. – Ладно, Бог ей судья, только отцу ничего говорить не будем.

Дни проходили за днями. В посёлке беглянку никто не искал. Женька уже совсем успокоился, как вдруг у калитки его окликнула средних лет особа затрапезного вида:
– Здравствуй, женишок! Маманя-то дома?
Женька покраснел и кивнул. Он моментально догадался, кто она, и с ужасом стал ожидать неминуемой расплаты. Как ни странно, её не последовало. Минут через пятнадцать особа появилась опять.
– Попользовались девкой господа хорошие и до свидания! А ты крутись одна, как знаешь, – бросила она вскользь, заметив мальчика, и шмыгая носом, воровато проскользнула мимо.

Женька долго не решался показаться на глаза матери, а когда это всё же случилось, та погладила его по голове и заметила:
– Эта дама приходила денег просить. Намекала на что-то, жалуясь, что перед тем, как сбежать, детдомовка её обокрала. Я дала немного и попросила, больше не появляться, – она вздохнула.  От такой тёти сама на край света сбежишь,…только бы твоя подруга добралась, куда следует.   

Вскоре отца перевели с повышением в областной центр, и семья вернулась к прежней жизни. Однако привычный мир вокруг уже пошёл трещинами. Сквозь образовавшиеся щели Женьку заполнила неведомая прежде тоска, в которой он оказался совсем одинок.               
               
               
               

                IV
Какое-то время Захарыч старался не думать о находке и не теребил Митина. Ситуации было необходимо дать отстояться, а уже потом делать хоть какие-то выводы. К такому образу действий его подталкивал опыт общения с приятелями - операми, скопившийся за многие годы службы.

Однажды проснувшись, он кожей почувствовал, что подошла пора действовать, и поехал на Каширку. Митин сидел в одиночестве, и сразу взял быка за рога.
– Новость, собственно, одна, – объявил он, испытывающе глядя на Николая. – С заявлением об утере старого паспорта Плесков не обращался, и нового паспорта нигде не получал. Накануне мой коллега Сережа почти сутки просидел в паспортном столе. Попутно выяснилось, что указанный гражданин среди умерших не значится, и заявления о его пропаже никто не подавал.   
– Как же так может быть, – удивился Захарыч, – человек жил среди других людей, ходил на работу, в магазин, наконец, выпивал с приятелями, потом исчез в одночасье и никому нет дела? Честно говоря, в самом наихудшем варианте я предполагал, что такое заявление существует, но в течение пяти лет концов найти не могли…
– Чем богаты, – пожал плечами Митин.
– А в институте узнать пытались? – осторожно поинтересовался Николай.
– Заведение закрытое, отдел кадров отвечает только на письменные запросы.… Не переживай! Единственное разумное объяснение: твой приятель в данный момент находится за рубежом, – спокойно предположил Митин. –  А на момент происшествия он должен был получить загранпаспорт и выехать в командировку. В те годы сотрудники НИИ работали за границей полулегально и осложнений с властями стара-лись избегать.
Николай успокоенно кивнул и полез за сигаретами.
– Я бы всё же у жены попробовал спросить, – сделав пару глубоких затяжек и выпустив плотное облачко дыма, осторожно заметил Митин. – Что-то она в любом случае должна знать, даже если допустить, что с Женькой давно не живёт. Загляни как-нибудь в гости. Она проживает на прежнем месте, по вечерам дома…
Удивительно свойство памяти. Порой, выуживая на Божий свет невесть из каких глубин отдельные, и на первый взгляд ненужные детали, она следует лишь ей одной ведомой логике. Но компонуя их самым причудливым образом, подсказывает единственно верную тропинку, маскируя её бессвязной чередой воспоминаний… 
Уже подойдя к остановке, Захарыч вспомнил про выселенных жильцов.

«Вернуться и попросить Митина, чтобы разыскал? А вдруг что-то, да вспомнят? Хотя шансы: что иголку в стоге сена искать, – решил он после секундного размышления. – К тому же сегодняшний визит может всё прояснить, – Николай посмотрел на часы: около пяти, нужно где-то убить пару часов».               
 
      
               

                V
Дни отлетали вместе с листками отрывного календаря, из них собирались месяцы и спрессовывались годы. Незаметно осталась позади последняя сессия. Казавшаяся поначалу такой несбыточной, мечта матушки воплощалась в жизнь. Женька через год с небольшим оканчивал Московский Механический институт. Разбежались по закоулкам памяти школьные друзья, потускнел и отдалился сам родительский дом.

После мытарств по окраинам он, наконец, снял угол на Щипке у одинокой седой дамы. В двух шагах от нового жилища шумело Садовое кольцо, за ним до самого Кремля простиралась настоящая Москва.

Важно разгуливая в денежные дни по Зацепскому рынку, он чувствовал себя уже наполовину москвичом и свысока поглядывал на электрички у Павелецкого вокзала, называя про себя выходящих из них «деревней». Здание института на Кировской стояло совсем рядом. С круга на круг катила по бульварам двухвагонная «Аннушка», торопясь к одиноко возвышавшему над столичной толчеёй Грибоедову. Казалось, его увековечили в назидание потомкам о бренности земного ума.

Как-то днём, выйдя из Центрального почтамта, Плесков вальяжной походкой следовал по бульвару. Впереди на скамейке он приметил одиноко сидящую девицу с грацией оленёнка. На миг Женьке показалось, что это одинокая звезда из уральского захолустья снизошла на грешную землю, чтобы позвать за собой. Но сделав пару несмелых шагов, он с удивлением узнал голубоглазую блондинку, с которой мимоходом познакомился прошлым летом на танцплощадке под Геленджиком…. Кажется, она работала врачом в одном из окрестных пионерлагерей.

Немного поразмыслив, Женька всё же решился подойти:
– Девушка, у памятника вашу фотокарточку показали, добавив, что вы ожидаете лично меня…

Её восторженный взгляд, выпорхнув ненароком из-под густых ресниц, окатил Плескова, как неумело открытая бутылка шампанского, сверху донизу веером синих брызг.

«Встретились мы в баре ресторана, как мне знакомы твои черты».…

Остаток дня они провели в воспоминаниях о море, кружа по бульварам под звуки медленного танго, словно лившегося с трофейной пластинки. Аля коротала девичий век в падчерицах. Отец погиб уже после войны, мать расписаться с ним не успела. С отчимом отношения не сложились – человек неплохой, но из простонародья. Мама ему благодарна: он их обеих от голодной смерти спас. Сейчас у семьи две комнатки в коммунальной квартире в районе Мещанки. В одной проживают мать с отчимом, другую делит она с младшей сводной сестрой.
– Может, ещё как-нибудь свидимся? – несмело спросил Женька, удерживая перед входом в подъезд её руку в своей.
И опять веер синих брызг из-под опущенных ресниц:
– Давай в субботу часов в шесть на скамейке…
Пару месяцев они встречались просто так, посещая киношки и гуляя допоздна по бульварам.
– Давно хотела тебя спросить, – как-то поинтересовалась Аля. – Ведь ты не москвич? – Плесков отрицательно мотнул головой. – А тогда зачем в Москву учиться приехал? Ведь на Урале тоже университетов хватает.
– Хотел наукой заниматься, – важно наморщил лоб Женька. – А она только здесь, в Москве.
– И родители тебя, вот так сразу отпустили?
Он усмехнулся:
– Мама почему-то  решила, что её старший сын и наследник должен стать большим учёным, по заграницам ездить, на мир посмотреть. Ну и накрутила отца. Я помню, как-то ужинаем, а он тарелку отставил, внимательно посмотрел на меня и говорит:
– Не одним столичным деткам божьи горшки обжигать. Мы с мамой подумали: если будешь учиться как следует, поедешь после школы в Москву, поступать Механический институт. Там люди серьёзные, нужным стране делом заняты.…Сказал, как отрезал.
– Физиков мало, поэтому после института всех, наверное, в Москве оставляют, – мечтательно вздохнула Алевтина. – А медиков, коренных москвичек, шлют в Тмутаракань, комбайнёров из запоя выводить да роды принимать у доярок. Разве это справедливо?    

Ближе к лету Плесков, наконец, решился, и улучив момент, когда хозяйка уехала к родственникам на дачу, пригласил Алю к себе. Та не отказалась, только странно посмотрев, спросила:
– А как обо мне подумает твоя дама?
Об этом Женька не задумывался, целиком находясь в предвкушении романтической встречи.
– Раньше я никого к себе не приглашал, ты первая! – заметил он, пока поднимались по казавшейся нескончаемой лестнице. – Если ты против, я не буду приставать. Просто посидим, послушаем музыку, чаю попьём…
– Чаю я напьюсь дома, – прервала его Аля и с порога деловито прошла в ванную.

Поняв, что выбирать уже поздно, Плесков поплёлся разбирать кровать.

В свои неполные 22 года Аля оказалась девственницей. Растерявшийся Женька ожидал неминуемой кары в виде обещания немедленно жениться. Но она быстро преодолела неудобства, заметив философски:
– Не бойся, это нас обоих ни к чему не обязывает. Я как-никак – медик, и знала, на что шла. В конце концов, всё когда-то случается впервые…

Вскоре хозяйка вообще переселилась на дачу к племяннице, и Аля под предлогом больничных дежурств оставалась ночевать почти каждый день.
– Недавно у нас теоретиков набирали, – сообщил Женька, когда она приехала на очередную ночевку. – Я им стал о своих идеях рассказывать, а мне: почитай книжки, и приходи снова. Они специально это придумали, чтобы русских ребят в науку не пускать.
– А этим, как его…
– Экспериментатором…
– Да- да, разве нельзя? Большинство ваших ребят ими хотят стать.
– Вот счастье: полжизни установку собирать, потом ждать, пока она заработает и в очереди на защиту стоять. Годам к тридцати, если повезёт, защитишься. И никто о тебе не узнает…
Аля погладила его по голове, потом по-хозяйски прижала к себе:
– Не переживай, прорвёмся! – Я в обиду тебя не дам, только слушай меня во всём…

К середине лета, как на грех, выяснилось, что она беременна. Семья Алевтины хранила гробовое молчание. При редких встречах с будущим зятем, её мать лишь скорбно поджимала губы. Однажды Женька случайно подслушал, как она убеждала дочь сходить, пока не поздно, к нему в институт. В противном случае это сделает она сама. В ответ Аля только молча плакала. История их коротких отношений стала отдавать душком. Плесков, чтобы не выглядеть банальным соблазнителем, тихо расписался с Алевтиной, а хозяйка, сжалившись, оставила молодожёнов у себя.

Шокированная выбором сына, матушка Женьки в очередной приезд от знакомства с новыми родственниками отказалась наотрез. Чтоб как-то образумить потерявшего голову юнца, ему на неопределённое время урезали материальную поддержку. В ответ Женька по наводке одного институтского приятеля устроился преподавать физику с математикой в близлежащую вечернюю школу. После Нового года Алевтина благополучно разрешилась от бремени сыном, и их стало трое.

Появление Алёшки разрушило прежнюю романтическую идиллию. Комнатка, в которой они теперь находились вместе круглыми сутками, для троих была слишком мала.

В феврале вьюжило так, что почтенные купеческие особнячки стали походить на выстроившихся в шеренги седых Дедов Морозов. Поздними вечерами улицы казались настолько одинаковыми, что однажды возвращаясь с работы, Плесков заблудился и пришёл домой заполночь. Дверь оказалась закрытой изнутри на щеколду, и ему пришлось долго и настойчиво стучаться, прежде чем Алевтина его впустила. В ту ночь они впервые поругались. Привыкший к внутренней свободе, Женька стал постепенно тяготиться семейной жизнью и при любом удобном случае смывался из дома.

По весне вуз со всеми службами переехал во вновь отстроенное приземистое здание на окраине у Москвы-реки. Для сотрудников, собиравшихся с разных концов города, существовал автобус. Прямое как стрела новое шоссе, рассекая безбрежные доселе клубничные поля, уводило на просторы в новую манящую реальность.

Первое время Женьке казалось, что здание института целиком состоит из нескончаемого лабиринта широких и светлых коридоров. Бродя по ним в поисках нужной кафедры, можно было с непривычки потратить больше часу. Он выходил из дома затемно, чтобы попасть на кафедру к 9 утра. После института мчался в вечёрку и возвращался домой уже после 11 вечера. Конечно, долго такую нагрузку выдерживать нельзя. Плесков стал реже бывать на кафедре, и, вскоре забросил недописанный диплом. Новая реальность превратилась в несбыточную мечту.

Провидение улыбнулось ему в лице нового начальника. Дядя Саша, как запросто звали его ребята, возглавил новую перспективную тематику, и ему срочно требовались молодые сотрудники. Столкнувшись как-то в коридоре, он привёл Плескова к себе:
– Почему на кафедре редко появляешься, в теоретики уйти хочешь? – Женька коротко объяснил.– Не взяли и чёрт с ними. Всю доску крючками испишут, чтоб десятую поправку посчитать, а толком ни один серьёзный вопрос решить не могут.… Тут новое живое дело: ускоритель будем рассчитывать. Пойдёшь?
Женька уныло вздохнул:
– У меня жена с ребёнком и жить негде: комнатку на Добрынинской снимаем.
– Сделанного не воротишь, – хмыкнул дядя Саша. – Ладно, не переживай. Зарплатой не обидим, и с жилплощадью институт поможет, как раз на днях малогабаритная квартирка освободилась. – Не веря своим ушам, Плесков в столбняке уставился на свалившегося, словно с небес, благодетеля. – Отцу я сам позвоню, – неожиданно добавил дядя Саша, – мы с ним знакомы немного.

Вопреки ожиданиям Алевтина приняла новость довольно спокойно:
– Попроси, может и меня в медсанчасть института устроят…
Не ожидавший такой реакции Женька впал в столбняк:
– А как же маленький…
– Маму попрошу, чтоб пожила с нами. Я ещё и дня на работу не ходила. Что ж мне, навек в домохозяйку превращаться…

К осени вечёрка вместе с углом на Щипке забылись как дурной сон. Теперь по утрам Женька на крыльях перелетал пару длиннющих остановок и с ходу вгрызался в брошенные накануне записи, находил кучу ошибок и всё переделывал заново. В новой квартире он практически только ночевал. Незаметно все времена года стали на одно лицо. Он только успевал фиксировать сознанием, как подрастает сын. Когда грянула по счёту пятая весна, работа группы подошла к концу. Наступила пора выносить результаты в люди.

Женьке нужно было срочно садиться писать кандидатскую. И тут он повстречал Тому. По кафедрам об этой даме ходили самые противоречивые слухи. В курилках наперебой перечисляли её сановных любовников. Поначалу Плескову льстило, что эта многоопытная и капризная красотка выбрала именно его. Прежде не замечавшие мужики постарше теперь провожали Женьку долгими внимательными взглядами, а институтские матроны без стеснения шушукались за спиной.

Как-то он вызвался проводить Тому до автобусной остановки. За пус-тяшным разговором парочка незаметно обогнула корпус института и углубилась в цветущую аллею. И тут после добровольного пятилетнего затворничества на Женьку вдруг хлынуло волшебное облако волнующего запаха, из которого выступила точёная созревшая фигурка, зовущая к себе небесно - васильковыми глазами. Казалось, эта плоть соткана лишь из одних нежных белых и розовых лепестков. Коснись неосторожно, она вмиг рассыплется и увянет. Их еле уловимый аромат сразу и навсегда пропитал всё его существо.

Головы потеряли оба и сразу. Женька забросил диссертацию и сутками напролёт пропадал с Томой. Общественное мнение было шокировано: хищница сомнительного поведения окрутила молодого сотрудника.

В самом конце августа его вызвал вернувшийся из отпуска дядя Саша и жёстким тоном попросил прекратить отношения. Последовало долгое и мучительное примирение с Алевтиной, после которого она снова забеременела. Диссертация казалась отложенной минимум до будущей весны…

У Женьки от отчаяния опустились руки. Но дядя Саша умел держать слово и не сдавал своих. Вопреки всеобщим ожиданиям он дождался защиты ученика, и быстро подытожив расчёты группы докторской, отбыл в длительную ответственную командировку за рубеж. Новоиспечённый старший научный сотрудник Плесков пустился в самостоятельное плавание.


               

                VI
Часы показывали почти половину восьмого. Мысли Захарыча снова вернулись к предстоящему визиту.

«Интересно, если сейчас он встретит  Алю в толпе, признает ли? Скорее всего – да».

С долговязой мальчишеской фигурой Алевтина принадлежала к типу нестареющих блондинок. В те далёкие 70-е её круглое лицо с широко расставленными голубыми глазами обрамляли прямые золотистые волосы, подстриженные под пажа. Она числилась в неком медицинском НИИ, походкой и манерами косила под учёную даму, не чуждую светских развлечений. Когда же маска светскости сбрасывалась, выражение лица почему-то напоминало лобастого вислоухого щенка, всегда настороженного и готового в любой момент оскалиться. «Что уставилась синими брызгами, иль в морду хошь?» – говаривал в такие минуты Женька, намекая на Есенина или с долей серьёза – не поймёшь.

Вылитой копией матери был подрастающий сын Алёшка, названный так в честь Женькиного отца. В новой трёхкомнатной квартире на Пролетарском проспекте, которой она втайне чрезвычайно гордилась и скоро превратила в барахолку, под предлогом помощи постоянно пребывала вечно недовольная Женькина тёща. Её фотография красовалась над супружеским ложем вместо распятия.…

В те годы Аля повсюду таскалась в только что вошедшем в моду длинном импортном пиджаке черного вельвета. Пиджак был скроён в талию и не только оттенял её белесое лицо, но и выгодно подчёркивал достоинства долговязой фигуры. Собственно, это первым бросилось в глаза Коле, когда они волею судеб познакомились. 

Николай тогда имел служебную комнату в квартире одной из пятиэтажек. Две других комнаты занимала институтская чета с ребёнком, хорошо знавшая Женьку. Как выяснилось позже, соседка  работала вместе с ним на кафедре, а её муж и вовсе раньше учился в одной группе.

Стоял май, и вся соседская семья пребывала на даче. Как-то довольно поздним вечером раздался звонок:
– Тебя можно попросить об одной услуге? – смущённым тоном поинтересовался Женька. 
 
«Влип-таки в историю, – лихорадочно подумал Коля. – Вытаскивать надо»…

– У меня всё в порядке, – успокоил Плесков. – Просто я сейчас не дома, и на всякий случай, если кто-то вдруг спросит, ночевал у тебя.

Однако этим история не ограничилась. Около пяти утра лихорадочно затрезвонил дверной звонок. За дверью на пороге маячила фигура Женьки:
– У тебя ещё одно спальное место есть?
– Раскладушка, – пробормотал, ещё не проснувшийся Коля.
– Можешь быстро разобрать, будто я у тебя, ну скажем, внезапно отключился и заснул…

Только он успел улечься, в дверь позвонили снова.

Алевтина заявилась не одна. Её сопровождал ближайший Женькин друг, живший этажом ниже. При виде полураздетого Коли, она смутилась, и раздосадовано глянула на маячившего в проёме комнаты непутёвого муженька. Тот извинительно пробурчал что-то нечленораздельное и поплёлся одеваться. Ситуация напоминала нелепый комикс, поэтому всей компанией посмеялись и мирно уселись на кухне. Собственно за чаем и последовало приглашение заглянуть как-нибудь в гости…
 
Об этом случае Николай не рассказывал никому, и у самого Женьки никогда не спрашивал. Перипетии жизни Плескова он позже узнал от соседки. Та Алевтину недолюбливала, считая чванливой и недалёкой выскочкой. По её мнению, такой незаурядный и интересный мужчина, как Плесков, заслуживал гораздо лучшей участи. Но и Тома, (эта падшая женщина – иначе её и не величала), была ему не пара.
 
Сосед к тому времени шагнул вверх по иерархической лестнице, перейдя на службу в райком партии, и отзывы о незаурядности Плескова остудил одной фразой:
 – Ему всё слишком легко давалось, вот и возомнил из себя.…Родители загодя расписали: престижный вуз, аспирантура, защита с обязательным пожиманием рук известным учёным, и как итог, длительная зарубежная командировка. Матушка уже подходящих невест-москвичек присматривала. Помню, он пару раз приводил на институтские вечера эдаких крокодилов в импортных тряпках и гонором выше крыши. И всё кочевряжился, выбирал. Последняя пассия не выдержала и на юге наставила ему рога с одним нашим парнем, попроще и понастойчивее. Сейчас в Австрии, оба в ЦЕРНе работают. Тут Алевтина своё счастье и ухватила. Мать с отцом смирились со временем: ребят, как в ссылку, в Арзамас отправляли, а ему с недописанным дипломом – квартирку. Думаешь, его любимый шеф зря с ним нянчился? Предложили: сам после всех этих дел докторскую защитит и поедет на руководящую должность в Европу, и потом Женьку вызовет. А вместо этого пришлось ситуацию спасать во второй раз. Диссертация-то слабенькая была. Я как сейчас помню: оппонировать упросили одного известного хмыря, он тогда диссидентствовал и впал у властей в немилость – мыкался по Москве без работы. Этот Евгений Фёдорович заявился на защиту в старом рыжем свитере, зачитал положительный отзыв, а на банкете, демонстративно хлопнув на глазах у всех стакан водки, вдруг ляпнул:
– А ты, тёзка, не Ньютон, впрочем, мы здесь все тоже не Ньютоны…
– Сейчас Плесков наукой заниматься хочет, а ему не дают, – слегка смешавшись, заметил Николай. – Институт в рутине погряз.
 – Пусть в Академию идёт на 140 р. в месяц. Там решают большие, нужные стране задачи, – сосед рассмеялся и хлопнул Николая по плечу. – У нас ещё со времён Петра повелось: кто-то, надсадив плечи, выдернет завязшую в грязи телегу, и толкнёт вперёд, по пути прогресса. А остальные суетятся, семенят рядом, подталкивают, и вроде бы все при деле. И так до очередной колдобины.… Твой Женька верхушек нахватался, статейку однажды в академическом журнале тиснул, и решил, что уже серьёзный учёный: проблемы ему подавай. А его просто держат на виду для пафоса дешёвого. Ты пойми: в вузе главное – учебный процесс. А рутинная наука весь преподавательский состав подкармливает, и заметь, хорошо. Поэтому кому-то её заниматься надо! – сосед с сожалением посмотрел на Колю. – Вижу, совсем расстроил тебя. Людей науки ты этакими бескорыстными борцами за идею представлял, а они, как все прочие: есть, и пить хотят. Твой Плесков – просто смазливый баламут, найдёт очередную игрушку, наиграется и бросает. Я ему не завидую, но с Томой он поступил и продолжает себя вести по-свински…

Захарыч раскрыл паспорт, чтобы ещё раз уточнить адрес. Тут, словно из-под ног, сорвалась воронья стая, разрезав пространство пронзительным карканьем и упругими взмахами крыл. Невольно отшатнувшись, Захарыч выронил документ, а когда, нагнувшись, отыскал его в ворохе сухих листьев, юношеская фотокарточка как сквозь землю провалилась, видимо держалась на соплях. А может, неприкаянная Женькина душа, улучшив момент, вырвалась на волю и пошла бродить по свету…

Как бы то ни было, для беседы с Алевтиной поводов было достаточно.   
               
             
               

                VII
Под порывами холодного мартовского ветра пришлось прибавить хо-ду. Пройдя вприпрыжку чуть ли не целую троллейбусную остановку, он свернул в проход между домами, и, поднявшись на лифте, позвонил в металлическую дверь. После паузы дверь распахнулась, на пороге стояла Аля. Та же стройная поджарая фигура, пожалуй только мелкое кружево морщинок у глаз выдавало её истинный возраст.

Ни о чём не спрашивая, она окинула Николая долгим внимательным взглядом.
– Здравствуйте, – смущённо начал тот, – скорее всего вы меня не помните. Я по поводу Жени…
– Раздевайтесь и проходите в гостиную, – отрешённо произнесла Алевтина. – Тапочки под вешалкой.

Не ожидавший такого поворота событий, Захарыч послушно снял шинель и молча проследовал за ней.

– Теперь мы здесь вдвоём с сыном живём, – как бы извиняясь за стоя-щую тишину, произнесла она из глубины квартиры. – Сейчас он в отъезде.

Николай прошёл в комнаты и осторожно огляделся. Пресловутой спальни с супружеским ложем больше не существовало. Двенадцатиметровую коробочку советской эпохи ликвидировали, расширив пространство кухни, и вырезав в оставшейся стене дверной проём в гостиную. Необходимый минимум удачно подобранной деревянной мебели в сочетании с новой техникой придавал комнатам вид современного комфортного жилья.

«На зарплату российского учёного вряд ли устроишь такое», – по ментовской привычке механически отметил про себя подполковник.

– Вы старый друг Жени, извините, запамятовала имя - отчество…
– Просто Николай, – подсказал Захарыч появившейся в проёме кухни Алевтине.
– Да, да, присаживайтесь Коля к столу, курите, не стесняйтесь, вон пепельница. Я сейчас чаю подам.
– Пожалуйста, не хлопочите, я буквально на минуту, – подхватился Захарыч, но она уже скрылась на кухне, и через минуту появилась с подносом в руках:
– Вы, ведь со службы? Составьте мне компанию, а то одной так тоскливо, – и налив в чашки чаю, закурила дамскую тонкую сигарету.   

«Наверняка у дочки своя семья, живут отдельно, и зять тёщу не жалует», – решил про себя Николай, не зная, с чего начать разговор.

– Вообще-то я не курю, так, балуюсь иногда, – Алевтина затушила сигарету. – Скажите, Николай, ваш приход связан с Женей? – подполковник утвердительно кивнул. – Почему-то так сразу и подумала. Вчера вечером участковый заходил под каким-то надуманным предлогом. Что же всё-таки произошло?
– Несколько дней назад при сносе старого дома в Замоскворечье слу-чайно нашли кейс, в котором оказался паспорт Жени, – пояснил подполковник. – Ну и решил лично разобраться, по старой дружбе так сказать, – Алевтина бросила недоумённый взгляд. – Я теперь служу замом в замоскворецком управлении.
– А как вы там оказались? – Захарыч недоумённо поднял брови. – В конце 80-х вы так внезапно исчезли, – поняв, что допустила бестактность, смущённо поправилась она. – Мы решили, больше знаться не хотите…
– Квартиру за Борисовскими прудами получил, а недавно повысили, – коротко пояснил Николай. – Несподручно сюда ездить стало.
– Это, где нефтеперегонный завод? – томно, немного в нос уточнила Алевтина. – Слышала: там дышать совершенно нечем. Некоторых наших деятелей туда, как в ссылку отправляли.
– Капотня больше не чадит, – ответил Николай и улыбнулся.

Повисло неловкое молчание. Алевтина вздохнула:
– Одно время казалось: с прошлым покончено навсегда, оно кануло в лету. А с полгода назад лица старых знакомых стала вспоминать, голоса звучат, – она передёрнула плечами, – старею, наверное.…Так вы говорите, его кейс с паспортом нашли? Думаю, по - пьяни, у бабы какой-нибудь забыл.

«Не поняла ничего, или прикидывается», – решил Захарыч, и набрав в лёгкие побольше воздуха, спокойно поинтересовался:
– Аля, если я правильно понял, Женя здесь больше не живёт. Когда вы видели, или может слышали его в последний раз?
Она недоумённо вскинулась:
– Вы думаете, что-то серьёзное произошло? То-то с месяц назад вдруг во сне его увидела: смотрит так грустно-грустно и головой качает. У меня сердце сжалось, – она вдруг заплакала навзрыд.
– Пока ничего неясно, – осторожно заметил Николай, когда рыдания утихли. – Где он сейчас, вы знаете?
Алевтина рассеяно пожала плечами:
– Если в Москве его нет, то, скорее всего, в Европу по своим научным делам уехал.
У Николая отлегло от сердца.
– Женя докторскую защитил? – полюбопытствовал он, чтобы как-то сменить тему беседы.
Она отрицательно покачала головой:
– Не дали! Если помните, аспирант к нам похаживал, Женя его потом выгнал, потому что работать не хотел. Так он дочку какого-то академика охмурил, а все Женины идеи выдал за свои. В институте шум поднялся, а завистники тут же пути в совет перекрыли. Женя, тогда такой расстроенный ходил, и тут пассия его прежняя объявилась, – Алевтина сделала несколько крупных глотков из чашки. – Помните, в конце перестройки сигареты и водку по талонам давали? Сначала Евгений мои талоны, только получить успеем, забирал сразу. А как-то смотрю – лежат…
– А почему вы именно на неё грешите?
– Сын институт заканчивал, всё у него на глазах. Постеснялся бы хоть.

«Помнится, Женька как-то жаловался, что его Лёшка учится еле-еле, с преподавателями постоянные конфликты. Даже просил помочь в другую школу перевести», – рассеянно подумал Захарыч.

– Ну подумайте, кому он еще при двух детях нужен? – после не-большой паузы продолжила Аля. – А эта дрянь на старости лет одна осталась, да и рыльце в пушку. Старые грехи замаливает.
– О каких грехах речь? – недоуменно спросил Николай. – Бога ради извините, это не праздный интерес.
– Будто сами не знаете…
– Слышал когда-то, краем уха. Но ведь это было так давно.
–  А я забыть не могу. Если бы не она, мы сейчас преспокойно за границей жили. Или, по крайней мере, упаковались, как другие, и связи завели. А вместо этого пришлось рожать ещё одну истеричку и прозябать в нищете.
– Но ведь Женя наукой заниматься хотел, – возразил он.
– Ну и занимался бы себе после службы. Что с этой науки толку, – она нервно достала ещё сигарету и, прикурив от зажигалки Николая, картинно затянулась. – Когда в институте зарплату платить перестали, надо было выживать как-то. Ваш Евгений поживёт месяц-другой как сосед, и опять пропадает. Так лет пять тянулось, потом раз – ушёл, и как в воду канул. Я тогда решила: окончательно у этой Томы остался, и махнула рукой, – Аля снова зашмыгала носом и умоляюще посмотрела на Николая. – Вы его паспорт не покажете, а то я как-то с досады все его фотокарточки разорвала.
Подполковник вынул документ из нагрудного кармана и протянул тихо плачущей женщине:
– Отдать не могу, дело пока не закрыто.
Прищурившись, она стала быстро его листать:
– Все штампы на месте, а то я грешным делом думала: он тайком развёлся со мной, знаете, в наше время всё возможно.

«Слёзы, эмоции и ничего по существу: обычная история несчастной, брошенной женщины. На таковую она точно не тянет, по крайней мере, внешне. Но и расспросами больше толку не добьешься, – решил Захарыч. – Попробую её осторожно припугнуть»…

– Если отталкиваться от найденного в кейсе «Московского комсомоль-ца» 95-го года, паспорт утерян больше пяти лет назад. На него не раз могли фирму-однодневку оформить и, скажем, преспокойно деньги отмы-вать. Вас в эти годы звонками никто не беспокоил?
– На имущество претендовать бессмысленно. Это всё уже без него нажито, я в любом суде докажу.
; А сама квартира? – Она теперь в Москве больших денег стоит…
Женькина супруга подскочила, как ужаленная:
; У меня бумага есть, заверенная нотариусом, с отказом от претензий на жилплощадь, в пользу сына! А я сама в квартире покойной мамы прописана.
– Ваши родители давно умерли? – невзначай поинтересовался Захарыч.
– Отчим в 92-ом, а мама двумя годами позже. После его смерти она сразу слегла и практически не вставала. Мне даже пришлось к ней переехать, чтобы ухаживать.
– Женины родители живы?
– Его отец скоропостижно скончался от инфаркта в 89-ом. А мать живёт в Екатеринбурге, уж не знаю: одна, или не одна. Ведь у Жени ещё младший брат есть. Он медицинский окончил в Челябинске, кандидатскую защитил, потом и докторскую, – Алевтина оживилась. – Как-то к нам приехал, Женька его за столом при всех стал упрекать: мол, при поддержке отца всего добился. А тот в ответ: и тебе никто не мешал, сам виноват.…Ну, и разругались.
– Ладно, дела прошлые. А чем Евгений занимался потом?
– Откуда мне знать, если мы вместе не жили.
– Может, дети рассказывали, ведь они общались с отцом?
Алевтина задумалась:
– Сын, кажется, говорил о какой-то совместной фирме, принадлежа-щей его пассии, толком не помню.
– Как сейчас найти эту Тому, вы, конечно, не знаете? – Алевтина отрицательно покачала головой. – Хорошо, я вас по возможности буду держать в курсе. Если что случится, звоните, – он оставил на столе визитку с рабочим телефоном и встал, давая понять, что разговор окончен.

«Должна клюнуть», – решил он про себя. 

– Николай, я кое-что вспомнила, – остановила его Аля. – У Жени ещё зелёная четвёрка-пикап была, когда он на фирме работал.

«Наконец, она сообщила что-то путное», – подумал Захарыч. Он прекрасно помнил, что даже в прежние, благополучные времена, Женька ни разу не сделал попытки выучиться  водить.

– Зачем мне это? – всякий раз возражал он тому же Николаю, в ответ на предложение  пройти курсы и получить права. – Дачу строить не собираюсь, работа в двух шагах, а в остальном - колёса только закрепощают свободного человека…
– Вы ничего не путаете? – настороженно поинтересовался Захарыч.
– Нет, нет, дочка тоже подтверждала, что ездила с отцом несколько раз, – испуганно возразила Алевтина и осеклась.

«Ощущение такое, словно, отвечая, она думает: как бы лишнего не сболтнуть, – решил подполковник. – Однако, для первой встречи вполне достаточно, – и, откланявшись, поспешил на свежий воздух. - Как время людей переиначивает. Какая - такая нужда заставила Женьку за руль сесть?» – думал он по дороге.               

               
               

                VIII
На пороге кризисной поры среднего возраста, после долгих безуспешных попыток внести самостоятельный вклад в мировую научную мысль, Плескову улыбнулась удача. Случайно подвернувшаяся оказия в виде небольшой актуальной разработки, уведённой из Академии вместе с начинающим автором, сделала своё дело.

Скоро Женька поверил сам, а главное, легко убедил окружающих, что все годы терзался сходными проблемами, и теперь имеет полное моральное право на соавторство. Расправив плечи во всю ширь и демонстрируя пренебрежение к старым авторитетам, он на заседаниях кафедры подолгу с охотой распространялся о новой, передовой науке, с усмешкой поглядывая на погрязших в рутине сверстников.

Вернувшийся из-за границы дядя Саша поддержал на учёном совете начинания своего ученика, организовав для него проблемную  лабораторию.  Ничто не предвещало грядущих бурь. Ведомая недремлющим оком Алевтины, семейная лодка лениво скользила по мелководным будням. Частокол стремительно возраставших потребностей надёжно заслонял от страстей, кипевших где-то вдалеке на житейских стремнинах.

Единственное, что смущало – унизительное чувство неполно-ценности, возникавшее всякий раз при обсуждениях хода работ. Признаться, что схваченная ноша не по плечу, не позволяли амбиции, и Плесков под различными предлогами тянул. «Молодым некуда деться, – мелькали успокаивающие мысли. – Покочевряжившись для порядка, они выложат результаты на блюдечке»… Но сотрудники пошли на принцип и опубликовали их сами. Закусив удила, Женька кинулся к дяде Саше, и смутьянов уволили.   

Казалось, новые сотрудники из вчерашних студентов быстро доведут до ума поставленные задачи. Однако, непонятно почему, работа не двигалась, в группе началась чехарда, и Женька не заметил, как остался один.
Тут подоспела горбачёвская весна.…

Воспользовавшись всеобщим ожиданием скорых перемен, великовозрастные комсомольцы развязали в институте кампанию против старых профессоров. Обозлённый на весь мир, Плесков с головой окунулся в жизнь местной оппозиции и объявил крестовый поход заведующему кафедрой. Неизвестно, как бы далеко всё зашло, если бы не известие о внезапной кончине отца. Узенькая полоска телеграммы погасила радужные краски раннего утра, перекрасив окружающий мир в чёрно-серые тона.

В последние годы они с отцом виделись нечасто. Обычно Плесков-старший наезжал в столицу на день-два по важным делам и всегда останав-ливался в солидной гостинице в центре. Сына с невесткой и внуками он на-вещал в каждый приезд, никогда подолгу не засиживаясь. Но Женька всегда ощущал за спиной его молчаливую поддержку.

Теперь проявилась вся зыбкость почвы, на которой Плесков когда-то успешно произрос. Сначала под вздорным предлогом на учёном совете закрыли его тему, а затем, в кулуарах, и вовсе стали поговаривать о присвоении чужих работ. Неизвестно, чем бы всё закончилось, но вслед за перестроечной эйфорией последовал развал страны, и через небольшое время в институте наступила пора полного безденежья.
Осознав, что мечты стать профессоршей окончательно накрылись медным тазом, Алевтина при поддержке матушки незамедлительно перешла в атаку. Как-то ранним утром Женька нечаянно подслушал их беседу.
– Шляется по ночам неизвестно где, и потом разлёживается всё утро. Благо бы от этого хоть какой прок был. А ты горбатишься, каждый  божий день через полгорода на работу вынуждена ездить на общественном транспорте.
– И что мне делать? – плачущим тоном ответила Алевтина.
– Я от соседки слышала: из их института многие в Америке уже давно. Пусть едет, нечего даром хлеб есть. Мы без этого чуда проживём как-нибудь, не такое видели…

«Будто так просто, бросить всё и уехать за тридевять земель, когда тебе уже за сорок, – с горечью подумал Женька. – Неужели Алевтина не понимает, что неразбериха скоро кончится, надо только подождать немного»…

Дядя Саша хранил гробовое молчание, на кафедре ему урезали часы, и скоро Алевтина с матушкой выставили Женьку со скандалом за дверь. Лишившись почвенной подпитки, Плесков стал стремительно опускаться на дно. В это критический момент Тома, разыскав своего бывшего возлюбленного в одном из закутков кафедры, единственная протянула руку.
– Нечего без толку ждать у моря погоды, – заявила она непрере-каемым тоном. – Моим знакомым срочно нужно посторожить зимнюю дачу. Это недалеко, по Белорусской дороге, вот адрес. Собирайся завтра же, а я иногда буду навещать тебя.
– А как же институт? – попробовал возразить Женька. – Оттуда очень далеко ездить.
– Напиши заявление, пока сами не уволили, – посоветовала Тома. – Если нужны деньги, могу ссудить на первое время.
Плесков благодарно улыбнулся и покачал головой.   

В ту зиму особых холодов в ближнем Подмосковье не было. Первое время Женьке даже нравилось ощущать себя парией. Осознание факта, что мосты сожжены, а дома и в институте больше не ждут, странным образом согревало душу. Правда, размышлять на эти темы особо не приходилось. Газовое отопление в доме зимой не работало. Раз в два дня он по утрам махал старым колуном, разнося в щепы заготовленные с лета хозяйские поленья, и потихоньку протапливал ими печь. Когда от пышущих жаром стенок становилось нечем дышать, он, чтоб не выпустить тепло, прикрывал заслонку и выходил на участок, вырядившись в потёртый серый ватник и соседские валенки с глубокими галошами. Денег у Женьки было в обрез. Приходилось потихоньку тратить причитавшиеся за давние публикации доллары, которые удалось выцарапать у банка при развале Союза. Пару лет Плесков берёг их, как зеницу ока, втайне от Алевтины, а при отъезде честно оставил ей половину заначки. Выбор продуктов в магазинчике на окраине посёлка был невелик: кирпичи душистого серого хлеба, выпекаемого невдалеке в солдатской пекарне, задубелые брикеты гречневого концентрата, которые половину суток приходилось размачивать в воде, и неизбежная килька в томате.
Вечерам фонари скупо освещали единственную поселковую улицу, оставляя на участках непролазную темь. О горячительном пришлось сразу забыть. Сидя у заснеженного окна террасы с кружкой крепчайшего чаю и поглядывая на сверкающие в морозном небе алмазы недоступных звёзд, Плесков механически крутил ручку в круглосуточно работавшей «Спидоле» и вспоминал заснеженный уральский городок, отцовский трофейный «Телефункен» и разговор с матушкой.

«Ты наш старший сын – наследник, – сказала она тогда.… Почему это наследие оказалось таким горьким?»

На соседнем участке, где хозяева проживали постоянно, имелся рабо-тающий телефон. Раза два в неделю Тома загодя звонком извещала о своём приезде, и поутру Женька встречал её на платформе. После задымленной Москвы морозный воздух полустанка пьянил. Неспешно прогуливаясь по заснеженной просеке, Тома пересказывала последние институтские новости. В поселковом магазине они покупали бутылку грузинского сухого вина, завезённого в эти края в незапамятные времена, а потом спешили в натопленное с вечера жилище и накрывали праздничный стол. Сблизившись вновь с бывшим возлюбленным, Тома бессознательно хотела вернуть хоть частицу утраченного когда-то чувства. Да и угасающая плоть постоянно напоминала о себе, внося сумятицу в размеренное бытие.

Кто знает, возможно ли снова вступить в реку, если заросшие берега до неузнаваемости изменили её.…

Но Тома не спешила, сознавая, что память сердца для мужчин значит мало, и любят они в основном глазами. Иссушавшие прежде объятья с поцелуями сводились теперь к неспешным ласкам, а в неизбежных за этим обоюдных, более интимных порывах, она старалась сдерживать себя и, по возможности, не обнажалась полностью.  Да и Женьку жизнь потрепала: после вспыхивающей, подобно сырой спичке, близости он сразу засыпал, по-детски приткнувшись к её плечу.

Постепенно размеренно - неторопливая жизнь на морозном воздухе и тишина вернули ему прежнее состояние. Плесков всё чаще тосковал по детям и оставленной работе…
Однажды Тома обратила внимание на стопку исписанных листков.
– Ты что, в воспоминания ударился? – поинтересовалась она шутливо. – Женька отрицательно покачал головой. – Ну не сердись, покажи лучше, пишешь о чём.
Усадив к себе на колени, Плесков обнял её за плечи:
– Времени свободного выше крыши, и я задумываться стал: физике всего-то лет сто. Чем же до этого свой ум люди тешили? – По звёздам судьбу пытались угадать, попутно астрономию создали.
Тома глянула в тёмное окно. Прямо над головами разлапился ковш Большой Медведицы.
– Кстати, всю сознательную жизнь в вузе преподаю, а спросить всегда стеснялась: а Малая где? На карту смотришь: вот одна, сбоку другая, а на небе всегда только эта.
Женька неловко хмыкнул:
– А я студентам тысячу раз объяснял, как Земля вокруг Солнца вращается, и злился, когда не понимали. А сам сообразил совсем недавно. Недаром говорят: лучше самому один раз увидеть. В Москве Малую заметить трудно: дома высоченные, небо над ними выглядит плоским. А здесь звёздный купол. Часа в четыре утра Большая Медведица уплывает высоко направо, а с другого краю Малая на тебя валится, – он прижал Тому к себе. – Покажу, если не уснём... Любое большое дело на 90 процентов состоит в умении видеть, и, к сожалению, поздно дошло, – он кинул взгляд на записи. – Ты мне лучше поясни, как бывший член партии, что марксистско-ленинская диалектика по поводу философского камня говорит?
– Вступил бы в своё время, сам бы точный ответ знал.
Плесков небрежно отмахнулся:
– Общие рассуждения! – Тысячелетия в Европах его искали для утилитарной задачки: любой подручный металл обратить в золото и поживать припеваючи. А безбрежному русскому уму поиски этого камня вроде и ни к чему. Он: у одних за пазухой, у других на сердце или в душе, – Женька спустил Тому с колен и в возбуждении встал. Но самый главный каменюка - на перепутье. Поэтому в поисках истинного пути полжизни и мечемся, перепрыгивая с одной кривой дорожки на другую. Помнишь, я тебе показывал улочку Щипок, где жил раньше,… дом утюжком, а от него пути-дорожки во все стороны расходятся? – та кивнула, не совсем понимая, куда он клонит. – Думаю, где-нибудь на том самом месте главный камень и лежит.
– С чего ты взял? – недоумённо спросила Тома. – Там буквально в двух шагах красный кирпичный дом за оградой, а в нём музыкальная школа имени Стасова. У меня племянница её оканчивала.
Женька накрыл её ладонь своею. В это мгновение лампочка под потолком замигала и погасла, и по всему дому разлилась темнота. Плесков  на ощупь прошёл на кухню и вернулся с огарком свечи.
– Всегда держу наготове. Здесь подобные казусы регулярно случаются, – пояснил он.
Фитилёк чуть затеплился и, почувствовав под собой мощную парафиновую опору, вспыхнул ярким пламенем.       
– «Жизнь – обман с чарующей тоскою, оттого так и сильна она, что своею грубою рукою, роковые пишет письмена», – глядя, как причудливые фигуры на изразцах печи извиваются в немыслимом танце, задумчиво процитировал Женька. – Думаю, эти строчки Есенин писал ночью. Рядом та же свеча горела, бегали тени по углам … 
– С чего ты вдруг это вспомнил? – удивилась Тома.
– Недавно по радио рассказывали о его жизни. До меня внезапно дошло, что мы с ним почти соседями были. В этих самых местах он комнату снимал в молодости, первые стихи писать начал. И я решил: может так же блуждал по переулкам, и в конце концов, дорожку ту самую выбрал, по которой ко мне однажды Алевтина притопала. Поэтому потом и метался, найти себя не мог, – он усмехнулся. – Со мной однажды история приключилась. Как-то возвращаюсь из дома после каникул, самолёт припоздал и только к вечеру сел в Шереметьево.

«Хозяйка заждалась, – думаю, – поздно появлюсь, она шум  поднимет», – и остановил такси. Уже в городе шофер внезапно сворачивает с трассы. Я испугался:
– Где едем?
– Ваганьковское кладбище, тут Серёга Есенин похоронен.
Меня тогда поразило: простой шоферюга, на лице всего три класса образования. С какого боку его надо зацепить, чтобы о нем, как о своём закадычном кореше говорил.… А о нас, грешных физиках вообще кто-нибудь вспомнит? – Плесков спохватился. – Наверное, ерунды нагородил до небес?
Тома обняла его и стала массировать виски:
 – Заняться тебе нечем, оттого всякое в голову и лезет. У мужика дело должно быть. – Она прижала голову к своему животу, – я сейчас только пожалела, что ребёнка от тебя не оставила. Теперь будем на звёзды смотреть.

 
               

                IX
Весёлый рассвет прорывается сквозь застиранные занавески. В его ко-сых лучах убогое жилище кажется сотканным из жемчужных нитей. Павлик открывает один глаз, потом другой, и осторожно выглядывает из-за ширмы. Он слышит утробный вздох дряхлого комода, обнажившего своё нутро с накрахмаленными простынями и наволочками. Дверцы шифоньера поскрипывают ему в ответ. Баба Клава суетится между ними, укоризненно поглядывая на мерно тикающие ходики. Всем своим видом она даёт понять, что пора собираться на занятия. Тогда Павлик поспешно натягивает рубашку и штаны, и, складывая ноты на столе, ждёт, когда хлопнет дверь напротив и по коридору засеменят каблучки соседской Юльки…
; Павлик, ты готов?
Спустившись вприпрыжку по лестнице со скособоченными перилами, они вместе выходят из подъезда и спешат к трамвайной остановке. Здесь их пути расходятся. Павлик с трубой в футляре едет через Зацепу на Щипок к перекрёстку трёх дорог, где располагалась школа им. Стасова, Юлька по Чистопрудному бульвару в балетное училище Большого Театра. Труба у Павлика своя, приобретённая бабой Клавой по случаю, и он ею чрезвычайно дорожит. Иногда по вечерам, когда матери с отцом нет дома, Юлька приглашает Павлика к себе. Он захватывает трубу и пытается тихонько наигрывать специально разученную для Юльки неаполитанскую песенку из «Лебединого озера». Сама Юлька, изображая балерину на сцене, встаёт на пуанты и выделывает немыслимые па. В эти минуты она кажется гуттаперчевой, с шарнирами вместо суставов. Наконец оба устают, и расположившись в креслах  у настольной лампы, начинают спорить, в какую заморскую страну поедут на гастроли. Юлька после Большого мечтает о Париже. Павлик без ума от Робертино Лоретти и рвётся в Неаполь.
– А нас пустят вместе? – однажды интересуется Павлик.
– Как только вырастем, мы поженимся, – нисколько не смущаясь, отвечает Юлька и смотрит на Павлика долгим взрослым взглядом. – Я не могу себе представить, что выйду замуж за кого-то, кроме тебя…

По окончании средней школы мечты о карьере музыканта отодвинулись на второй план. Хорошо успевающий по общим предметам, Павлик поступил в институт, а Юльку приняли в кордебалет Большого театра. На жизнь он зарабатывал, иногда играя на трубе в похоронной команде на Ваганьковском кладбище, и по-прежнему провожал её по утрам на репетицию, и встречал у остановки после спектакля. Родители не обращали на них внимания, считая отношения простой юношеской дружбой.

Зимой из далёкой Средней Азии пришло письмо, из которого Павлик узнал, что его мать жива и собирается навестить сына. Вскоре она появилась, захватив с собой его младшую сводную сестру. Эта девочка ещё училась в школе, но выглядела вполне сложившейся и самостоятельной. И Павлика вдруг заклинило: забыв Юльку и бабу Клаву, он с утра до вечера проводил в их обществе.

Потом у матери произошло выяснение отношений с бабой Клавой. О чём они шептались за закрытой дверью, вспоминали ли сгинувшего после войны в лагерях Павликиного отца и её поспешное бегство, одному Богу известно. Матери пришлось вернуться к себе под Ташкент, а Юлька игнорировала Павлика целых два месяца, измучив его окончательно. Наконец поняв, что уговоры бессильны, он под Новый год силком затащил её для окончательного выяснения отношений в комнату. И тут Юлька безропотно ему отдалась…

К марту выяснилось, что она беременна. Юлькина мамаша в категорической форме высказалась против росписи в загсе, и Павлику пришлось бросить институт, чтобы заботиться о них обоих. Ближе к лету пришла повестка. Павлику повезло, его направили на службу в оркестр Краснознамённого Каспийского флота в далёкий солнечный Баку. Так, не выезжавший никогда дальше пионерского лагеря в Рузе, он отправился в своё первое путешествие по стране. 

Скрипя от старости, постукивала на стыках порыжевшая теплушка. Подмосковные леса сменили не виданные прежде пирамидальные тополя, за ними тянулись, сколько хватало глаз, гигантские столешницы полей. Потом замелькали поросшие лесом горы. Павлика потрясла огромность проплывающей за окном страны, на фоне которой оставшиеся в Москве проблемы казались мелкими и ничтожными. Вскоре жара стала нестерпимой, а у воздуха появился стойкий солоноватый привкус – состав прибыл на узловую станцию возле Баку. Здесь всех выгрузили из ставшей родной теплушки и развезли по частям. Павлик, вместе с ещё тремя музыкантами оказались в Баилове, в военно-морском порту. Раскинувшийся, сколько хватило сил, по огромной бухте до самого горизонта, трудовой Баку лежал рядом, как на ладони. В морской дали темнели силуэты нефтяных вышек.

Седой Каспий волновался за окнами казармы. Временами казалось, что пронизывающий, холодный норд готов вывернуть его наизнанку. Но Каспий всякий раз восставал, после яростной схватки воцарялся штиль, и стаи чаек снова будили пронзительными криками притихшие окраины Баилова.

Привыкший к спокойствию среднерусских лесов и полей, Павлик никак не мог приноровиться к этой переменчивой, будоражащей стихии и долго чувствовал себя не в своей тарелке. Сопротивляясь  его естеству, труба ожила, извлекая из медных внутренностей неведомые прежде звуки…

Началось всё с «Серенады солнечной долины». После просмотра фильма старослужащие решили показать новичкам класс, и державшийся до этого в тени Павлик не выдержал:   
– Давай сыграем «Чучу» на два голоса, кто больше выдержит, – предложил он главному смутьяну.
– Сиди, салага! Наряд вне очереди захотел? – цыкнул старшина.
– А вы что, испугались? – спросил у того, внезапно появившийся из-за спин дирижер, и обвёл строгим взглядом вытянувшихся в струнку оркестрантов. – Предлагаю конкурс, играем по очереди на счёт три…
Соревнования продолжались с полчаса, в течение которых старики сдохли один за другим.
– Где вы учились? – поинтересовался полковник у взмокшего и осипшего Павлика.
– Школа им. Стасова в Москве, потом – похоронная команда, – коротко отрапортовал тот.
– Чувствуется, последняя закалила вас,…а заодно изрядно подпортила вкус. Но в целом очень даже неплохо, – заметил полковник. – Верха слабоваты, дыхания не всегда хватает, зато импровизируете смело и умно, а в джазе это главное. Давайте займёмся вашим образованием, дополнительно по вечерам. Выдержите?

Наконец, всё стало складываться удачно, если б не одно удручающее обстоятельство. Срок разрешения Юлькиной беременности истёк, весточка всё не приходила, и Павлик ходил, ни жив, ни мёртв. Этого письма он дождался, когда уже перестал считать недели. Юлька сообщала, что у него родился сын Борис. Павлик кинулся хлопотать к дирижёру,…но порядок есть порядок, и побывка произошла только следующим летом.
Возмужавший, в бескозырке с гвардейской лентой, чёрном бушлате поверх тельняшки и широченных клешах он выглядел очень импозантно. Увидев Юльку на руках с Борькой, Павлик сразу растаял, и теперь уже армейская служба осталась где-то далеко позади. Роды изменили Юльку мало, лишь слегка раздались грудь и бёдра, что делало её хрупкую точеную фигурку более женственной.
– Ты по-прежнему готов носить меня на руках? – кокетливо поинтересовалась она.
Павлик усадил обоих к себе на колени и, обняв Юльку за талию, вдох-нул родной запах и успокоено затих. Вечером они вместе купали в ванноч-ке крошечного Борьку и укладывали его спать. Когда ребёнок затих, Павлик осторожно поднялся и замер в нерешительности.
– Раздевайся и ложись, – кивнув на разобранную кровать, спокойно заметила Юлька. – Или какая зазноба уже появилась?
В ответ Павлик нежно прикоснулся губами к её плечу и с наслаждением развалился на свежих простынях. В оставшиеся отпускные дни оба изображали законных супругов.    
– Может, поженимся? – не выдержал он перед самым отъездом. – Ведь сын подрастает…
– Тебе служить ещё два года, – ответила та. – Я не хочу тебя ничем связывать, но сама буду ждать.
 
Такой рассудительности от своей нежной и хрупкой супруги Павлик не ожидал, и к себе в часть вернулся, полный тревог и уныния. Первое же письмо эти тревоги только усилило. Юлька писала, что её ждут в театре.

Шел последний год службы. Из дувших в унисон номерных корнетов он перешёл в разряд солистов, и исполнял теперь в первых рядах целые партии. Полковник-дирижёр часто похваливал его за абсолютный слух и хорошую технику.

«Может, ещё ничего не потеряно? – думалось в такие минуты Павлику. – Устроюсь на гражданке в какой-нибудь приличный оркестр. Буду работать, и учиться по вечерам».

И тут, словно по заказу, произошло незначительное на первый взгляд, событие. В этот год он сдружился с одним мотористом с торпедного катера по прозвищу Валёк. Тот был такой же старослужащий родом откуда-то из Подмосковья.

Как-то в увольнительной они прогуливались по необъятной Бакинской набережной.
– Говорят, здесь военно-морское училище недалеко, где-то за музеем Ленина, пойдем, посмотрим, – внезапно предложил Валёк.
Миновав Девичью башню и Крепость, они обогнули белоснежный дворец и свернули в боковую улочку. Вокруг сновали курсанты в беско-зырках и чёрной флотской форме.
– Давай после службы поступать вместе, – предложил Валёк. – Ещё несколько лет взаперти, зато потом весь мир увидим…
– Надо подумать, если не жена с ребёнком, я бы запросто…
– Столько ждала, подождёт ещё, – философски возразил Валёк, – а нет, так скатертью дорожка, мало в мире баб, что ли…

Целых два месяца Павлика раздирали сомнения, представить себя без моря было уже невозможно. Он даже похудел и осунулся лицом. Однако сразу после приказа мореходка и вольная жизнь почему-то забылись сами собой. В оставшиеся дни Павлик ни о чём не мог думать, кроме Юльки и сына, и с первой оказией вернулся в Москву. Юлькина семья расселилась к тому времени по новостройкам, оставив комнату дочери. Они узаконили отношения и стали жить вместе с бабой Клавой в Старом Толмачёвском. 

             
               

                X
Захарыч оказался прав: любопытство пересилило в Алевтине гордость отверженной женщины. Буквально на следующий день, ближе к обеду в кабинете подполковника раздался звонок:
– Николай Захарович, это Владимир беспокоит – сосед Жени Плескова. Ваш телефон Аля дала. Мы с вами были знакомы когда-то.
– Если не путаю, наше знакомство произошло при весьма пикантных обстоятельствах в шестом часу утра, – в тон ему ответил Захарыч.
– Помните ещё, – рассмеялся Володя. – Повидаться как-нибудь на днях не желаете?
– Вы меня очень обяжете, и, чем скорее, тем лучше…

«Лучшей кандидатуры для прояснения ситуации придумать трудно,  – положив трубку, подумал Николай. – Несколько подъездов дома сплошь сотрудниками заселены, институт в двух шагах, и кто чем дышит, он знает практически всё»…

– После звонка Алевтины полночи не спал, – возбуждённо заявил Володя, когда они уселись друг против друга после дружеских объятий. – Глупость, но до меня вдруг дошло, что я не видел Женьку уже больше пяти лет. Скажи, насколько реально, что он вляпался в какую-нибудь сомнительную историю и теперь его нет в живых?
– Исключать конечно, нельзя. Но лично я в это не верю и поэтому стараюсь разобраться, – постарался успокоить Захарыч. – Каким образом он мог оказаться в районе Овчинниковской набережной, не представляешь?
– Это где за Новокузнецкой трамвай через мост переезжает? – Ума не приложу, – пожал плечами Володя. – Может знакомых встретил. Постой-ка, – он немного картинно обхватил крупными кистями рук поседевшие виски. – Раньше мы компанией в тех краях часто парились. Помню, как-то решили водки взять, а время уже позднее было. Женька зашёл в близлежащий магазинчик и вернулся с бутылкой. Потом бахвалился, что у него тут везде бывшие ученицы работают.

«Глупость какая-то, ведь с тех пор около четверти века прошло», – подумал Николай.

– Ладно, будем считать это вопросом на засыпку. Что за история с защитой? – поинтересовался он вслух. – Со слезой в голосе Аля назвала это чуть ли не главным источником всех дальнейших бед.
– В прошлом решил покопаться? Где аукнулось, там и откликнуться должно?
Захарыч пожал плечами:
– Мне больше по душе старый народный вариант: «Как аукнулось, так и откликнулось», а вот где, я и хочу понять…
– Ладно, тебе видней. Тогда давай по порядку: идей у него никто не крал, это он Алевтине своей мозги пудрил,  – нахмурился Володя. – Как принято в таких случаях говорить: «Бог дал, он же и назад взял»… Кафедре тогда срочно требовалась новая тематика, Плесков первым ухватил её и принёс.
– Скажи, а как он собирался ситуацию потом разрешать? – поинтересовался Николай.
– Сначала не только он, никто вообще об этом не думал. Если б всё выгорело, учебной работы хватило бы на десяток лет вперёд. Молодым кость в виде диссертаций кинули бы и с глаз подальше. У нас такие истории сплошь и рядом, – пояснил Володя. – Основной зачинщик, который на принцип пошел, был как сам Женька, малый шебутной. Плесков помог ему устроиться, посадив, как водится, на крючок. Решил, что тот по гроб жизни обязан и безропотно будет пахать. Ну, а когда выяснение отношений достигло апогея, Женька поддался давлению своей благоверной. Алевтина бабенка амбициозная, она тогда всем уши прожужжала, не сегодня-завтра уже профессоршей себя видела, – Володя вздохнул. – Он стольких уважаемых людей подставил, а ведь, зная его баламутную натуру, несложно было предвидеть, что серьёзное дело доверять нельзя. Хотя, честно говоря, я и сам даже в мыслях не допускал, что в итоге всё такой серьёзной публикацией завершится.
– Не допускаешь, что Женька с аспирантом потом могли встретиться?
– И устроили разборку в Коломенском у обрыва.… Плесков, как порядочный человек, всё простил и выстрелил первым в воздух, а тот не промахнулся. Теперь труп зарыт на берегах Москвы-реки, – Володя хмыкнул. – Брось, было бы из-за чего копья ломать, да и для таких дел, у них кишка тонка. Плесков просто слабаком оказался, и в науке, и чисто житейски.… После всех этих дел Алевтина дождалась, пока сын институт закончит, и когда сообразила, что Лёшке дальше ничего не светит, вытурила Женьку из собственной квартиры под вздорным предлогом. Скандал вдвоём с матушкой своей ненаглядной закатили на весь подъезд. Тявкали при детях, как две осатанелые шавки, до сих пор в ушах стоит…
– А к матери или брату Плесков мог податься?
– Вряд ли! – пожал плечами Володя. – Что ему у них делать: как говорится, давно отрезанный ломоть. Брат у него профессор от медицины, уважаемый человек, семья, дети, а тут брат-неудачник вдруг на голову свалится. В провинции свой политес и свои порядки. Как-то после похорон отца, Женька, помню, жаловался: мать совсем одна осталась, надо бы к себе забрать и квартиру на Москву поменять, – он усмехнулся. – Алевтина сначала загорелась, а потом дала задний ход. Женькина матушка, дама строгих правил, и с ней никогда не ладила…
– Зря, надо было баб не слушать и меняться, сейчас, по крайней мере, свой бы угол был,  – заметил Николай. Несмотря на лишние бытовые подробности, картина стала потихоньку проясняться. – Скажи, за границу он уехать не мог?
– Не думаю, – с ходу отверг предположение Володя, – не с чем было. Да и я бы знал, хотя,…– он задумался. – В последнее время меня в свои планы он не посвящал, видимо, побаивался, что моя благоверная Алевтине доложит. Тогда после скандала послонялся по знакомым, даже у нас на кухне ночевал пару раз, потом как сгинул. Объявился, пожил у себя, и снова исчез, как теперь выясняется, с концами. Чем он в это время занимался, лучше у Томы спросить, слышал, наверняка о большой любви всей его жизни? – добавил он, выразительно глянув на Николая. – Помнишь, когда к тебе в полшестого утра нежданно нагрянули, он у этой Томы ночевал. Хорошо, я его тогда вовремя успел предупредить и Алевтину придержать.…Правда, давно эту диву в институте не встречал, потому дам домашний номер. В случае вопросов, на меня сошлёшься.
 – Разберусь, – Захарыч успокаивающе махнул рукой. – Ты лучше скажи, что она собой представляет, введи, так сказать, в курс дела.      
Володя замялся:
– Дама разведённая, непростая и самостоятельная. Всю жизнь в окружении обеспеченных мужиков. Фамилия по первому мужу, трёхкомнатная квартира в хорошем доме. Муженёк в советское время уехал в Европу тренировать кого-то, и задержался лет на тридцать. Уж как в нашем вузе оказалась, и кто протеже – не знаю. Кстати, после романа с Плесковым её и пальцем никто не тронул, видимо, тоже покровителей высоких имела,…– на его прежде настороженном лице, появилось мечтательное выражение. – Положа руку на сердце, Тома с Алевтиной никакого сравнения, она на порядок выше.
– Надо сук по себе выбирать. От интересных женщин только хлопоты одни. Поддался сиюминутному порыву, и в итоге вся жизнь наперекосяк, – философски возразил Захарыч. – А ты так об этом говоришь, будто сам на месте Женьки всё бросил бы и к ней ушёл.
– Может и ушёл бы, но меня она не замечала, – спокойно ответил Володя. – Дело, конечно, прошлое и задним умом мы все крепки, но думаю, благодаря знакомству с Томой, Плесков вообще, как личность состоялся, мыслить стал самостоятельно и, в итоге, хоть как-то амбиции свои реализовал. Такие женщины окрыляют,…– Володя нетерпеливо привстал. – Ещё пара-тройка таких вопросов, и придётся за бутылкой бежать. Воспоминания так одолели – просто душат.
– К сожалению, у меня ещё дела сегодня, служба, – извинился Николай. – Давай в следующий раз.
Володя согласно кивнул:
– Тут случайно вот о чём вспомнил: у нас на кафедре один из молодых, да ранних – некто Ипатов есть. Женька с ним часто ездил париться в бани. И ещё, когда в очередной раз Плесков в институте объявился, бывший шеф его какие-то махинации поддерживал. Не исключено, что и с загранпаспортом в память об отце помог. Я это попытаюсь прояснить и тогда позвоню, – он подал с улыбкой руку. – Давай подполковник, заканчивать вечер воспоминаний. Приятно узнать, как твои знакомые выросли…
               

               
               

                XI   
По приезду Павлика сразу огорошили: в серьёзные академические оркестры набирали только по конкурсу и с высшим образованием, а коллективы большинства оркестров дворцов культуры своим преклонным возрастом мало отличались от хорошо знакомой похоронной команды. Вступив однажды в это дряхлеющее собрание довоенных маршей и вальсов, в нём увязали навсегда. Оставался ресторан. Сменив пару невзрачных заведений, где музыкантов иначе как «лабухами» презрительно не величали, Павлик, наконец, сумел зацепиться за молодых ребят, играющих современную музыку в кафе на недавно отстроенном Новом Арбате.

Перед  новогодними праздниками молодой вокалист предложил нескольким ребятам из оркестра сколотить отдельную группу.
– Отрепетируем программу из разных жанров, включая джаз, – предложил он, выразительно поглядев на Павлика, – и устроим чёс по подмосковным санаториям.
– Можно я «Караван» исполню? – обрадовался Павлик, сходивший тогда с ума от Дюка Эллингтона.
– Конечно, – кивнул вокалист, – чем больше современной музыки, тем лучше…
В одном из санаториев под Рузой концерт прошёл с особым блеском, и их необычайно долго не отпускали со сцены. Потом измочаленного вконец, Павлика позвали за кулисы, где он оказался лицом к лицу с одним из мэтров отечественного джаза.
– Где вы играли до этого, юноша? – поинтересовался седовласый мэтр.
– Оркестр Краснознамённой Каспийской флотилии, – коротко, по-военному ответил Павлик.
– Не у Константина Георгиевича, часом? – мэтр окинул его изучающим взглядом. – Чувствуется школа.…У меня в оркестре освободилась вакансия. Могу взять с испытательным сроком, но предупреждаю сразу, будет очень, очень трудно, особенно поначалу. Пойдёте?
Потерявший от волнения дар речи, Павлик только радостно кивнул.

Узнав о предложении, Юлька порхала по сцене диковинной бабочкой, вырвавшейся, наконец, в райский сад, и вся её хрупкая фигурка в белой пачке дышала от счастья. Величайшая из творцов, сама фортуна после долгих сомнений решилась украсить их именами своё разноликое полотно. Настала пора, когда обоим стало всё удаваться, и осознание этого факта заставляло кровь быстрее пульсировать по жилам.

Сцена обладала необыкновенной, притягательной силой. Её волшебство Павлик ощутил при первом же самостоятельном выступлении.

Кураж обычно начался уже с увертюры. Даба, даба, да,…даба, даба, да – вступали первыми тромбоны. – Опираясь на передние ноги, верблюды распрямлялись во весь свой гигантский рост и встряхивали горбами. Блям, блям,… блям, блям, – тявкающими собаками, постукивали им вслед фортепианные клавиши. Пум, пум, пуру,…пум, пум, пуру,  – звучал барабанный бой окриком погонщика, и ахь,… – бритоголовый ударник заключительным аккордом раскалывал вдрызг сверкающую медь тарелок. Тут вступала его труба: фа,а, парапарара, фафафа…Караван тянулся по барханам, а собаки лаяли ему вслед.

Укачивая на просторах воображения, мелодия незаметно относила всё дальше и дальше, пока очертания сцены не превращались в зыбкую реальность. 
Сколько удачливых лет пролетело, будто один день – с десяток, или больше? – Павлик точно не помнил. Временами казалось, что они с Юлькой молодые и счастливые, кружатся в вихре вальса на первом балу Наташи Ростовой, и так будет продолжаться вечно.

Далёкий Баку поманил неожиданно, когда однажды по зиме объявился старый приятель Валёк. Узнав сослуживца на сцене в одном из домов отдыха, он подошёл в перерыве. Старые друзья расцеловались и пошли в буфет обмыть встречу. В фирменных потёртых джинсах, батнике и пушистом свитере Валёк выглядел очень импозантно.

«Прямо заслуженный артист на отдыхе», – мимоходом отметил про себя Павлик.

Единственное, что отличало его от других постояльцев, это покрасневшее обветренное лицо с глубоко запавшими белесыми глазами. С него, казалось, никогда не сходил напряжённый взгляд, беззастенчиво обшаривающий собеседника с ног до головы. Достав широким жестом из внутреннего кармана батника пачку «Мальборо» и прикурив сигарету от серебристой импортной зажигалки, Валёк сообщил, что работает механиком на большом торговом судне, успел повидать полмира, но дом навещает редко.
– Закончил Бакинскую мореходку? – спросил Павлик с завистью.
– В неё не взяли, анкета не подошла. Пришлось в Одессу подаваться, – махнул рукой Валёк. – Но я не жалею, на гражданке спросу меньше, а свободы хоть отбавляй, – он окинул насмешливым взглядом полутёмную сцену, – а ты, гляжу, трудишься на избранном поприще?
– Это когда гастролей нет, – смутившись, пояснил Павлик.
– Слушай, тебе джинсы фирменные не нужны? Старому сослуживцу за полцены отдам.
– Мне бы лучше для жены, – попросил его Павлик.
– Найдём, всё в наших руках, – успокоил Валёк.
Так они и сблизились.…
Беда подобралась, когда её никто не ожидал. Как-то Валёк позвонил ранним утром:
– Я скоро в рейс ухожу надолго, увидеться не желаешь?
 
У Павлика был выходной, и они договорились встретиться ближе к вечеру у Павелецкого вокзала в ресторане «Иртыш». Валёк заявился с дорожной котомкой и взял её с собой за столик.

«Опять тряпки предлагать станет», – механически подумал Павлик, чокаясь со старым сослуживцем. Опрокинув несколько рюмок, Валёк заказал ещё и внимательно посмотрел на приятеля:
– На время рейса выручить можешь?
– Какие вопросы? – Павлик пожал плечами.
Валёк достал из котомки свёрток:
– Вот – две книги, дома оставлять не хочется.
Павлик с любопытством развернул свёрток: «Раковый корпус» Солженицына, название второй было ему не известно.
– А почитать можно? – поинтересовался он.
– Ну, конечно, – обрадовался Валёк. – Только не болтай никому. Знаешь, люди разные, а книжки из-за границы привезены.…Вот ещё что, – добавил он небрежно. – Если кто увидит, скажешь, что нашёл. А в самом крайнем случае выбрось просто, ну, давай по последней, на электричку пора…

Немного размякшие, они вышли на Павелецкую площадь, переулком прошли к вокзалу и распрощались на пятачке. Секунду поразмыслив, Павлик, чтоб выветрить водочные пары, решил прогуляться пешком. И тут к нему вплотную подскочил небрежно одетый парень с криком, что у него украли кошелёк. Буквально в тот же миг откуда-то с боков появились двое дружинников с повязками и, крепко подхватив их обоих, поволокли к подъехавшей чёрной «Волге».
– Это ошибка! Меня с кем-то спутали, – выкрикивал  Павлик, но его не слушали.

Через пару минут всех доставили в ближайшее отделение. Только в полутёмной, провонявшей табачным дымом дежурке Павлик вспомнил про свёрток под мышкой и попытался незаметно его сбросить. Но ему крепко прижали локоть к туловищу, и вызвали понятых.…

Кошелька толком никто не искал. Заявитель с дружинниками тоже куда-то испарились. Вместо них рядом милицейским подполковником появился мужчина солидного вида в сером драповом пальто и ондатровой шапке. Он кончиками пальцев развернул свёрток и осторожно исследовал содержимое.
– Давайте, протокол оформлять, – кивнул он подполковнику. 
И тут Павлик понял, что влип – влип глупо, на пустом месте. Он поднял голову. Из-за решёток обезьянника на него жалостливо поглядывали вокзальные забулдыги.
– Меня на Петровку или сразу на Лубянку? – поинтересовался он слегка развязным тоном подвыпившего человека.
– Узнаешь в своё время, а пока помалкивай! – крикнул ему дежурный и повёл в одиночку…
  – Выбивать из вас показания никто не будет, даже не надейтесь, – объявил ему следователь при первой встрече. – Вспомните о своём гражданском долге и честно расскажите обо всём сами.
– Это провокация с кошельком, вы своих сотрудников переодели и специально подослали, – возбуждённо ответил Павлик.
Следователь пожал плечами:
– Заблуждаетесь, они обыкновенные советские граждане и вызвались помочь органам добровольно. И не забудьте, вас взяли с поличным. Так что статья «Антисоветская агитация и пропаганда» налицо.…
– А если свёрток я подобрал на скамейке? – заявил Павлик. – И нёс в милицию…
– Дурачка из себя здесь корчить не надо, – жёстко прервал следователь. – За вашим приятелем следили давно, и сразу после встречи задержали в электричке. Впрочем, – добавил он уже спокойным тоном, – на сегодня хватит. Подумайте пару дней, потом продолжим этот разговор…

«И зачем я не сбросил свёрток? Посмотрел в глаза этому парню и ка-кой-то ступор напал, – лихорадочно думал Павлик, меряя шагами одиночку. – С другой стороны, сейчас не 37-ой, и судить за пару книжек просто смешно»…

Двое суток его действительно никто не трогал. Измучившийся ожиданием и не привыкший к тюремной баланде, Павлик осунулся и ощущал себя крайне некомфортно.
– Я тут навёл справки, – сообщил следователь при следующем свидании. – Неустойчивый вы тип, после армии столько мест работы сменили. Мечетесь из стороны в сторону.

«Куда он клонит?», – недоумённо подумал Павлик, непроизвольно пощупав отросшую бородку.

– Ваш приятель в благородство играет. Заявил на допросе, что такого рода литературу вам никогда не давал. Это первый раз. Вы вообще в курсе, чем он промышляет на берегу?
– Толком не знаю, наверное, как все моряки, фарцует понемногу…
– А если я вам сообщу, что он с антисоветскими элементами за рубежом связан?
– Намекаете, что здесь у него целая подпольная сеть, и хотите, чтоб я явки и адреса сообщил добровольно? – язвительно поинтересовался Павлик.
 – Не ёрничайте,…жена балериной в Большом театре служит? – неожиданно поинтересовался следователь. Павлик испуганно кивнул. – Так вот, могу сообщить, что вашей судьбой озаботился один известный адвокат, большой поклонник её таланта. Ходит по начальству, хлопочет, так сказать. Мне порассказали, в какие неведомые дали заводили некоторых его хлопоты, – выразительно подмигнул он.

Теперь Павлику стало ясно, куда клонит эта скотина, и кровь броси-лась ему в лицо:

«Неужели его Юлька могла согласиться на такое? Или пока нет, и всё ещё можно исправить?»

– Говорите, что от меня нужно, – с трудом выдавил он из себя.
– Оказать органам посильную помощь. Добровольно информировать обо всём, что в оркестровых кругах происходит. И не выдумывайте, это в ваших интересах. Договорились?
– Только жену не ввязывайте, – отрешённо кивнув, попросил Павлик.
– В балетных кругах желающих нам помочь и без неё хватает, – философски заметил следователь. – Пишите заявление, что подобрали свёрток на скамейке и несли в милицию…

Увидев Павлика, входящим в квартиру целым и невредимым, Юлька охнула и заплакала навзрыд.

«Зачем мне такие муки?» – слышалось в её рыданиях.

После её ухода Павлик отрешённо уставился в окно.

«Сколько его продержали в кутузке? – суток трое, не больше, а сумели-таки вывернуть наизнанку. Как теперь людям в глаза смотреть? – мысли вернулись к Юльке. – Интересно, что эти деятели ей сказали? – Скорей всего, стали запугивать, иначе не согласилась бы на такое»…

Раздираемый чувством страшной вины перед женой и сыном, Павлик поднялся и стал мерить шагами маленькую кухоньку. Он ни минуты не сомневался, что Юлька осталась ему верна, но крохотная червоточинка внутри мешала настроиться мыслям на нужный лад. Мучительные размышления прервал шум в прихожей.

«Юлька вернулась, – испуганно подумал Павлик. – Сейчас, заберёт Борьку и навсегда уйдёт».

Но это оказалась баба Клава.
– Отпустили, изверги! – охнула она с порога. – Не зря молебен заказывала, внял моим мольбам Никола-угодник. – Бабка подбежала к Павлику и крепко прижала его к себе, – сына не уберегла, а внука не отдам никому. Так их начальнику в районе и сказала: он ни в чём таком никогда замешан не был, и если потребуется, я до самого Леонида Ильича дойду.
В ответ Павлик неожиданно зашмыгал носом и расплакался. Как в детстве, бабка стала успокаивать его, тихонько поглаживая по голове.
– Как Борька? – поинтересовался Павлик, успокоившись.
– Мы ему сказали, что тебя на гастроли срочно вызвали. Пока его нет, сходи, пропарься в бане как следует, – предложила она, – От тебя тюремным духом за версту несёт…   
               
               
               
               

                XII
Раннее дружное таяние снегов разрушило идиллию неспешной подмосковной жизни. Дом с верандой и дощатым крылечком оказался в окружении рыхлой снежной корки с подёрнутыми тонким ледком проталинами гнилой чёрной воды. Долгие прогулки по окрестностям забылись вместе с морозами. Теперь и до станции не хотелось идти лишний раз, по раскисшей дороге. Лишённый свободы передвижения, Женька затосковал. Его снова потянуло в толчею асфальтированных проспектов. К тому же сбережения заканчивались, и нужно было срочно что-то предпринимать.

В этот раз Тома отсутствовала довольно долго, потом объявилась неожиданно и без звонка. Прямо с порога она возбуждённо сообщила, что открывает совместную фирму, в которой вместе с приятелем своего бывшего мужа должна стать соучредителем. Женьке на первых порах предлагалась роль завхоза.
– Помещение мы уже присмотрели: две комнаты в торце второго этажа длинного такого, серого административного  здания. Зато с отдельным входом и складом в подвале. В комнате побольше организуем офис, маленькую для тебя, сам оборудуешь. А летом быстренько выучишься на водителя, – добавила она после небольшой паузы и посмотрела на него с улыбкой. – Потом приобретём машину, и будешь возить только себя и меня.

Ситуация разрешилась сама, и Плесков не знал: радоваться ему или печалиться.
– Когда прикажете приступать, госпожа? – обратился он к возлюбленной с ехидной улыбкой, чтоб каким-то образом скрыть волнение.
– Прямо сейчас, только посижу в тепле недолго, собственный мех уже не греет…
Поутру им пришлось возвращаться в город на переполненной электричке. Уже на вокзале Плесков вздохнул:
– Прощай вольготная жизнь свободного художника!
– Ничего, порастрясёшь накопившийся за зиму жирок, – философски заметила Тома.
– А твой бывший муж в курсе моего участия? – осторожно поинтересовался Женька. – Ведь всё это делается, в первую очередь, в интересах вашей дочери?
Тома пожала плечами:
– Скажем так, он это допускает, понимая, что одной мне будет сложно. Доверять сейчас никому нельзя, а в интересах дела под чужих мужиков ложиться,…– она подняла глаза на Женьку и откровенно посмотрела на него. Смутившись, тот отвёл взгляд. – Когда после окончания спортивной карьеры муж за бугорком сумел пристроиться, я сначала радовалась. Думала: скоро к себе вызовет. А ему одному оказалось там вполне комфортно.… Теперь, задним числом, вину заглаживает.

«К чему все эти рассказы о своём муже? – недоумённо подумал Женька. – Или Тома боится прямо сказать, что под давлением обстоятельств снова сошлась с ним, и теперь пилюлю подсластить хочет? Весёленькая перспектива в охранниках и шофёрах служить, да ещё у собственной любовницы»… 
 
– Думаю, в офисе я долго ночевать не буду, – сухо заметил он. – Мне квартирный вопрос решить надо, не век же по чужим углам мыкаться.
Оба слегка замешкались, вступая на эскалатор. Тома вдруг обняла Плескова, крепко прижавшись губами к его небритой щеке, и они вместе покатились по бегущим ступенькам вниз, как в преисподнюю.

При первом же беглом знакомстве с офисом оказалось, что подачек ему никто кидать не собирался: работы на новом месте оказалось непочатый край. Впереди маячила реальная перспектива, наконец, покончить с прошлым. Женька сразу воспрял, и буквально через сутки перебрался на новое место. Тома потихоньку продолжала преподавать. Ежеминутные бытовые мелочи приходилось решать единолично, раскрывая в себе такие таланты, о которых раньше сам не подозревал.

Получив первый гонорар, Плесков, наконец, отважился нанести визит семье. С легким трепетом он доехал до Каширки и, поднявшись на поверхность, лихорадочно нащупал в кармане связку ключей от квартиры.

«А если Алевтина за это время успела замки поменять?» – подумал он, и после минутного колебания решил позвонить Володе.

– Вот, вернулся после длительной командировки из Подмосковья, – сообщил ему Женька. – Давай вдвоём в «Дубках» посидим, обмоем встречу. Только пока никому ни слова.

Они молча обнялись, и долго смотрели друг на друга, словно не виделись уже лет десять.
– И не чаял снова, – покачал головой Володя, усевшись за столик. – Хотел даже Тому о тебе попытать, да всё стеснялся как-то.
Женька небрежно махнул рукой:
– Иногда просто необходимо исчезнуть на время, чтобы прошлое с настоящим примирить, а заодно и о будущем поразмышлять спокойно. Слава Богу, за зиму прах с колен отряхнул. Вы-то, как поживаете?
– Студенты вообще непонятно как, а сами перебиваемся потихоньку, на картошке с моркошкой,  – Володя поднял глаза. – А вид у тебя свежий! Какую жилу золотую раскопал? – Женька посмотрел на приятеля загадочным взглядом. – Ну, не хочешь, не говори.… В дому у вас большие перемены. Ты тогда после ноябрьских исчез, а через пару недель отчим Алевтины помер скоропостижно. После похорон она к матери переехала, та, говорят, совсем плоха стала, а заодно уж, чтоб своей сестрице сводной квартирку не оставлять. Здесь редко бывает, – Володя поднял рюмку. – Давай за встречу! – они чокнулись и выпили. – Теперь о грустном: Лёшка, сын твой, в феврале с кафедры ушёл. Слышал краем уха: сейчас у девицы какой-то проживает. А Ленка пока одна. Девка шебутная, вся в тебя. Вернулся бы, заодно за дочкой приглядишь, пока замуж не вышла, это же твоя квартира, – Володя внимательно посмотрел на приятеля. – Старая любовь не ржавеет, с Томой сошлись опять? – Пле-сков опустил глаза. – Но вам не по восемнадцать, у неё самой взрослая дочь, понимать должна…   
– Забыть не могу, как Алевтина с матерью грязное белье за четверть века собрали, на белый свет вытащили и прополоскали на два голоса при Лёшке с Ленкой.
– Неприятно, конечно. Прояви характер, сам по-мужски поговори с детьми, они взрослые уже…
– Ладно, подумаю. Пока, вот деньги – дочке передай, пожалуйста, – Женька достал стодолларовую бумажку и протянул приятелю. – Давай ещё по одной на посошок…
После разговора с Володей Плесков решился. Первый визит сразу привёл к неудаче, он нос к носу столкнулся с сыном. Завидев входящего отца, Лёшка отвернулся и, пробормотав про себя:

«Возвращайся откуда пришёл», - ретировался в другую комнату, а дочка молчала и плакала.

Женька предпочёл ретироваться. Тут подоспели автомобильные курсы. Прежде чуравшийся всякой техники, Плесков с головой окунулся в неведомый прежде мир механизмов, и следующий визит отложился сам собой. После первых неизбежных страхов перед дорогой, Женька потихоньку пообвык.

«Почему Ленка до сих пор не замужем? – раздумывал он, механически выжимая сцепление и давя поочерёдно на педали тормоза и газа по команде инструктора. Видавшая виды «копейка» возмущённо тарахтела в знак протеста, но послушно крутила колёсами по неровному асфальту мостовой. – Кажется, в прошлом у неё постоянный кавалер имелся. А теперь вечерами дома сидит одна»…

Немного освоившись за рулём, Плесков решил снова попытать счастья. В этот раз повезло больше: дочка была одна. Дождавшись, когда она пройдёт на кухню, Женька зашёл следом и уселся напротив:
– Скажи, где парень, который прошлым летом часто провожал тебя, поссорились?
Вспыхнув, она подскочила, но Женька, твёрдо взяв дочь за руку, вернул на прежнее место. Она подняла глаза и вместо ответа расплакалась. Обняв, как в детстве, ладошки дочки своими большими ладонями, Плесков быстро-быстро потёр одну об другую и подул на них. Лена невольно улыбнулась сквозь слёзы:
– Да ну тебя,…– но прежний ледок уже подёрнулся трещинками. – Ты никому не скажешь? – вдруг спросила она, всхлипывая. Женька отрицательно помотал головой. – Прошлой осенью мы зарегистрироваться хотели, только я сказать не успела: они тогда выгнали тебя. Я уже в положении была, а мать, узнав, разоралась:
– Вся в папочку своего, с первым встречным готова,…– ну и всё та-кое. Его тоже выгнала, а меня заставила аборт сделать: нечего, мол, нищету плодить. Я никогда не думала, что она такая злая. Пап, как ты прожил с ними столько лет, я б от такой жены давно на край света сбежала, – она снова всхлипнула, – за что они с бабкой тебя и всю вашу родню ненавидят…
– Молодости не дано понять, что ненависть и любовь – сводные сёстры, и одна, постоянно карауля другую, ходит подле лишь в одном шаге, – процитировал Плесков и, заметив, что дочка смотрит недоумённо, поспешно добавил, – это не я, какой-то мудрец сказал.
Дочь горестно вздохнула:
– Мне от этого ни холодно, ни жарко… Пап, а ты вернулся из-за того, что просто жить негде или хочешь опять с мамой сойтись?
  – В основном из-за тебя, остальное по обстоятельствам, – твёрдо заявил Женька. – Кстати, не возражаешь, если поживу здесь немного? Ты за хозяйку будешь, а Лёшка захочет – присоединится. Сейчас что поделываешь?
  – В физматшколе здешней английский преподаю, немецкий подзабыла, не нужен никому.
– Вспомни, нам дела большие предстоят, – Плесков внезапно сообразил, как удержать дочь возле  себя, и преисполнился решимости побыстрей претворить это в жизнь.
В конце лета Женька получил долгожданные права и пересел на новую «четверку».

Окрылённый, он по утрам отвозил Тому на занятия и катался без цели по местам, прежде знакомым лишь как обычному пешеходу. Обширный участок мозга, бесконтрольно заполняемый с юности всякой всячиной, при наступлении лихих времён сковался чувством страха. Теперь за рулём машины оно незаметно прошло. Высвободившиеся из плена клетки жадно впитывали новую реальность.

По столице разгуливали бодрящие ветры перемен. Неизбалованные прежде излишним вниманием к своей персоне, многоуважаемые россияне, забыв, как им принадлежала вся страна, ринулись на давно ненужный во всём мире продуктовый и прочий хлам в блестящих упаковках, словно ба-бочки на свет. Женька стал регулярно мотаться на «четвёрке» по отдалённым городкам Подмосковья, где встречал партии  втихую растаможенной  техники и сопровождал их до покупателя. Такая схема охотно использовалась новоявленными бизнесменами, позволяя успешно избегать налогов.

Очень скоро фирме потребовался сотрудник со знанием иностранных языков, и Плесков осторожно предложил Томе кандидатуру Лены.
– Лично я возражений не имею, – спокойно ответила та, – тебе же лучше, если дочь рядом. Только вот, узнав о наших отношениях, согласится ли, обиды за пазухой не затаит?
– В прежней жизни это выглядело бы кощунственно, – пожал плечами Женька. – Теперь всё проще, ты руку помощи протягиваешь, её дело: принять или нет.
– А Алевтина твоя с сыном как отреагируют, когда до них дойдёт?
Об этом Женька как-то не подумал.   
– Лёшка должен выбор отца уважать, уж коли так сложилась, – произнёс он после раздумья. – А что касается супруги, не век же мне оглядываться на неё.
– Ну, не знаю, я бы на её месте тоже испереживалась вся…
Решив ковать железо, пока горячо, в один из свободных вечеров Плесков затеял с дочерью задушевный разговор:
– Хочешь вместе со мной коммерцией заняться?
Ленка окинула его хитрым взглядом:
– А твоя…дама не против? – Густо покраснев, он утвердительно помотал головой. Дочка внезапно посерьёзнела:
– В прежние времена, папа, это, конечно, нонсенс, но беспросветная нищета так надоела. И потом, не съест же она меня, только маме с Лёшкой ничего пока говорить не будем…

При первой встрече женщины болтали о пустяках, поглядывая друг друга с испытывающим любопытством. Не желая служить яблоком раздора, Женька по-джентельменски удалился.

«Не нужно было этого затевать, – мучительно размышлял он по дороге к табачному ларьку. Что недоступно оку, то и зуб неймёт. Теперь обоих могу потерять разом. Но с другой стороны, не появись на моём горизонте в своё время Тома, и Ленка бы не родилась. Вроде крестницы выходит»…

Проболтавшись с полчаса, он вознамерился вернуться, и встретил обеих дам, выходящих под руку.
– Мы обо всём договорились, – сообщила Тома. – Скоро у иностран-цев рождество, а в институте как раз зачётная сессия. Потом экзамены, то да сё, в зимние каникулы я хотела отъехать подлечиться. Лена на это время меня в офисе заменит, а в феврале решим, как будем дальше…

Выдохнув с облегчением, Женька отправился греть «четвёрку». По дороге дамы оживлённо щебетали, обсуждая предстоящие новогодние праздники. Плесков напряженно глядел на дорогу, следя за всё усиливающейся позёмкой.

«Странно, – вдруг подумалось ему. – В наши времена другие семьи небольшой челночный бизнес заимеют и счастливы. Только и разговоров, где подешевле купить товар, да сколько место на рынке стоит. Мужчина во главе, женщина финансами заведует, дети на подхвате. Может, Алевтина в своё время не по Сеньке шапку ухватила. Ей нужен мужик проще и понятнее»…

На обратном пути Лена попросила остановить у сверкающего большого гастронома. Выскочив на минутку, она вернулась с тортом «Трюфель», бутылкой шампанского и большой шоколадкой:
– Кажется, уже сто лет не пробовала ни того, ни другого. Давай сего-дня маленький праздник устроим для двоих…
За столом она отпила глоток, отломила несколько долек от плитки и опустила их в бокал. Глядя, как коричневые квадратики седеют, покрываясь пузырьками  газа, и всплывают на поверхность, Лена вдруг спросила:
– Помнишь, что постоянно выкрикивал попугай из «Острова сокровищ»? – занятый своими мыслями, Женька недоумённо уставился на дочь. – «Пиастры, пиастры, пиастры»,… Пап, ты не думай, я не только ради денег согласилась. Раз уж так вышло, я вам всем помочь хочу.
– Каким образом? – поинтересовался Плесков.
– Мама с бабушкой везде только козни видят. А я постараюсь им объяснить, что Тома – самая обычная женщина, уже достаточно пожилая, с квартирой, и ничего ей от тебя не нужно. Дальше вам самим решать…
– У тебя шоколадки всплыли, – чтоб уйти от неприятной темы, указал Женька.
– Значит, я счастливая буду. Чем больше долек всплывёт, тем больше счастья…
– Знать бы заранее, в чём оно, – вздохнул отец.

               
               

                XIII
В тот самый день, когда Павлик вернулся из кратковременного вынужденного заточения, Юлька вернулась очень поздно и слегка навеселе. Наутро она встала, как ни в чём не бывало, и помчалась на репетицию. Ожидавший тяжёлого разговора с последствиями, Павлик недоумённо посмотрел ей вслед:

«Маленькая балеринка, чуть расслабилась и забыла… Интересно, её больше испугало, что из Большого уволят, или то, что я в кутузку попал? А впрочем, какая теперь разница, – мелькнула вялая мысль. – Сам кругом виноват, и пытаюсь хоть какое-то оправдание отыскать, перекладывая с больной головы на здоровую. Лучше сделать вид, что ничего не произошло, и держаться. Само потихоньку образуется»…

Собственно, другого ничего и не оставалось. После инцидента Павлика периодически беспокоили, но всякий раз встречи с куратором в последний момент отменялись. Постепенно он перестал инстинктивно вздрагивать при каждом телефонном звонке.

«Я – мелкая сошка, – успокаивал себя Павлик, чтобы как-то объяснить затянувшееся молчание. – Поняли, наконец, и решили оставить в покое»…

В год перед Московской олимпиадой оркестр серьёзно изменил про-грамму, введя, в ожидании приезда зарубежных гостей, много новых, джазовых номеров. Предполагалось с полгодика обкатать её по провинции, а уже потом предъявить на суд московской публике.

Звонок с предложением немедленно встретиться за Новокузнецким метро раздался неожиданно, за день до гастролей. Стоял майский вечер, и в воздухе вместе запахом сирени витала прохлада.
– Павел, – без излишних церемоний начал куратор, – все эти годы мы вас не теребили по пустякам, берегли, так сказать, ваш семейный покой, но пришло время отдавать долги. Только, пожалуйста, не беспокойтесь и не перебивайте. Ничего, идущего в разрез с вашими моральными принципами я предлагать не стану. Должен заметить, что большинство людей искусства – экспрессивны и неустойчивы. Наслушаются неумеренных похвал от всяких поклонников, вообразят себя Бог невесть кем, и при первом же вояже на Запад просят политического убежища. Там вокруг каждого мало-мальски известного имени тут же поднимается шумиха, плетут небылицы: то, да сё. А в результате – разбитые судьбы, брошенные дети. О таких случаях мы практически каждый день читаем в нашей прессе.…Конечно, всем подобным случаям мы не в силах противостоять: общественное мнение за рубежом не на на-шей стороне, – он повернул голову и в первый раз внимательно посмотрел на собеседника. – Но от лишних сюрпризов должны быть застрахованы.   
– Что требуется от меня? – облизнув пересохшие губы, спросил Павлик.
– Ничего особенного. Посидите в компаниях. Приглядитесь к вашим коллегам повнимательнее, послушайте, кто и о чём говорит, особенно, когда подопьёт. На гастролях люди более открыты, что ли. А после поездки встретимся, и вы представите подробный отчёт. Договорились? –  Ну, не прощаюсь, – и куратор свернул в переулок.

«Вот и дождался на свою голову», – обречённо подумал Павлик и побрёл домой.

На гастролях он первый же концерт отыграл из рук вон плохо. За ним последовал второй, после которого мэтр не выдержал и вызвал его на ковёр.
– Заболели? Или крышу снесло, и никак в себя не придёте? – жестко спросил он.
Павлик, понурившись, молчал.
– Мне надо поговорить с вами с глазу на глаз, – наконец, выдавил он из себя через силу.
Мэтр запер дверь номера на ключ и жестом указал на стул напротив. По-мальчишески сбивчиво, Павлик рассказал ему обо всём.
Мэтр долго молчал, уставясь в стол, потом неожиданно спросил:
– А почему вы сразу не послали их ко всем чертям? Ведь эта сошка вас просто запугивала.
– Побоялся, что они жену заставят некую черту переступить, а этого я бы себе никогда не простил.
– Под чертой понимается супружеская верность? – грустно усмехнулся мэтр. – Прямо толстовщина какая-то.…Давайте, поступим следующим образом. Доктор выпишет справку: скажем, у вас воспалились связки, ну, и всё такое. Приехав домой, сразу возьмите бюллетень. Разумеется, в ближайшем будущем ни о каких гастролях не может быть и речи. Это в ваших же интересах. Отдохнёте до осени, а после Олимпиады посмотрим. Дальше меня этот разговор не пойдёт, и вам распространяться не советую, – он встал и отечески, потрепал Павлика по плечу. – Не переживайте, в жизни артиста всякое случается…

Куратор Павлику не поверил и направил на медицинский осмотр. К удивлению, связки действительно оказались сильно воспалены и нуждались в длительном лечении. Сказалась нагрузка последних лет.
– Эх вы, слюнтяй, – с досадой заметил куратор, читая медицинское заключение. – Скажите честно: сдрейфили в очередной раз. А могли бы по заграницам с гастролями кататься, – внезапно он повернулся к Павлику и окинул подозрительным взглядом. – Вы о нашем разговоре никому не говорили?
Павлик отрицательно помотал головой:
– Клянусь!
– Даже вашему руководству?
– Мы не в настолько близких отношениях, чтобы мне поверили на слово,  – раздражённо ответил Павлик. Ему показалось, что с ним общаются, как с тайком нашкодившим мальчишкой, и эта комедия начала надоедать. – Я ещё могу быть чем-нибудь вам полезен?
– Успокойтесь и не стройте из себя жертву произвола, – хмыкнул куратор. – Насильно бумагу вас никто подписывать не заставлял.
– Я отказываюсь от дальнейшего сотрудничества, – решительно заявил Павлик и почувствовал облегчение от сказанных слов. – Так и доложите руководству. За содеянное готов ответить.
 – Вам жить дальше, – куратор пожал плечами. – Как наверху решат, судить не берусь, но героя из вас делать не будут, не рассчитывайте и не надейтесь. Лично я с самого начала был против топорного использования таких артистичных личностей, как вы, времена не те, – вынув сигареты, он угостил Павлика и закурил сам. С пару минут оба молча дымили. – Вообще, карьера любого артиста штука переменчивая, – наконец, философски  заметил куратор. – Человек вы молодой, успехи, судя по медицинскому заключению, в прошлом. С нашей поддержкой можно долго держаться на плаву, а вот ярлык «стукача» двери закрывает, – он протянул записку с номером телефона, – если надумаете, позвоните.         

В эти самые времена у Юльки грянул пенсионный возраст. Предчувствуя скорый конец карьеры, она словно сбросила незримые путы. В «Умирающем лебеде» её раненая птица до последнего мгновения не верила в возможность скорой смерти и, вопрошая о помощи, бросала по сторонам молящие взгляды. В какой-то миг, осознав трагическую неизбежность, лебедь делал последний отчаянный взмах крылами и, изогнув небольшую изящную головку, застывал с немым вопросом:

«Что я вам всем сделал, зачем вы меня мучили»…

Неожиданно её «Лебедь» попал, что называется, на волну. Подогретая скандалами в балетном мире, публика воспринимала его на ура, а исполненный скепсиса маститый критик, побывав на спектакле, оборонил в узком кругу:

«Здесь есть что-то от самой Анны Павловой».

Вскользь брошенная фраза оказала магическое действие на режиссёров. Юльке предложили попробовать себя в сольных партиях, о которых она и не мечтала. И прежде казавшаяся крохотной, звёздочка напоследок ярко вспыхнула на главной сцене. Вскоре один из её лучиков почти случайно достиг начальственных вершин, и на осеннем горизонте замаячило звание заслуженной артистки…

Только Павлик не замечал общей эйфории. Откровенный демарш в разговоре с куратором напрочь выбил его из обыденной колеи. В ожидании, что вот-вот придут арестовывать и на глазах всего двора с позором поведут к «воронку», он вздрагивал от каждого стука в дверь. Визиты монтёра или газовщика из ЖЭК казались большей частью надуманными. После вопросов об ответственном квартиросъёмщике страхи перекидывались на Юльку, и он, глядя на уставленную букетами квартиру, ходил, ни жив, ни мёртв. Особенно тягостно становилось вечерами. Рука не раз сама тянулась к телефонной трубке, палец начинал крутить диск старенького аппарата в прихожей, и…после первых цифр застывал на полпути. Глядя, как внук мечется из угла в угол, не находя себе места, баба Клава молча вздыхала, а сын Борька, сызмальства привыкший к постоянному отсутствию родителей, провожал отца недоумённым взглядом.

Почувствовав, что обстановка грозит выйти из-под контроля, Павлик плюнул на расхожие предубеждения и решился, тайком от жены, посетить Большой в день её спектакля. Забившись в глубину ложи, он неподвижно высидел все три акта, разглядывая порхающую по сцене Юльку, и незаметно его нутро стало заполняться умиротворённостью. После спектакля, Павлик, как ни в чём не бывало, встретил жену у служебного входа. За первым визитом последовал второй и третий.…Глядя на раскланивающуюся счастливую Юльку, он, под бурные овации зала, решил, наконец, как поступить с куратором, и сразу успокоился:

«Что сделано, то сделано, не буду звонить. Вряд ли на пике успеха её осмелятся тронуть. А после Олимпиады видно будет»…

Идиллия завершилась так же нежданно, как и началась. Как-то Юлька явилась домой необычно рано с опухшими от слёз глазами.
– Представляешь, режиссёр перед репетицией попросил заглянуть в отдел кадров. Там, сославшись на решение сверху, вручили трудовую книжку, и отобрали пропуск, – пожаловалась она по-детски растерянно. – Даже остаться в балетном классе ассистентом не предложили.
Павлик, конечно, слышал про интриги в коллективе Большого. Но с такой ненавязчивой лапидарностью отношений столкнулся впервые.
– Может, ты перебежала дорогу кому-то из ваших прим? – попытался успокоить он жену, всячески отгоняя назойливую мыслишку, что причина кроется совсем в другом.
Юлька задумчиво посмотрела на фикус, красовавшийся в одиночестве у окна. В глазах скользнула прежняя озорная искорка.
  – Даже если и так, какая теперь разница, – вдруг весело заметила она. – Я поняла: это плата за успех, который появился, как гость, которого уже перестали ждать. Хорошо, обошлось без лишней шумихи. По правде говоря, от этой постоянно завидующей и интригующей богемы у меня накопилась такая усталость, что уже никакое звание не спасло бы. В последние разы шла на сцену, как на Голгофу, – Юлька снова жалобно всхлипнула. – В гримёрках, будто специально сговорились, не замечает никто, только разговоров, у кого какой любовник, да сколько пар колготок с последних зарубежных гастролей привезли. Хочется общаться с обычными людьми, ходить в кино, знать, что в мире происходит, за столом есть всё подряд. Я не Максимова и не Плисецкая, без меня балет никуда не денется…

Слушая жену, Павлик только кивал, не зная, радоваться внезапному концу её карьеры или огорчаться.

«Ещё на прежнем кураже находится. А завтра, послезавтра, когда не нужно будет спешить на репетицию или спектакль, и она поймёт, что больше никому не нужна, как заговорит?»
 
– Никогда не задумывалась, как обычные простые люди живут? – осторожно поинтересовался он. – Юлька недоумённо помотала головой. – Так вот, небольшая часть: инженеры, врачи, учителя, крутятся, как белки в колесе, между домом и работой. А среди работяг поговорка ходит:

«Спасибо партии родной за доброту и ласку. Всю неделю водку пьём, по воскресеньям красное».

Нам с тобой это не грозит, – успокоил он жену, – зарплаты не хватит…
               
               
               
               

                XIV
Перед новогодними праздниками Алевтина не выдержала и позвонила сама. Трубку сняла Лена и долго односложно пикировалась с матерью. Стараясь не вслушиваться, Женька включил телевизор погромче. Неожиданно дочь вернулась в комнату:
– Она уговаривала встречать Новый год у бабушки. Я отказалась. Теперь хочет с тобой поговорить…
Женька, нехотя поднялся с дивана.
– Смотрю, хорошо устроился. Воспользовавшись моим отсутствием, зашёл на минутку и остался, – раздался в трубке хорошо знакомый недовольный голос.

«Говорит так, будто только вчера расстались, – с раздражением подумал Плесков. – Хотя бы, поздоровалась для начала»…

– Теперь, полагаю, квартиру менять начнёшь?
– Во-первых, здравствуй, – ответил он спокойно, как только мог. – И, во-вторых, для размена нам надо развестись, а позориться на старости лет неохота…
– Ладно, после праздников обсудим, сейчас у мамы со здоровьем неважно, – она бросила трубку.
«Горбатую могила исправит», – в сердцах подумал Женька и стал укладываться.

Назавтра предстоял последний в уходящем году вояж за грузом.

Выезжать пришлось затемно. Снег валил всю ночь, на занесённой колее «четвёрка» вихляла и пробуксовывала, то и дело норовя заглохнуть. Чудом избежав пары столкновений с грузовиками, Плесков, наконец, вырулил на магистраль. Вокруг царило белое безмолвие. Мелькающие деревеньки походили одна на другую. Только когда окончательно рассвело, Женька с превеликими трудностями отыскал нужный поворот, и заметив у обочины знакомый трейлер, въехал на таможенную площадку. Оформив необходимые документы, они тронулись в обратный путь. Дорогу к тому времени успели укатать, и Плесков не спеша двигался вслед за трейлером. Когда проезжали пост, ему мимолётом показалось, что инспектор, проводив машины долгим изучающим взглядом, опрометью кинулся в будку звонить.
 
Уже за следующим поворотом к ним в хвост пристроилась неприметная темно-серая иномарка с тонированными стёклами. Дождавшись, пока трасса расширится, она спокойно обошла по левой полосе Женькину «чет-вёрку» и догнала трейлер. Из-за опущенного стекла высунулась рука, требуя немедленно припарковаться. Почуяв неладное, водитель трейлера добавил ходу и неожиданно резко свернул на показавшуюся просёлочную дорогу. Вильнув на вираже, иномарке пустились за ним в погоню. Женька вынужденно устремился следом. Дальнейшее больше напоминало гонки в американском кино. Задок трейлера вихлял, перекрывая узкую полосу, а иномарка безуспешно пыталась его обогнать. В какой-то момент ей это почти удалось,  но тут дорога круто вильнула вправо. Трейлер занесло, прицеп потащило юзом, и он с глухим стуком снёс иномарку в кювет. Повиляв по инерции между ухабами, та наткнулась на небольшой холмик, и, несколько раз перевернувшись, завалилась набок. Следующий в хвосте Женька, с трудом успев затормозить, только проводил её взглядом.

Водила выскочил из кабины трейлера и кинулся к «четвёрке»:
– Живой? – Весь мокрый от напряжения, Плесков, в ответ только кивнул. – Срочно дуем отсюда, это бандюки местные. Месяца два назад предупредили, чтоб больше в этих краях не появлялся. Когда очухаются, нам с тобой несдобровать!
– А если искать будут потом? Номера ведь запомнили.
– Я их номера тоже запомнил. В Москву приедем, сообщу кому следует. ГАИ вызывать нельзя, груз проверят, а накладные скорей всего липовые. Хозяева за это по головке не погладят. Своим передай, больше на шермачка ездить нельзя, лавочка накрылась, ну решай!
Плесков повернул ключ зажигания, мотор работал ровно:
– Дорогу знаешь, чтоб ментам особо на глаза не попадаться?
Водитель кивнул:
– Тут недалеко грунтовка до посёлков шла…

Покружив пару часов по еле видной разбитой грунтовой дороге и сполна ощутив на собственной шкуре, во что иногда обходится благополучие в новой свободной России, Женька, приехав,  спрятал машину на неприметной стоянке, и решил пока не высовываться. Приключение подействовало, подобно ушату колодезной воды. Таскать каштаны из огня для чужого дяди сразу расхотелось. Когда сиюминутный шок отошёл, Женьку начало трясти от пережитого. Проигрывая в голове задним числом детали погони, он раз за разом убеждал себя, что другого выхода не было. Но почему-то совесть продолжала грызть за судьбу неудачливых бандитов.

В квартире царила тишина: Тома, прежде такая внимательная, не звонила. Погоревав, Женька в канун Нового года оставил квартиру дочке, и сам двинул по старой памяти в офис и оттуда набрал номер Томы. Ему ответил низкий мужской голос с едва заметным иностранным акцентом:
– Она сейчас занята, оставьте, пожалуйста, ваш номер.
– Это Евгений, пусть позвонит, когда освободится, телефон она знает.
Поздно ночью, когда Плесков уже дремал перед телевизором, раздался звонок.
– Совсем запропастился куда-то! Если бы только знал, как я по тебе соскучилась, – прошептал в трубке знакомый голос с хрипотцой. – Мне рассказали обо всём на следующий день. Хотела тут же разыскать тебя, но пришлось ехать с дочкой на вокзал – срочно встречать её отца с приятелем. Сейчас приятель в гостинице, а мой бывший для экономии остановился у нас, в общем-то, это и его квартира. Конечно, инцидент с машиной неприятный, но пока всё тихо. Об остальном расскажу при встрече.
– Хотелось встретить с тобой Новый год, но теперь это, наверное, невозможно, – грустно заметил Женька.
– Да, неудобно оставлять их с дочкой одних. Всё же, он давно здесь не был.… Ну, ты совсем приуныл, – бодро заметила Тома, в ответ на обиженное сопение Плескова. – То, о чём ты подумал – исключено, – испуганно добавила она. – Выбрось все эти глупости из головы, и поезжай-ка лучше, на нашу дачку, печку растопи и всё такое. А я подскочу, как только смогу, – и она чмокнула трубку.

Налив  коньяку в стакан, Женька погрузился в невесёлые думы. Перспектива встречать Новый год одному отодвинулась на второй план. В конце разговора с Томой Плесков, где-то под самой диафрагмой ощутил леденящий холодок, который теперь не давал покоя.

«Может его всё это время использовали втёмную? И сейчас, когда мавр сделал чёрную работу и допустил нечаянный прокол, хотят избавиться потихоньку? А как же Ленка? – ведь он пообещал дочке,…– Женька выпил коньяк. По телу разлилось приятное тепло, а в голове стало проясняться. – А чего, собственно говоря, распустил нюни, ведь груз не его собственность? Тут другое интересно, как после стольких лет жизни поврозь, Тома с мужем сосуществуют в одной квартире, – внезапно подумал он. – Ведь не будешь же до конца одеваться утром или вечером по пути в ванную».…

От этой запретной мысли Женька, сам не зная почему, расстроился уже всерьёз. Ум, конечно, понимал всё, но другие органы чувств с этим фактом мириться никак не хотели. В памяти оживали интимные моменты, каких ни он, ни она, ни с кем другим себе бы не позволили, и за которые обоим потом было не стыдно только друг перед другом.…

Выключив в каптёрке свет, Женька уставился в окно. Пустое безмолвное пространство с неровной кромкой горизонта и сереющим от дымных облаков небом разрезала спешащая змейка огоньков электрички. Испустив протяжный стон, она скрылась за лесом так же внезапно, как и появилась.

«Сначала необходимо определиться с Ленкой, – решил он трезвеющим умом. – Одна она пропадёт».

Женька посидел ещё немного и направился спать. Завтра опять вставать рано, идти за машиной, потом по магазинам, и ехать прогревать дачу…

Тома объявилась второго января. Хруст её сапожек Плесков услышал сквозь сон, когда ещё толком не успело рассвести. Он выскочил с порога на снег в одной фуфайке, и на руках отнёс в дом.
– Не сердись, я не могла раньше. Давай полежим немного, согреемся, а то я всю ночь электричку проспать боялась, – тихонько попросила она, и скинув верхнюю одежду, залезла к Плескову под одеяло.
Минут десять оба лежали, поглядывая друг на друга через светлеющую синеву.
– Сначала каждую ночь видела, как тебя из машины вытаскивают и волокут куда-то, очнусь – слава Богу, всего лишь сон. Потом представлю, что из-за каких-то паршивых денег могла тебя лишиться, и жить больше не хочется, – внезапно произнесла Тома совсем тихо.
– А я уж подумал, прощай любовь, увяли помидоры…
– Даже если и увянут, ещё много чего останется, – усмехнулась она и бережно прикоснулась губами к его небритой щеке.

Вечером под потрескивание жарко полыхающих поленьев Тома рассказала, что осторожно удалось выведать за это время. Незадачливые рэкетиры остались к  счастью,  живы, и лежали в больнице. Показания они давать отказались, объяснив, что сами, не удержавшись на пустой скользкой дороге, завалились в кювет.
– Тем не менее, по служебным делам на «четвёрке» больше ездить нельзя, мало ли, кто и где вспомнит, или искать будет. Поэтому оставь её себе, как премию, – решительно заявила Тома. – Работать теперь будем по иной схеме. Будешь получать пока зарплату, а к лету видно будет.
– Хорошо, хоть так. Я грешным делом подумал, просто укажут на дверь, – вздохнул Женька.
Тома поглядела на своего возлюбленного испытывающе:
– Мой бывший о тебе очень высокого мнения, просил кланяться и пе-редавать привет.
– Какие церемонии, можно подумать, ему не всё равно, – подхватился Плесков.
– Я тоже так думала, но выяснилось: нет. По приезду, правда, что-то вроде лёгкой ревности проскочило. Все вы мужики – собственники в душе, – она тихонько вздохнула. – Он предложил подумать о расширении сферы деятельности. Ну, ни век же такому, как ты, просто деньги пересчитывать.… Только, встречаться вам ни к чему, будете, как два бойцовых петуха, друг на друга глядеть.
– С наукой раз и навсегда покончено, для меня, во всяком случае, – решительно заявил Женька. – Она так далеко ушла, что уже не догнать.
– А ты не спеши. В тебе больше обида говорит, что обошли когда-то, – она вдруг решительно вылезла из-под одеяла и стала одеваться.
– Свидание окончено? Страдалец получил свою толику утешений, и должен быть удовлетворён, – съехидничал Женька, глядя, как она, вынув из сумки новый адидасовский костюм, натягивает его на стройную фигуру. – Теперь снова в поход к новым свершениям. 
– Не надейся, я сюда приехала до конца недели. Пойдём, пройдёмся… Вина опять купим, кильки в томате, вспомним, как на звёзды смотрели, – предложила Тома.
Хрустел свежий настил под ногами, убаюкивая настоянную на хвойных запахах первозданную тишину. Словно тугая девичья коса, вилась по обочине и терялась среди сугробов узорчатая дорожка, сплетенная на снегу двумя парами следов. Внезапный шум крыльев потревожил, казалось, заснувшие вековые ели. Пробудившись от сна, они распрямляли неловко согнутые ветви, спеша отряхнуть налипший за ночь снеговой покров. Ёще мгновенье, и потревоженная туча воронья многоголосым карканьем наполнила рощу…

Покрытые снежной пылью влюблённые с раскрасневшимися лицами стали похожи  на деда Мороза и Снегурочку, и зашагали назад по еле заметной тропинке.   
– Так трудно стало. Всё больше студентов после окончания за границу уезжают, и учебный процесс приходится перекраивать с учётом этих требований, – с обидой поделилась Тома.
– Как там дядя Саша поживает? – внезапно вспомнил Плесков.
– Его осенью ректором выбрали, ты разве не знал? – удивилась она. – Теперь главный идеолог всех новшеств. Позвонил бы как-нибудь…
– Рука не поднимается, с глаз долой – из сердца вон, иначе мы, россияне, не можем.…Да и непонятно, как моё появление в институте воспримут.
– Признайся, назад в альма-матер нет - нет, да тянет? – Плесков набычился и решительно помотал головой. – Зря ты так, институт совершенно другим стал. Многих из твоих доброжелателей давно нет. Кто-то уехал, другие в бизнес подались…
Шумно выдохнув, Женька остановился и закурил, выпустив струйку дыма в морозный воздух
– Может, ты и права, – неожиданно согласился он, догоняя Тому. – Мне только нужно с Лёшкой и Алевтиной до конца разобраться…   
Тома бросила на возлюбленного жалостливый взгляд:
– Я уже год хожу по институту и вспоминаю, как мы столкнулись од-нажды в этом длиннющем коридоре. У тебя был такой вид, словно на минутку спустился с неба, и после его просторов никак не сообразишь, что оказался на бренной земле. Я сразу решила: вот молодой, а уже  настоящий физик. Потом, когда ты вызвался проводить меня до автобусной остановки, всё думала: решится пойти дальше или нет, а уже в саду никак не могла понять, зачем так далеко тащить, поприличней куст выбирает, что ли …
– Я заранее всё рассчитал и бдительность твою усыплял до последнего момента, выходит зря, – усмехнулся Женька.

Они ещё немного поблуждали по замёрзшим просекам, и пошли согреваться в дом.

               
               

                XV
В канун праздника Победы тихо скончалась баба Клава. Ещё поутру она привычно копошилась, собирая Борьку в школу, потом сходила на Пятницкий рынок за капустой, и наварив свежих щей, уселась смотреть телевизор. Когда Павлик с Юлькой вернулись и сели обедать, баба Клава была в норме и горячо обсуждала бойкот Картером Олимпийских игр. Ближе к вечеру над Замоскворечьем разгулялась страшная гроза.

Сопровождаемые зловещей канонадой калибров небесной артиллерии, молнии бесновались у самых крыш, озаряя близлежащие дома вспышками мертвенного света. Из водостоков хлестали ручьи мутной пузыристой воды, превращая двор в одну большую лужу. Казалось, ещё немного, и вода устремится в подвалы...

Гроза отступила внезапно, оставив на асфальте сорванные почки тополей и пятнышки лепестков черёмухи. После дневной духоты в воздухе разлилась долгожданная прохлада.

Павлик с Юлькой сидели у себя, и за стрёкотом швейной машинки не услышали необычной тишины, воцарившейся в квартире после грозы. Первым встревожился Борька. Когда осторожно открыли дверь в комнату, баба Клава еле дышала. «Скорая» отвезла старушку в Яузскую больницу, где под утро она отошла, не приходя в сознание.

Хоронили бабу Клаву на Ваганьково, в правом крыле среди пресненских работяг. Глядя, как гроб опускается в свежевырытую могилу, Павлик не выдержал, и на глазах у всех разрыдался. Юльке пришлось отвести его подальше от посторонних глаз и долго успокаивать. Панихиду отслужил батюшка из местной церкви. Дождавшись, когда покойной отдадут последний долг, Павлик с Юлькой задержались, и долго глядели на могильный холмик и деревянный крест с карточкой у изголовья.
– Такая тоска внутри, – заметила Юлька, – словно мы с тобой осиротели. Это при живых-то родителях…
– Твоя мать во время панихиды головой вертела, будто искала  кого-то, – заметил Павлик.
– Решила, что мы твою мать из Ташкента вызвали, – пояснила Юлька. – Кстати, ты сообщить ей догадался?
– Хотел сначала, – виновато ответил он. – Потом подумал: приедет, начнутся расспросы, то да сё.… Ни к чему всё это в нашем с тобой положении. Напишу, когда образуется.
– Когда мама поняла, что твоих родственников нет, на меня перекинулась. Уговаривала снова пойти и попроситься в театр. Никак не может успокоиться, что я заслуженной артисткой не стала, – усмехнулась Юлька. – Я ей: Борька уже большой, ты вместо меня смотреть за ним станешь? А она в ответ прежнюю песню: рожать не надо было, и замуж выходить. Сейчас летала бы свободной птицей и решала только за себя.
– Она права, когда винит меня во всех бедах, – Павлик потупился и вздохнул. – Тебе самой это в голову никогда не приходило?
 – Приходило, и не раз, – Юлька с досадой отмахнулась. – А когда видела, какую цену платят другие, пропадало всякое желание следовать по их пути. Я не брюзжу, и никого не осуждаю, Боже упаси, но и свою натуру не переиначишь… Моя мама вообще со странностями, – помолчав, добавила она. – Нашего сына не жалует. У неё внуки – это дети сестры. Думаешь, мне, как матери, не обидно?
– Я тоже заметил: на панихиде Борька в сторонке от них, как неприкаянный стоял. Он-то чем успел перед ней провиниться?
– Да ничем. До сих пор не может пережить, как после войны сохла  по твоему отцу, а он другую предпочёл, …слушай, мы о своём, да о своём, – спохватилась Юлька. – На поминки пора, родственники заждались.   

Больше не тикали старенькие ходики и не скрипели дряхлые шифоньер с комодом. Вместе со своей хозяйкой они погрузились в вечный сон. Теперь Юлька сама поднималась чуть свет и собирала сына в школу. Потом она брала кошёлку и пускалась в долгое путешествие по продуктовым магазинам. Всюду приходилось выстаивать длинные очереди, от которых у неё с непривычки гудели ноги.
Между тем, оркестр колесил с гастролями по городам и весям, навещая столицу редко. Музыканты, не попавшие в звёздный состав, суетились по халтурам. Павлика звали на них всё реже и реже, за время вынужденного простоя он незаметно выпал из обоймы.

Очень скоро в доме стала ощущаться нехватка средств. Деятельная Юлька, недолго погоревав, отправила Борьку, подальше от соблазнов, на всё лето в спортивный лагерь, а сама устроилась в шарашку рядом с домом.
– Поработаю месяца два вожатой, вспомню юность золотую, а с осени в доме пионеров танцевальный кружок буду вести, – поделилась она с Павликом. – Тебе тоже пора подыскать не слишком хлопотное.
В ответ, тот достал кипу нот и разложил на столе.
– У бабки среди всякого хлама я патефон отыскал со старыми пластинками: на них танго, вальсы, фокстроты всякие. Записал мелодии на слух и обработал в современном стиле. Ребята на халтурах всю весну это играли, и платили понемногу. А сейчас решился своему маэстро показать, когда в Москву приедет.
– Значит, с трубой решил покончить? – огорчилась Юлька.
– И да, и нет. Кем-то вроде играющего тренера хочу стать…

Рандеву ему назначили в первых числах июля. До Олимпиады оставалось около месяца, и Москва в ожидании наплыва иностранных гостей настороженно затихла. Магазины освободились от очередей, выглядя непривычно просторными. На прилавках вместе с традиционной селёдкой спокойно соседствовали знакомые только по заказам красная рыба и копчёная колбаса. В табачных ларьках рядышком со «Столичными» и «Явой» красовались «Мальборо» и «Союз Апполон». Беспомощно глазея на витрины, Павлик испытывал чувство обиды на судьбу, лишившей их возможности хоть изредка наслаждаться этим великолепием.   

Маэстро встретил его без лишних церемоний и сразу углубился в ноты. Обескураженный сухостью приёма, Павлик вертелся на кончике стула, ни жив, ни мёртв.
– Вы сыграть это можете? – наконец, произнёс мэтр, встряхнув пышной седой шевелюрой, и протянул ему несколько листков из пачки.
Облизнув пересохшие от волнения губы, Павлик достал трубу и продул мундштук.
– Я беру всё с условием, что вы больше никому это предлагать не будете, – послушав его с пару минут, решительно заявил маэстро. – Кстати, если мне не изменяет память, скоро год, как вы не концертируете. Смею поинтересоваться, на что жили это время?
– Сразу по приезду я порвал с этой организацией, – признался Павлик.
–  Каков герой, – усмехнулся мэтр, – оттуда так просто не отпускают.
Павлик пожал плечами:
– Во всяком случае, больше меня не беспокоили.
– Ну хорошо, а потом?
– Перебивался, сколько мог, халтурами, а когда жену из Большого уволили и бабка померла, совсем тяжко стало.
– Ладно, попробуем снова начать сотрудничать, – вздохнул мэтр. – Как говорится, кто старое помянет. Я вам и дальше буду заказывать аранжировки. Единственный совет: не  сочтите за труд, походите на курс композиции, чтобы велосипед не изобретать.

На седьмом небе от счастья Павлик покинул квартиру. Только на улице вспомнив, что забыл трубу, он опрометью ринулся назад. Мэтр поджидал его, терпеливо разгуливая у подъезда с футляром в руке.
– Не волнуйтесь, я выходить собрался, – произнёс он, заметив растерянную физиономию. Знаете, после вашего звонка я подумал, что придёте проситься на прежнее место, и не знал, как отказать, чтобы не обидеть. А вы характер проявили, мне это нравится… 

Притихшую Москву всколыхнула смерть Высоцкого. В ожидании приезда Марины Влади доступ к театру оставался свободным, власти лишь наблюдали за происходящим. Однако в день похорон все закоулки и крыши вокруг оцепили плотным кордоном, сквозь который смогли просочиться лишь счастливчики, дежурившие с ночи.
Простояв в очереди на набережной и сделав заход через дворы, Павлик с Юлькой осознали тщету усилий, и пошли шататься по окрестностям.

Когда они вернулись, гроб уже вынесли из театра. Основная масса провожающих  хлынула за ним на Ваганьково. С толстого оконного стекла одиноко глядело сообщение о смерти поэта, да кирпичная стенка рядом пестрела рукописными листками его наиболее пронзительных стихов.
– Не поймёшь, где настигнет народная молва: в упор или с тыла, – недоумённо заметила Юлька. – Обратил внимание, сколько разных людей искренне переживали? А большинство его стихов и не слыхали никогда.
Павлик кивнул головой:
 – Баба Клава рассказывала, что такое творилось на похоронах Есенина. Помнишь, я перед армией играл на Ваганьково в похоронной команде, когда ты в положении была? – Юлька утвердительно кивнула. – Однажды, отыграли заупокойный  марш,  и я пошел послоняться по кладбищу. Бреду между оград, весь в мыслях о нашем с тобой будущем, и натыкаюсь на кучку людей, а за ними памятник Есенину. Я протискиваюсь поближе и вижу немолодую, задрипанного вида тётку, – Павлик рассмеялся. – Ты не представляешь, она так смешно читала его стихи и размахивала в такт обеими руками:
«Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше  невмочь»…
Я прикрыл глаза, чтоб ничего не отвлекало, и тут она повернулась ко мне и прямо в лицо как выкрикнет:
«Чёрный человек водит пальцем по мерзкой книге, и, гнусавя, надо мной, как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги, нагоняя на душу тоску и страх»…
Глупость, конечно, но я перепугался: а если это адресовано лично мне? Ну, и поспешил ретироваться. Иду, а голове сплошь мрачные мысли: институт бросил, тебе жизнь исковеркал.… Явился домой и сразу к бабке: 
 – Ты Есенина читала? Как ты думаешь, он – хороший поэт?
А она на полном серьёзе:
– Его, как и Моцарта, Господь даром провидения одарил.
Я разозлился:
– Любой пьяный такой околесицы ещё больше нанесёт, ты его только попроси. 
 – Если ты о «Чёрном человеке», то это не околесица, а посланник его alter ego, по-русски второго я. В каждом из нас он до поры спит, а в назначенный час является на свет Божий. Сумеешь осознать и покаяться, значит останешься человеком, а нет…
– А «Москва кабацкая»? Мне товарищ тетрадку давал почитать, там похабщина одна!
– Ты ещё молод, со временем вместо слов сокрытый смысл начнёшь понимать. Московский люд её, словно покаяние, принял в послереволюционном похмелье. Когда Сергея в Питере повесили, его вовсе в мученики возвели. Шутка ли, самоубийцу на православном кладбище, пусть даже и в ста шагах от церкви, всем миром похоронить…
Тут я растерялся и бабу Клаву и так осторожно спрашиваю:
– Откуда ты обо всём этом знаешь?
– Сидельцы рассказывали, из тех, кто после смерти вождя вернуться в родные места смог. Помнится, один ещё приговаривал всё: «Сначала в душе своей разберись, и тогда поймёшь, что ищешь вокруг»…
– А к тебе самому Чёрный человек никогда не являлся? – испытывающе посмотрев на мужа, внезапно поинтересовалась Юлька.
Павлик замялся:

«Неужели она с самого начала знала,… или только недавно подсказали?» – и, чтобы не встречаться взглядом, отвёл глаза.

Таганская площадь стала потихоньку пустеть. Лишь в самом её центре под отцветшими каштанами раздавался хриплый голос барда из переносных магнитофонов, и теснились наиболее его рьяные почитатели.
– У меня такое чувство, – внезапно произнесла Юлька, – будто сегодня где-то наверху лопнула струна, и теперь наша беззаботная жизнь покатится под откос.


               
               

                XVI
Дома Женьку поджидал очередной сюрприз. После долгой отлучки в квартиру внезапно нагрянул сын. Вид у него был не вполне уверенный.
– Пап, не возражаешь, если немного поживу с тобой и Ленкой? Со своей девушкой рассорился окончательно, мы с ней совершенно разные люди, я и с фирмы её отца ушёл.
В ответ Плесков потрепал сына по копне светлых прямых волос.

«Матушкина порода», – мелькнуло в голове ненароком.

– Лучше это понять раньше, чем позже, – рассудительно заметил он. – Чем думаешь заняться?
– Пока на перепутье, – Лёша по-детски, как прежде, с надеждой по-смотрел на отца.

«Только собрался расставлять точки над i, а тут семья собирается. Для полноты счастья только Алевтины не хватает, – вздохнул про себя Плесков. Он бросил осторожный взгляд на сидящих друг против друга брата и сестру. – Оба уже взрослые, его дети. Лёшке вообще под тридцать и по-прежнему просит о помощи. Корить Алевтину за то, что держала обоих подле своей юбки, и они выросли неприспособленными к жизни? – Кто ж мог предполагать, что страна развалится?"

– За бугорок пробовал податься? Слышал, там наши ребята нарасхват. Съездил бы на годик-другой, на мир посмотрел. Не понравится – вернешься. Давай позвоним дяде Саше, – предложил он.
Сын равнодушно пожал плечами:
– У нас полгруппы в Штатах. Устроились программистами, кто как. Я в этой науке ни бум-бум. К тому же, надо язык заново вспоминать, а там опять начинать с нуля, – по - щенячьи оскалившись, он бросил на отца негодующий взгляд. – Сам-то чего не уехал?

«Вылитая Алька, не только ужимками, но и манерой переводить разговор на собеседника, – мелькнуло у Женьки. – Сейчас хамить начнёт, – он вдруг вспомнил, как учась на одни тройки, Лёшка сменил несколько заведений в округе, и везде, по словам жены, оказывались виноватыми учителя. В конце концов, его со скрипом пристроили в элитную физматшколу, откуда открывалась прямая дорога в вуз. Последовавшие годы, он, по существу, занимался вместо сына. А Алексей, вдобавок ко всему, подглядывал за ним и докладывал матери.…Самое интересное, что заполучив-таки диплом, интеллигентом по образу мышления Лёша не стал, и теперь, видимо, даже тяготится своим образованием, – Женька потихоньку вышел на балкон и закурил. – А сам? Приехав из уральской глубинки, честно выдержал немыслимый по тем временам вступительный конкурс. Дальше: воля случая и связи отца, которыми толком не сумел воспользоваться. Правда, и никто из сверстников особых высот и известности не достиг. Однажды их вместе с учителями скатали, как потёртую ковровую дорожку, и отставили в сторону. А наука вернулась в те края, откуда, вместе с табаком и кофе её привели под уздцы русские государи»…

Сигарета догорела почти до фильтра. Женька закинул окурок подальше, и приободрённый вернулся на кухню. Дети прихлёбывали чай из знакомых кружек и что-то тихо обсуждали. Плесков взял свободный стул и уселся рядом с сыном:
– Знакомые ребята в институте остались? – тот моментально развернулся и обрадованно кивнул. – Приходи в себя, будем вместе новую науку двигать.

Незаметно они зажили втроём. Лёшка регулярно навещал мать, иногда оставаясь у неё ночевать. После каждой побывки он день-другой с отцом не разговаривал, лишь поглядывал исподлобья и отделывался односложными фразами. В отличие от брата, Ленка ездила редко и неохотно, и возвращалась, как правило, вся в слезах. Сама Алевтина названивала почти каждый вечер. Женьку она игнорировала, но на квартиру не посягала, и он постепенно стал успокаиваться. 

Между тем вышли все мыслимые сроки, а Тома, после каникул на даче, будто сквозь землю провалилась. Она не появлялась в офисе, домашний телефон стоял на автоответчике.

«Может повздорили с Ленкой? Или бывший муженёк сумел убедить, что я использовал её, и теперь хочу снова сойтись с Алей», – недоумевал Женька. Потерзавшись, он всё же не выдержал и осторожно поделился сомнениями с дочерью.

– У Томы со здоровьем небольшие проблемы, – пояснила Ленка. – Ничего страшного, но сейчас она в больнице, …какой, просила пока тебе не говорить. С иностранным компаньоном теперь общаюсь напрямую лично я. Он такой предупредительный, уже несколько раз в ресторан приглашал.
– Не нравится мне всё это, – нахмурился Женька.
– Тебе, как отцу, нравственность дочери раньше надо было блюсти. Сейчас она взрослая самостоятельная женщина, – назидательно заметила Ленка. – Ну, не переживай так, – добавила она, искательно заглядывая в его потемневшие глаза. – Этот Эмиль вполне приличный человек: после ресторана на своей машине всегда домой привозит… 
 
Одна головная боль прошла, и тут же возникла другая. Алексей продолжал бездельничать,  нимало не заботясь о своём будущем. «Надо намекнуть поделикатнее, что дело не в деньгах, время идёт к маю, люди скоро  разбегутся по дачам, и всё отложится до осени», – думал Женька, глядя, как сын часами треплется по телефону.
Почувствовав, что отношения постепенно накаляются, Лёшка вызвался на разговор сам:
– Тут встретил ребят, – сообщил он небрежно. – Проболтались годик-другой по заграницам, сейчас на кафедры вернулись и собирают современные компьютеры, больше для себя. А вокруг позавчерашние продают. Они могли бы гораздо серьёзнее машинки клепать.
– Отвёрточная технология на коленке! – Плесков весело посмотрел на сына. – Предположительно заказы уже имеются?
Тот отрицательно качнул головой:
– Даже не знаем куда соваться. Рынок практически не освоен, и комплектующих нет. Жаль: высококлассные специалисты, помещение – и всё в институте под охраной. Попроси своих, чтоб привозили «железо» понемногу, список ребята дадут.
– А деньги? Если понимаю, речь идёт не о тысяче долларов…
Сын посмотрел на него с надеждой:
– Мы тут прикинули, первоначально необходимо тысяч десять - пятнадцать, треть собрали, а остальное, когда раскрутимся, отдадим.
Женька задумался:

«В принципе идея казалась здравой, но покрутившись среди реалий, он понимал, что занимать такую сумму на фирме, да ещё минимум на полгода, более чем неразумно. Только-только сам на ноги вставать начал. С другой стороны – это родной сын. Отказать, сославшись на обстоятельства, проще простого. К кому же ему ещё обращаться? Может в кругу своих ребят, наконец, найдёт себя»…

– Я попрошу Эмиля, чтобы помог вам собрать пару компьютеров,– предложил он. – Один в офисе поставим, другой в институте. Его детали – ваша работа. Думаю, согласится. А за это время поищем по банкам и прочим частным конторам. В последние годы там много наших осело. Ребята грамотные, и по старой памяти могут поддержать.
Лёша радостно кивнул:
– Только все переговоры веди сам. У тебя в новом костюме вид такой представительный…



               

                XVII
Впервые за пять лет Юлька снова порхала, правда, уже не на подмостках Большого. Артистическая карьера с сиюминутными волнениями и мелкими тревогами осталась в прошлом. Теперь всё её существо переполняла гордость за сына, ставшего осенью студентом. Юлька загадала это в последний день Олимпиады, глядя, как Мишка с арены взмывает в поднебесье, чтобы отправится в нескончаемый полёт  истории.
Она ничего не умела делать наполовину, и, как только в конце лета Борька вернулся из лагеря, взяла его в оборот. Изредка позванивающие подруги из кордебалета взахлёб говорили о прошедших зарубежных гастролях. Стоически, как во времена беременности, Юлька выслушивала их, и тут же забывала за повседневными заботами. Постепенно восторженные звонки сменились жалобами на неудавшуюся судьбу. Юлька не злорадствовала втайне и никому не читала морали. После каждой такой слезливой исповеди она лишь благодарила провидение и продолжала двигаться по намеченному пути.

Её несокрушимая уверенность основывалась на вздорном, на первый взгляд, обстоятельстве: сын был начисто лишён способностей, которыми природа щедро одарила мать и отца. Поначалу Юлька была этим крайне раздосадована. Но заметив, что самого Борьку их отсутствие  мало  трогает, быстро успокоилась.
– Не будем его неволить. Лучше талантливый трубочист, чем негодный пианист, – заявила она однажды мужу. 
В голове Павлика ещё звучали последние композиции, и он легко со-гласился с женой. Профессию музыканта, которой его товарищи чрезвычайно гордились, он в последние годы немного презирал, считая недостойной настоящего мужчины, и часто с тоской поминал Бакинскую мореходку. Правда, в словах Юльки сквозил элемент полной безнадёги. 
– Неужели Борька настолько бездарный или ленивый, что пора бросать школу и подыскивать подходящее ПТУ? – изумлённо поинтересовался он. 
– Ты меня не так понял, – поправилась Юлька. – Наш сын – обыкно-венный парень. Звёзд с неба не хватает, но занимается с охотой. А поскольку связей у нас нет, остаётся инженерный вуз.
– Это сейчас слово инженер вроде ругательного. В тридцатых годах инженерным околышем гордились, а Олеша  писателей «инженерами человеческих душ» назвал. Если помнишь, я тоже поступил в инженерный вуз, правда, бросить пришлось, о чём часто потом жалел, – возразил Павлик. – Это дело на самотёк пускать нельзя. Я слышал, там конкурс приличный. Все в студенты рвутся, даже частных педагогов нанимают, чтобы потом только от армии откосить.
– С твоими гонорарами особо не разгуляешься, рассчитывать на по-мощь родственников тоже не имеет смысла, остаётся одно: в расцвете лет снова за парту садиться и вместо батманов и фуэте физику с химией вспоминать, – весело подытожила Юлька. – Ничего, прорвёмся, где наша не пропадала.

Трудно сказать, что в конечном итоге оказалось решающим: природные способности Борьки или несокрушимая Юлькина уверенность, но результат был налицо. Глядя на счастливую жену и возмужавшего, раздавшегося в плечах  сына с тёмным пушком над верхней губой и на  голову выше матери, Павлик вспоминал, как приехал на побывку, и его встретила Юлька с Борькой на руках. Они поменялись местами, но по-прежнему воспринимались единым, цельным организмом. 
 
В те годы большинство людей жило, толком не успевая осмысливать настоящее. Толстые литературные журналы наперебой печатали запрещённых писателей и поэтов. Вдохновлённые массовыми развенчаниями прежних идеологических мифов, в страну стали заглядывать её бывшие граждане, пережидавшие за границей застойные времена, а из далёких зон потихоньку тянулись сидельцы последнего созыва. Всякий раз, когда на свет выплывала очередная невероятная история, мысли Павлика перекидывались на сгинувшего с концами Валька:

«Интересно, где он сейчас тянет лямку?»

Разузнавать по официальным каналам было опасно. Пока он раздумывал, как поступить, подоспели новогодние праздники. Для Павлика это были те самые недели, которые кормят год. Водоворот из ёлок и концертов всё кружил и кружил, и на его фоне судьба Вальке отодвинулась на второй план.

В конце месяца Павлику пришла открытка из далёкого Ташкента. Мать Павлика поздравляла всё их семейство с Новым годом. В конце была приписка другим почерком:

«Павлик, если сможешь, приезжай. Мама очень плоха. Таня»…

На мгновение ему показалась, что эта весточка времён их первой и единственной встречи с матерью, которую они с Юлькой предпочитали ни-когда не вспоминать. Павлик недоумённо повертел открытку, штемпеля были свежие.

«Как могло случиться, что после этого мы больше не встречались? – Ведь я толком ничего не знаю, кроме того, что она сбежала сразу после ареста мужа, оставив годовалого сына, то есть меня, на руках свекрови. Баба Клава как-то обмолвилась, что отец заболел на зоне и вначале 50-го умер. Помнится, она ещё говорила: отец увидел мать в каком-то ресторане и потерял голову. Они никогда не были расписаны, отец просто привёл её к себе, и они стали жить вместе…Может, для всех нас настало время откровений, и сию чашу нужно испить до дна», – решил он наконец, и показал жене открытку.

– Лучше съездить, – посоветовала Юлька. – Тем более, что сами зовут. Рано или поздно всё равно с этим пора разобраться.
– А Борьке что скажем? Ведь он до сих пор пребывает в неведении, что у него есть ещё одна бабушка.
– Гастроли в Ташкенте. А когда вернёшься, видно будет…
Павлик отправился брать билет на самолёт. Ближайший самолет  вылетал ранним утром.

К полудню морозец Домодедова сменился почти весенним теплом Ташкента. Разомлевшему после бессонной ночи Павлику пришлось на перекладных добираться до железнодорожного вокзала, и в конечном пункте назначения – Арыси он оказался уже на закате. Мать проживала в обычном городском доме. Разыскав нужный подъезд и поднявшись на второй этаж, Павлик с трепетом нажал кнопку звонка. После долгой паузы за дверью послышались шаркающие шаги, ему открыла немолодая уже женщина  со следами былой красоты на лице.
– Это ты, Павлик? – напряжённо спросила она. – Проходи, я тебя уже который день жду. 

Смущённый Павлик послушно поплёлся за ней. Квартирка состояла из небольшой с коврами комнаты, и крохотной кухоньки, в которой они с трудом разместились вдвоём. Проголодавшийся Павлик с удовольствием ел домашний узбекский плов, запивая его зелёным чаем из пиалы, и размышлял, как ему следует поступить дальше. Дождавшись, пока он насытится, мать убрала стол и начала разговор сама.
– Ты женат?
Павлик в ответ утвердительно кивнул:
– Ну, конечно, сыну уже восемнадцать стукнуло, его Борькой зовут, он у нас студент.
– А кто твоя жена? Та соседская девушка-балерина? Чем она сейчас занимается?
– Юлька выступала в Большом театре, сейчас на пенсии, подрабатывает в доме пионеров, – Павлик достал фотокарточку жены с сыном и протянул матери.
Достав очки, та долго внимательно рассматривала её.
– Борька - вылитая мать, – наконец, заметила она. – Вон оно как вышло.
– Это ты о чём? – ничего не понимая, Павлик уставился на неё.
– Так, старое вспомнилось. Ты-то сам, чем занимаешься?
– Я музыкант, раньше на трубе играл в одном известном оркестре. Сейчас музыку пишу понемногу.
  – Сынок, извини меня за вопросы, я, конечно, очень виновата перед тобой, – внезапно произнесла мать жалобно. – По телевизору в последнее время такие истории рассказывают, что у меня внутри всё давит и давит. Отца твоего вспоминаю. Ведь он нас с тобой спас тогда. Поначалу его просто вызвали, обо мне и моих знакомых расспрашивать стали: кто, да что, в каких отношениях. Он прикинулся незнающим, а домой пришёл и говорит: «Ребёнка моей матери оставь пока, и срочно беги куда подальше». Я чемоданчик схватила, на Казанский вокзал и в поезд до Ташкента. В Арыси госпиталь военный тогда стоял, я в него устроилась. Потом уже бабке твоей сообщила, и она в ответном письме написала, что вместо меня забрали отца…
– А почему вы в другой раз так быстро из Москвы уехали? – растерянно спросил Павлик.
– Мать твоей Юльки, когда меня увидела, перекосилась вся. А я, говорит, думала, что тебя вместе с Ромой тогда увезли…Баба Клава, когда узнала обо всём, чтобы дальше шуму не произошло, меня уехать попросила.
Павлик недоумённо посмотрел на неё:
– Ты думаешь, Юлькина мать причастна к задержанию отца?
– Больше некому. Он как-то говорил, что когда с фронта вернулся, прохода ему не давала. Даже грозилась руки на себя наложить. А когда я в квартире появилась, эта кикимора поняла, что облом вышел, и сообщила, куда следует: мол, люди собираются, политику обсуждают и всё такое. Напиши сынок, куда следует, тебе должны ответить. Пусть правда выяснится, – мать с надеждой посмотрела на Павлика.
– Почему же ты только сейчас об этом говоришь? – спросил Павлик.
– А кто бы меня раньше слушать стал? В прежнее время люди старались поскорей позабыть, как друг на друга доносы писали. А Горбачёв пришёл, очухались, стали прежние дела поднимать, – она жалостно вздохнула. – Твоей сестре не до меня, в Ташкенте живёт, дочку одна воспитывает. Сначала, я сама хотела в Москву приехать, но силы уже не те. Чувствую, скоро Богу душу отдам.
 – Хорошо, мама, я постараюсь, – пообещал на всякий случай Павлик. – Только дело может оказаться небыстрым.
– Мне не к спеху, напишешь, если жива буду, – мать махнула рукой. – Перед смертью я на тебя повидала и ладно, …можешь со спокойной душой домой возвращаться. Завтра с утра сестре твоей позвоню, чтоб в Ташкенте встретила, а сейчас спать давай…
Обескураженный Павлик, рассчитывающий пробыть здесь ещё хотя бы сутки, поплёлся на раскладушку. Он долго ворочался с боку на бок на скрипящих от старости пружинах и забылся только под утро.

Очнулся Павлик от чьего-то пристального взгляда. Мать сидела у изголовья и, не произнося ни единого слова, глядела на него.
– Вчера в темноте не смогла толком тебя рассмотреть, – пояснила она. – Вставай, электричка на Ташкент скоро. Татьяна будет ждать тебя в середине платформы под часами.

Поплескав в лицо противной тёплой воды, и поспешно собравшись, Павлик двинулся в обратную дорогу. Полусонный он долго блуждал по станции, в поисках своей электрички, и, наконец, отыскав, завалился в вагон и продремал до Ташкента.
Когда Павлик снова открыл глаза, состав, тормозя ход, уже приближался к вокзалу. За окном бежала серая асфальтовая платформа, мать и сама станция Арысь воспринимались, словно во сне.

«Как я узнаю Таню, – подумал он с испугом. – Ведь мы не виделись около двадцати лет»…
 
Не заметив часов, Павлик дошёл до головы поезда и вернулся в недоумении на середину платформы.
– Здравствуй, Павлик, – произнёс сзади женский грудной голос.
 Он испуганно обернулся и понял, что молодая круглолицая женщина с чуть раскосыми тёмными глазами, на которой задержался его взгляд при выходе из вагона, и есть его сестра. Не зная, как себя держать, Павлик неловко протянул руку:      
– Мне бы билет на ближайший рейс достать, – смущённо попросил он.
Весело кивнув, Татьяна взяла его под локоть и повела к кассе на при-вокзальной площади.
– Мать, наверное, просила тебя в органы написать? – неожиданно поинтересовалась она. – Ни в коем случае не смей этого делать. Сейчас возьмём билет, и я тебе всё объясню…

Домой Павлик вернулся под утро, разбитый долгой дорогой и совершенно потерянный. Выскочив на  морозец  из здания аэропорта, он поспешил на  отходящую электричку, отыскал пустой вагон и устроился у окна. Пока та, не спеша, катилась по заснеженным полям, Павлик постарался переварить информацию, словно ушатом холодной воды, окатившую его в Ташкенте.

«Со слов Татьяны выходило, что отец и баба Клава ему не родные. Когда мать с отцом познакомились, она уже находилась в положении. Тот мужчина, будучи женатым, занимал достаточно высокий пост. Влюбившись без памяти, отец проявил благородство и приютил её.…Видимо, Юлька если не знала, то уж во всяком случае, догадывалась. Тогда почему скрывала от него все эти годы, берегла его и семейный очаг?  – чувствуя, что эмоции стали перехлёстывать, Павлик поднялся, вышел в тамбур и закурил. – Допустим, он напишет и получит положительный ответ. Кому теперь нужна  правда, больше походящая на сведение счётов задним числом? С другой стороны, Борька уже взрослый и рано или поздно начнёт задавать вопросы о бабушках. Как объяснить, почему одна из них живёт под Ташкентом?»

Согласия противоречивым фактам не находилось. К тому же, после практически бессонной ночи, начинали ломить виски.

Перебрав пригородные полустанки, поезд незаметно добрался до вокзала. Так и не решив, как поступить, Павлик побрёл домой. Юлька не ожидала его так скоро. Увидев мрачную физиономию мужа, она ни о чём не стала спрашивать, лишь горестно покачала своей изящной головкой:
– Всё-таки сглазили нас! И почему чужое счастье так глаза застит…
После этой поездки их прежде уютная жизнь пошла наперекосяк.
               
               

               

                XVIII
Теперь, когда отступать стало некуда, раздираемый противо-речивыми чувствами, Плесков направил стопы в альма-матер. Попасть в институт оказалось несложно: где он отсутствовал всё это время, никто не проверял. Небрежно шагая по старенькому выщербленному паркету бесконечных коридоров, Женька независимо поглядывал по сторонам и не узнавал родных стен. По возрасту институту годился в ровесники солидный сорокалетний мужчина. Но вместо того, чтобы после бурно прожитой юности обрести неброский лоск зрелого интеллектуала, он потускнел, выглядя истаскавшимся провинциальным повесой. Суетливо спешащие на занятия доценты выглядели как сморщенные воздушные шарики, оставленные на балконе после отшумевших праздников. Новая власть превратила их в сереньких маргиналов, стремящихся любыми путями сохранить остатки собственного достоинства. В прежде монолитной мужской толпе теперь, вместо одиноких серых мышек, то и дело мелькали приятные девичьи лица. Громко восхищаясь последними американскими фильмами, они попутно щебетали о лабораторных и выглядели очень импозантно. Но ни одна из этих длинноногих дурёх в джинсах, куда-то спешащих по коридорам, даже отдалённо не напоминала Тому…

При нечаянных встречах Плескова чаще, попросту не узнавали, а признав, посматривали с завистью, как на новоявленного удачливого бизнесмена. Справедливости ради и он не горел жаждой мщения, стараясь в разговорах не затрагивать старых больных вопросов, и среди общего трёпа больше разузнавать, где после развала осели и потихоньку осваивали бизнес бывшие научные сотрудники.

Вдоволь набродившись по этажам, Женька, наконец, отважился и зашагал к кабинету ректора. К внезапному появлению ученика дядя Саша отнёсся благосклонно.
; Словно Феникс из пепла, почти молод и по-прежнему хорош собой, ; хмыкнул он, оглядев с головы до ног на пороге кабинета Женьку, вырядившегося по такому случаю в новый тёмно-синий представительский костюм. – Организуйте нам чайку, и меня ни  для кого нет, ; решительно объявил он секретарше, нажав кнопку селекторной связи.
– Вам тоже здоровья не занимать, – радостно улыбнулся Плесков в ответ. – Как работается на новом ответственном посту?
– Люди доверие, можно сказать, оказали, нужно соответствовать, – он достал из шкафа початую бутылку коньяку и два стакана. – Давай батьку твоего помянем, не возражаешь? Жаль, сгорел рано…
– Представить не могу, как бы он этот  ГКЧП пережил. Иногда думаю: лучше уж так, – Женька горестно вздохнул и разом опрокинул стакан.
– Ты-то сам с кем в это время был? – поинтересовался дядя Саша, вкусно хрустя импортным крекером.
– Во второй или третий день путча, не помню точно, двинул из любопытства к Белому Дому. Возле Краснопресненского метро мир и тишина, родители своих чад в зоопарк ведут. Спустился в парк, за памятником Павлику Морозову на лужайках люди кучкуются. Некоторые целыми семьями пришли и на полном серьёзе обсуждают: как на случай атаки Российский Парламент защитить. Рядышком американцы из посольства спокойно погуливают, и наш демократический цирк наблюдают с любопытством. Потом сам Ростропович подъехал, и началось массовое братанье.… Когда уже темнеть стало, решили Белый Дом в несколько шеренг по периметру окружить, чтоб спецназовцев лишить манёвра. Я тоже в одну из шеренг встал, даже пол батона белого хлеба вручили в виде пайки. Постоял недолго, плюнул, и спать поехал.
– Орёл, что и говорить! – покачал головой дядя Саша. – В демократический процесс посильный вклад внёс. В митингах потом не участвовал? Я как-то по телевизору тебя в камуфляже видел. 
Плесков махнул рукой:
– Лукавый попутал. Как заметил один умный человек: революции де-лаются мечтателями, а их плодами пользуются подонки.…Давайте, больше старое не поминать, с ним покончено раз и навсегда. Лучше за встречу вы-пьем.
– Не возражаю, – дядя Саша, как встарь, молодецки опрокинул вторую порцию и внимательно посмотрел на ученика:
– Слышал, конечно, что наш бывший аспирант защитился, и в Германии, в университете работает?
– Если б моя жена была дочкой академика, я бы сейчас тоже…
– Во-первых, никто не мешал на дочке академика жениться, ты сам Алевтину выбрал, – перебил его дядя Саша. – И во-вторых, ты когда-нибудь перестанешь её глазами на окружающих смотреть? Это не чиновничья должность, как-то зарекомендовать себя требуется.…Сейчас тебе обидно, понимаю, но виноват только сам. В своё время нужно было конкретным делом заняться, а не языком чесать и от одной к другой бабе шастать. Они ведь по головке мужика гладят, а когда сомлел, незаметно для него в нужную им сторону поворачивают, – Женька покраснел и потупился. – Ладно, не горюй, думаю ещё не всё потеряно. Говори, с чем пришёл.
– Вы возражать не будете, если на первых порах я сборку новых компьютеров при кафедре организую? – Плесков с надеждой посмотрел на бывшего шефа. – А то оборудование простаивает, ребята молодые не знают, куда себя деть.
– Сам в этих персоналках уже разбираешься? – дядя Саша отхлебнул остывшего чаю.   
– Пока только вникаю…
– Тогда послушай. Какие-то компьютеры, пусть не самые новые, в некоторых лабораториях стоят, и довольно давно. Вместо того, чтобы активно осваивать новую технику, основная масса сотрудников в рабочее время игрушками, вроде тетриса, занята. Мне докладывали: даже турниры устраивают. А стоит только спросить: почему эксперименты по старинке обрабатываются, и всегда одна отговорка: отсутствует необходимое программное обеспечение.
– Ну, это вопрос двух-трёх лет, и, у нас достаточно хороших молодых программистов, – заметил Женька.   
– Нет этого времени, потому что прежние опытные кадры вместе с техникой безнадёжно стареют, а молодые разбегаются кто куда. Самых толковых с превеликим удовольствием Силиконовая долина принимает, – дядя Саша жестом остановил, готовившегося возражать Женьку. – Согласен, будущее не за нашими многотонными железками, а за микроэлектроникой. Только кому новые машины здесь нужны, когда денег даже на зарплату нет?
– Но делать что-то надо. Я тут поразузнал: один из выпускников кафедры недавно директором банка стал. Мы с ним уже встречались, он согласен поддержать на первых порах. Требуется только ваше добро.
  – Это радует, – дядя Саша кинул выразительный взгляд на ученика.
– Не оставлять же, – поддержал его Женька. – Давайте выпьем за то, чтобы при следующей встрече мы говорили только о приятном …
– Не возражаю, Жень, – внезапно по-отечески обратился он к бывшему ученику, – ты за прошлое на меня зла не держишь? Признайся, остался в душе осадок, что с докторской не поддержал. А как я мог, если работу у ребят ты попросту подтибрил и выдал за свою, решив: раз дядя Саша с помощью отца за границу ездит, он мне потакать будет.
– Какая теперь разница, – пожал плечами Плесков. – Атомную бомбу, говорят, тоже у американцев стибрили…
– Огромная, – дядя Саша поднялся и приоткрыл оконную фрамугу. Вместе со свежим воздухом в кабинет ворвалась гудящая Каширка. – Ни-как не могу привыкнуть. Когда переехали, здесь такая тишь стояла, – за-метил он. – Так вот, просто стибрить мало, результат ещё лично разжевать надо, иначе не переваришь. А этого ты не смог, и если поддержать тогда, от несварения мыслей тебя раздуло бы, как лягушку…    
– Каюсь, только сам во всём виноват, – вздохнул Женька. – Я в последнее время больше думаю, для чего мы все раньше жили? – С вашим поколением более - менее ясно: по мере сил служили государству. Про себя такого сказать не могу. Пятый десяток на середине, а жизни настоящей вроде бы и не видел.
 – Как классик сказал? – «Служить бы рад, прислуживаться тошно»… Раньше не какому-то конкретному человеку служили, а в его лице большой идее. Ты правильно заметил: отец твой служил, а сейчас новым вождям прислуживать стали, – дядя Саша поднялся и нервно прошёлся по кабинету. – Нынче стало модно приговаривать: не нам, многогрешным, решать, кто к чему предназначен, у каждого путь свой. Только почему-то в основном в бандиты да проститутки идут, а по духовному пути единицы. Учти: за границей я много всякого жулья повидал: хитрюги, стелют мягко. Но если свою выгоду почувствуют, глазом не моргнув, продадут отца родного.…
– Я не против трудностей, но уж больно много их стало, – осторожно возразил Плесков. – Выживать, пока всё устаканится, надо как-то.
Шеф в знак согласия покачал головой:
– У меня бывший дипломник работает, если ещё помнишь: Ипатов такой. Парень преданный, не болтливый и в хозяйственных вопросах поднаторел. На первых порах к нему обратись. А когда дело пойдёт, завязывай с этим бизнесом, не твоя это стезя…
– Предлагаете в монахи идти? – недоумённо поинтересовался Женька.
– Думаю, для этого ты ещё недостаточно нагрешил, – ухмыльнулся дядя Саша. – Наверное, слышал поговорку: «Где родился, там и пригодился»? Ты, можно сказать, родился как личность в научном учреждении. Подумай, для каких задач эти новые компьютеры нам пригодиться смогут…

Когда под вечер Женька, как на крыльях прилетел домой, ему бросились в глаза Алевтинины плащ с зонтом и сумка, красующиеся на вешалке в прихожей. Она поджидала Плескова в одиночестве, притаившись в гостиной на уголке дивана и не зажигая верхнего света.
 – Случайно оказалась рядом и решила зайти, взять кое-что из вещей, – сообщила она искательным тоном.
– Пойдём, чаю попьём, – предложил он, – заодно побеседуем в дружеской обстановке.
Слегка жеманничая, Алевтина поднялась и проследовала за ним на кухню.
– Так вечно продолжаться не может, – заявила она, сделав для приличия глоток. – Я тоже не могу жить без детей. К тому же маму на месяц отправляют в санаторий. Что ж мне всеми вечерами одной в пустой квартире сидеть?
– Они уже взрослые, не сегодня-завтра у каждого будет своя жизнь, – резонно заметил Женька. 
– А что ты сделал, чтобы им эту жизнь обеспечить?
– Хотя бы то, что у них, в отличие от многих прочих, детство было нормальное. И ты сама, как у Христа за пазухой, все эти годы жила, – не выдержал Плесков. – Другие полжизни по коммуналкам мыкались, деньги из последних сил копили, чтобы хоть к старости пожить по-человечески. А тут, не успели толком на ноги встать: квартиру за выездом получите. Институт новый дом построил: пожалуйста, поменяйте на трёхкомнатную. И всё благодаря покойному отцу и дяде Саше. Прямо развитой социализм в отдельно взятой семье. Ты, педиатр, хотя бы один день к грудным детям по вызовам ходила, а потом во вторую смену, в поликлинику на приём? Ну, как же, мы других кровей. Поэтому, вместо поликлиники закрытая медсанчасть, в которой от скуки мухи дохнут, а потом институт академический, – Женька нервно закурил, и чуть не поперхнулся дымом. – Не надоело ещё пробирки там мыть и сплетни с такими же блатными невестками, да племянницами сводить целыми днями? – затушив резким движением ненужную сигарету, он возбуждённо встал и подошёл к окну. – Можно подумать, дети у тебя одной. Воспитали с матушкой неприспособленных к жизни барчуков. 
– Сам-то тяжелее ручки когда-нибудь в руках держал, теоретик хренов? – с тихим бешенством в голосе произнесла Алевтина. – Люди по вечерам домой к детям спешили, а у тебя то встреча с друзьями, то библиотека. Интересно, зачем библиотекарша подсказала тебе вернуться.
– Это такой же мой дом, как и твой. На двоих получали.
– Ты хоть одно усилие приложил, чтоб он стал твоим?
– Вот и поговорили, – успокоено заметил Женька. – Комментарии, как говорится, излишни.
На лице Алевтины, как когда-то в юности, появилось жалобное выра-жение:
– Захватил квартиру, воспользовавшись, что у меня руки были связаны, и теперь мстишь, за то, что на дверь указала! – Ты бы сам тогда на себя со стороны посмотрел: подзаборный забулдыга, и только. А дети каждый день видели всё это, – она картинно расплакалась.

«В сотнях, если не тысячах семей в эти годы происходило примерно то же самое. На то и самые близкие люди, чтобы поддерживать друг друга в трудную минуту, – подумал Женька. – А эта всегда вела себя, как дворовая шавка, готовая руку лизать или тявкать без разбора. Интересно, Алевтина меня любила когда-нибудь или всю жизнь только исполь-зовала?»…

– Ты ведь не за этим появилась, – повернулся он к супруге. – Хочешь тихой сапой восстановить прежнее положение.
Алевтина подняла на него несчастные, полные слёз глаза:
– Даже если и так. Предлагаешь доживать век одной, как старая бро-шенная жена при преуспевшем муже. Чтобы каждая рвань тыкала в глаза. Неблагородно это, не по-мужски. 
Женька пожал плечами:
– Раньше я тебя жалел, а за эти годы выгорело всё внутри. Живи, сколько нужно, пока мама в санатории, мне есть, где перекантоваться, – он встал, давая понять, что разговор окончен. – Я привык существовать один, и чувствую себя вполне комфортно.
Выходя из кухни, Женька не заметил, как зло блеснули ему вслед сразу просохшие глаза Алевтины.
               
               
               

                XIX
Домашний номер Томы Захарыч набирал несколько недель кряду, но на другом конце провода всякий раз срабатывал определитель, после которого следовали долгие гудки. Володя, тоже, как в воду канул. После энергичного начала дело стало буксовать…

Понимая, что если срочно что-то не предпринять, всё забудется за повседневной текучкой, Захарыч решился уже разыскивать возлюбленную Плескова по служебным каналам. В этот самый момент, она объявилась сама.
– Здравствуйте, это Тамара Александровна говорит. Мне звонили с этого номера, – прозвучал в трубке немолодой, уставший женский голос.
– Здравствуйте, Тамара Александровна, – успокоено ответил Захарыч. – Извините за беспокойство, я – подполковник милиции и, волей случая, старый знакомый Жени Плескова. Мы его разыскиваем, и знакомые посоветовали обратиться к вам.
– Надеюсь, не его дражайшая супруга? – поинтересовались на другом конце провода после довольно долгой паузы.
– Нет, нет, – заверил подполковник. – Поверьте, это не праздный интерес. К сожалению, всё гораздо серьёзнее. Буквально пару месяцев назад на набережной за Новокузнецким метро ломали старый дом, и строители в обломках стены нашли Женин кейс с паспортом…
– А сам Женя сейчас где? – перебили его в трубке.
– Я обратился к его супруге. Она заявила, что не слышала о Жене уже лет пять.
– Странно, – Глухо треснув, как тонкий стеклянный стакан от слишком быстро налитого кипятка, голос Томы провалился в пустоту. Но коротких гудков не последовало. Отчётливо слышимое в трубке, напряжённое прерывистое дыхание свидетельствовало, что на другом конце провода пытаются переварить только что услышанную фразу.
– Мы с Женей тоже давно не виделись, – добавил подполковник. – Помню, по молодости его часто бросало из стороны в сторону. Поэтому, сейчас, я пытаюсь понять, куда его могло занести в очередной раз. Алевтина заявила, что последние годы он работал с вами.
– А она, случайно не забыла сказать, что вместе с ним на фирме работали сын и дочь? – спросили в трубке.
– Нет, – удивлённо ответил Захарыч. – Лишь вскользь о зелёной «четвёрке» упомянула. Только, Бога ради, ничего такого не думайте, – встревожено добавил он, почувствовав, что разговор может прерваться в любой момент. – Телефон дал его друг и сосед Володя, посоветовав обра-титься к вам. Давайте где-нибудь встретимся и обо всём поговорим спокой-но.
– К сожалению, встреча исключена. Я только из больницы и до сих пор окончательно не пришла в себя, – трубка помолчала. – К тому же, судя по всему, с Евгением я потеряла связь тогда же, когда и его родственники, и мало чем могу помочь.
 –  Может быть, всё-таки постараетесь что-нибудь вспомнить, – осто-рожно попросил Захарыч, почувствовав, что она колеблется.
– Ну, хорошо,… – голос в трубке на несколько мгновений смолк, видимо, Тома собиралась с мыслями. – Однажды Женя попросил пристроить свою дочку, и я никогда об этом не жалела, мы с ней хорошо ладили. Потом, когда приболела, текущие дела на фирме переложила на неё. Насколько я осведомлена, мой компаньон стал потихоньку её обхаживать. Женя к тому времени устраивал в очередной раз сына в институте и упустил ситуацию. А  Лёша - это не Ленка, он алчный и хитрый, как Алевтина. В общем – типичный современный  мелкий хищник…Я Жене намекнула: сходи лучше к своему бывшему шефу, попроси, чтобы помог за рубеж выехать месяца на три. За это время родственники без тебя разберутся…
 
«Даже хорошо, что она не видит меня сейчас, – подумал Захарыч. – В трубку легче выговориться, особенно, когда слишком долго копила всё в себе. Появилась возможность, и её прорвало»…
 
Немного переведя дух, Тома продолжила:
– Лёша упросил отца взять кредит в банке, и попутно, втихаря подложил под этого Эмиля сестру. А банк внезапно лопнул… Алевтина устроила грандиозный скандал: оказывается, она была не в курсе, что фирма записана на моё имя, иначе бы не позволила бы своим чадам там работать. Видимо к тому времени у них с сыном кое-какие деньги уже появились, потому что Лёшка сразу погасил кредит, а матушка, в обмен, заставила Женьку переписать квартиру на сына.
 
«У неё от постоянной неизвестности крыша поехала, и теперь меня специально «кошмарит», чтоб хоть как-то отомстить Алевтине», – мелькнуло у  Захарыча.

– А где Евгений жил всё это время? – решился спросить он.
– Сначала, у себя дома, а когда обстановка стала опять накаляться, жильё нашёл. На эту тему он со мной не откровенничал, думаю, тут с женщиной связано. Только обмолвился однажды, что по ночам на своей «четвёрке» у какого-то вокзала халтурит…
– А с детьми что дальше случилось? Когда я с Алевтиной беседовал, она избегала этой темы.    
Тамара Александровна помолчала.
– Неудивительно,…этот Эмиль дочку к наркотикам приучил. Сначала видимо, баловались оба, а потом Ленка пристрастилась. Скорее всего, он таким образом её и спать с собой заставил, уж простите за ненужное откровение, – Тома горестно вздохнула. – Она вообще девчонка хорошая, не шалавистая была, просто, как и у отца, жизнь сразу не сложилась.
– А почему вы постоянно говорите: была. С ней что-то случилось? – осторожно поинтересовался Захарыч.
– После того, как всё выплыло наружу, Ленке пришлось уволиться, а брат Лёша сыграл в «несознанку» и остался с Эмилем один делать дела. Женя тогда решил отвезти её к своей матери. Обещал по приезду позвонить, и больше я о них не слышала… Мне самой эта история иногда напоминает телевизионный сериал невысокого пошиба, – призналась она другим, совершенно трезвым тоном.
– Скажите, а «четвёрка» на чьё имя была записана? – спросил Захарыч напоследок.
– На моё. Если нужен номер, я могу продиктовать…
– Конечно, это очень бы помогло, – Николаю вдруг почудилось, что трубка стала источать запах холодного, липкого дерьма, которым, ещё не-много и пропахнешь с головы до ног. Записав набор из букв и цифр в записную книжку, и пожелав скорейшего выздоровления, он поспешил закончить. Главное было уже сказано: Женька с дочерью исчезли пять лет назад…

В раздумьях, как поступить дальше, Захарыч окинул привычным взглядом корешки служебных предписаний. Неожиданно его внимание привлекло колыхание в аквариуме. Перед звонком он высыпал на поверхность свежего корму. Организовав плотное кольцо, золотые рыбки покрупнее жадно поедали его, а пузатая мелочь безрезультатно толкалась среди пышно колышущихся вуалевых хвостов в надежде разжиться хоть какими остатками. Отчаявшийся меченосец-баламут, разогнавшись из глубины, наконец, протаранил пространство и выхватил кусок под носом одной из матрон. Понимая, что даром такое не пройдёт, он наподдал хвостом и, выскочив из воды, перелетел аквариум, плюхнувшись на стеклянную поверхность стола. Не понимая, что родная стихия далеко за стеклом, меченосец отчаянно извивался и усиленно работал жабрами. Постепенно теряя силы, он колыхался тише и тише…

Вспомнив, как в таких случаях поступал отец, Николай, осторожно взяв губами нежное тельце, выпустил его на ладонь и с неё дальше в воду. Рыбка вильнула золотистым мечом-хвостом в знак благодарности и скрылась в зелёных зарослях. Нечаянное происшествие встряхнуло Захарыча. Мысли вернулись в привычное русло, потеснив возникший после разговора с Томой негатив.

«Конечно, хорошо бы проверить у самой Женькиной дочки, как обстояло дело, только где искать Лену, непонятно. Алевтина в этом вопросе не помощница,– решил он после некоторого размышления. – Можно, конечно, попробовать позвонить матери Плескова в Екатеринбург. А если и там о нём ничего не знают? Поднимется ненужная шумиха, и это навредит делу. Женьку найти надо, а не судить, кто из его дам больше прав или виноват,…– Захарыч скользнул рассеянным взглядом по телефону. – Интересно, почему этот его друг Володя не позвонил до сих пор? – Наверняка узнал в институте нечто нелицеприятное, и решил в кустах отсидеться. В таком случае останется единственная зацепка – машина. Подержанная «четвёрка», что иголка в стоге сена, их в только столице, не считая области, как бродячих собак. Опять придётся Митина с Серёгой напрягать»…

Захарыч протянул уже руку к телефону и тут, опередив его, аппарат зазвонил сам.
– Приветствую нашу доблестную милицию, – раздался в трубке голос Володи. – Тебе Тома не звонила?
– Только что, беседовали минут двадцать. Где сейчас Плесков, она не знает. И, судя по всему, рассталась с ним тогда же, когда и прочие, – не вдаваясь в подробности, ответил Захарыч.   
– Хорошо хоть соизволила, – облегчённо вздохнул Володя. – Я её пару дней так и сяк уговаривал, она ни в какую. Не буду спрашивать, что она наговорила, итог тебе известен.…В институте почему-то уверены, – сообщил он после паузы, – что Женька сейчас за границей, и помог ему туда уехать бывший шеф. К сожалению, проверить нельзя, дядя Саша умер с год назад.
– Жаль, – вздохнул Захарыч. – Ты Женькину дочку когда в последний раз видел?
– Не могу сразу вспомнить, – Володя смолк на мгновенье. – Пожалуй, давно, постой-ка, Алевтина как-то говорила, что она в Екатеринбурге, у матери Плескова живёт. Мать совсем плоха, присмотреть надо, ну и пустая квартира опять же. Что-то не так?
– Просто уточняю информацию, – успокоил его Захарыч. – Больше ничего интересного узнать не удалось?
Володя помялся:
– Есть кое-что, не пойму только, чем помочь может. Последние годы Плесков с молодыми ребятами с кафедры дружбу водил. Я поспрошал за парой пива их заводилу Ипатова. Так вот: они всей кампанией часто парились в Кадашовских банях и после парилки заглядывали в ресторанчик в переулке между Пятницкой и Ордынкой. Этот Ипатов вспомнил, как однажды Женька, видимо узнав кого-то, помахал рукой и вышел, а вернувшись, пояснил, что встретил старую знакомую. Он даже имя назвал: Софья, кажется.
– И всё?
– Да, пожалуй, – Володя виновато смолк.
– Немного, но спасибо и на этом. Будем тему считать закрытой, – вздохнул Захарыч. – Ты мог бы на правах старого знакомого Лене в Екатеринбург позвонить? Только так, чтобы Алевтина не знала, – попросил он. – Узнай, как живёт, когда в последний раз отца слышала. А то, мол, в институте про него давно ни слуху, ни духу…
– Попробую, товарищ подполковник. Как дозвонюсь, сообщу лично, – ответил Володя совершенно серьёзным тоном и положил трубку.   

Отыскать следы Софьи оказалось несложно. Уже во втором по счёту заведении заведующая подтвердила, что около года назад у них работала подходящая по возрасту повариха.
– А почему она уволилась? – поинтересовался Захарыч.
– Квартиру новую получила, ездить стало далеко. Сами посудите, кухня работу только после 11 вечера заканчивает. Час на дорогу – домой за полночь возвращаешься. А девочка уже взрослая: глаз да глаз нужен, они вдвоём с дочкой живут, – пояснила заведующая. – Софья с месяц по общественному транспорту помоталась, и устроилась поварихой где-то рядом с домом.
– Вы так хорошо всё помните, словно вчера это было, – удивился подполковник.
– А как иначе? – удивилась словоохотливая заведующая. – Мы в од-ном училище учились и почти двадцать лет вместе бок о бок проработали. Вы ничего такого не думайте, – добавила она испуганно. – Софья женщина хорошая, добрая, а главное очень честная. На кухне всегда излишки бывают, так за все годы ни одной крошки сверх того, что положено, не взяла.
– А почему же тогда всю жизнь в простых поварихах? – поинтересо-вался Захарыч.
– Думаю, из-за сестры, – заведующая махнула рукой. – Знаете, как начальство рассуждает: родные, значит одного поля ягоды, одна на руку нечиста, и у другой рыльце в пушку. А на деле: за её недостачи Софье приходилось свои деньги вносить. И ведь не откажешь: если сестра живёт рядышком, в квартире покойной матери…
– Где сестра работала, вы, часом, не помните?
– На Овчинниковской набережной, в угловом магазине, который снесли не так давно.

               
               

                XX
Невысокую, слегка скуластую, крашеную блондинку первым приметил Митин. Она стремительно пересекла зал и остановилась у столика в вопросительной позе. Если бы не расплывшаяся талия и густой грим на лице, Софья выглядела бы лет на тридцать.
– Мы друзья Жени Плескова, – представился Захарыч и, достав обнаруженный в развалинах дома паспорт, раскрыл его на первой странице. – Узнаёте? – недоумённо поглядев на старую фотографию, та машинально кивнула. – Когда вы видели Женю в последний раз?
Софья перевела взгляд на сидящих мужчин и, облокотившись на краешек стола, вдруг расплакалась.
Мягко взяв за плечи, Митин усадил её на свободный стул и протянул носовой платок:
– Успокойтесь…
– Скажите, – спросил Захарыч, – вы познакомились, когда он в вечерней школе преподавал?
– А откуда вы об этом знаете? – недоверчиво поинтересовалась она сквозь слёзы.
Николай улыбнулся:
– И про мечеть на Большой Татарской тоже вы ему рассказали,…да не переживайте так, – поспешно добавил он, заметив, что Софья в совершенной растерянности, – как-то по молодости мне эту мечеть Женя показывал, а об остальном я сам потом догадался. Только имени вашего не знал.
– Вам этого не понять, – она по-детски шмыгнула носом. – Я в первый раз когда увидела, как он по коридору в учительскую шёл, и обомлела: ну, прямо принц из сказки. Потом, мечтала: только позови, я хоть на край света, хоть куда. Даже кофточки открытые на его уроки специально одевала и в первый ряд садилась. А он только таращится, краснеет и молчит.… Как-то занятия закончились, и он меня проводить вызвался. Идём рядом, он о жене, недавно родившемся сыне рассказывает, а сам дрожит весь. Я, чтобы его отвлечь немного, предложила до мечети дойти. Женя  вмиг аж загорелся весь. Дошли до серой пятиэтажки, я ему на ворота указала и говорю: «Если хочешь, иди один, женщинам дальше нельзя». А он махнул рукой, мол, потом посмотрю, обнял за плечи, и целовать начал. Дело в мае, я почти раздетая, – смутившись, она опустила глаза, – уж, извините за такие подробности. В голове всё поплыло, и вдруг чувствую: не могу дальше. Не перед людьми и женой его стыдно, я её не видела никогда, а перед ним, – Соня подхватилась, – я на минутку, только распоряжения отдам…
– Беда с этими работницами сферы услуг, – ей вслед философски заметил Митин. – Своим мужикам всегда пожалуйста, без лишних слов, а интеллигента встретят, сплошные сантименты.
– Честно говоря, эти дамы с их бесконечными слезливыми откровениями уже надоедать стали, – удручённо вздохнул Захарыч. 
– Подожди немного, – успокоил его Митин. – Дадим выговориться. Нутром чую, сейчас мы в самый цвет попали.

Послышался скорый перестук возвращавшихся каблучков. Соня подошла и с непроницаемым лицом спокойно уселась на оставленный стул.
– Больше мы вдвоём не оставались, а после лета Женя из школы ушёл, – продолжила она успокоенным тоном. – Столько лет прошло, и вдруг гляжу: он в кампании молодых ребят за столиком сидит. У меня сразу сердце куда-то в пятки провалилось, даже в зал вышла, чтоб разглядеть получше. Он увидел, с улыбкой поднялся и идёт навстречу. А я смотрю на него, будто только вчера расстались. Сразу обо всех своих бедах позабыла.…Ну, поболтали немного о том, о сём, вечёрку вспомнили. По глазам поняла, что он сейчас один, и решила: если вернётся, ни за что не отпущу, хоть на одну ночь, да мой будет. Я тогда тоже одна жила. Своего муженька, охламона только-только выставила за дверь: на мою дочку взрослую не по-отцовски заглядываться стал.…Ну, а когда дня через три Женя появился, резину тянуть не стала, мигом отпросилась с работы и отвела в дом своей подруги. Его расселяли уже несколько лет, и многие комнаты стояли пустыми.
Месяца три встречались, всё шито-крыто. Как-то раз мы с Женей зачем-то ко мне зашли. И тут мой муженёк объявился, будто подгадал. С порога упал в ноги: мол, прости, жить без тебя не могу, ну и всё такое. Раньше это безотказно действовало. Потом, особенно если с похмелья, он так в раж входил: сутками из койки не вылазили, – Софья покачала головой. – А тут вдруг чувствую: не могу.
– У них столкновение произошло? – не выдержал Митин.
– Нет, мой прежний заметил на вешалке чужую мужскую куртку, и словно язык проглотил. Скользнул тихой сапой на кухню, уселся на своё прежнее место в угол и сидит как в воду опущенный. Отродясь таким его не видела, даже жаль стало. На плите котлеты, так я всю сковородку перед ним поставила, и он механически жуёт, стараясь по сторонам не глядеть. Я Женю из комнаты позвала, представила их, так сказать, друг другу. Мой молча руку пожал и ушёл без лишних выяснений, благородство, можно сказать, проявил, – Соня замолчала…
Захарыч с Митиным переглянулись.
– А где ваш бывший муж сейчас?
– Здесь, охранником работает, сутки через двое, – без смущения ответила она. – Мне немного совестно было, что дала отставку. Пристроила, чтоб окончательно не пропал.
– Вы знали, где Евгений работал в это время? – невзначай поинтересовался Митин.
 – Если вы думаете, что он на моей шее сидел, то глубоко ошибаетесь. Сначала на фирме, а когда, уж не знаю, что там у них произошло, остался не у дел, стал ночами на своей «четвёрке» калымить. Никогда понять не могла: доцент, кандидат наук и простым шоферюгой у вокзала. Сколько там грязи всякой.…Перекусить не хотите? – внезапно подхватилась она, – Захарыч с Митиным, не сговариваясь, отрицательно помотали головами. – Тогда попрошу, чтоб вам кофе пока принесли, а сама посмотрю, как дела на кухне и вернусь…
На этот раз отсутствовала она достаточно долго.
– Зря отказались, скушали бы пока по бифштексу, – посетовал Митин. – Слушать откровения такой знойной дамы на сытый желудок гораздо приятнее.
– Она специально предлагала, чтобы отлучиться и дела свои поделать, – заметил Захарыч. – А ты расслабился и глаз положил, как бы невзначай, – он шутливо погрозил приятелю.

Поднос с тремя дымящимися чашками появился неожиданно, когда приятели уже перестали ждать. Вслед за ним из кухни выпорхнула сама Софья в белом поварском халате и с такой же шапочкой на голове.
– Извините, что вас от работы отвлекаем, – посетовал Захарыч.
– Ничего страшного, в будни посетителей немного. Это в конце недели запарка, когда сплошные свадьбы да банкеты. Вы пейте кофе, пока не остыл, – заметила она и сама сделала глоток:
 – Так вот, как раз в это время его супруга из собственной квартиры гнать стала. Мы в одну из комнат кое-какую мебель снесли, и Женя там жил постоянно, а я приходила к нему по утрам.
– А что в семье у него происходит, вы знали?
– Конечно, и не раз предлагала разобраться. А он всегда отвечал: «Настоящий мужчина уходит из дому со стопкой книг и парой нижнего бе-лья»… Как-то не выдержала: давай, говорю, оба разведёмся и между собой брак оформим. После этого я к себе тебя пропишу. А когда дома соберутся сносить, разведёмся опять, здесь так многие делают. Он собирался за границу ехать и обещал подумать, но тянул почему-то…
– Сейчас-то Женя где? – не выдержал Захарыч.
Софья неожиданно всхлипнула:
– Вы, наверное, знаете, что на этой самой фирме вместе с Женей его дети трудилась, и между ними вышла некрасивая история. Дело прошлое, я не в курсе, кто на самом деле был виноват. Помню, только: Женя, весь белый, появился. Сын его перед этим разыскал и на квартиру бабки отвёз, а там Лена, вся обкуренная, с иностранцем, который эту фирму возглавлял. Алевтина закатила скандал: забирай, говорит, свою шалаву - дочь и, чтоб духу её здесь больше не было. Куда хочешь, матушке в Екатеринбург вези. Я так понимаю, она заодно и свекрови отомстила: полюбуйтесь в старости на своё наследие,…– Софья задумалась. – На следующий день после скандала Женя дочку в ресторан привёл, чтоб время до поезда скоротать. Выбрали столик в глубине, и сидят оба, потерянные. Он даже сжался весь, и в глазах такая смертная тоска, передать не могу. А Лена плачет и по руке отца гладит. Не  приведи Господь до такого дожить,… – Соня опять по-детски шмыгнула носом. – Я им, конечно, стол накрыла. Отогрелись в тепле и на вокзал пошли. Помню ещё, куртку накинула, из ресторана вышла и долго-долго им вслед смотрела… 
– А что после этого случилось? – осторожно поинтересовался Захарыч.
– Вернулся Женя примерно через неделю, такой успокоенный. В ту ночь он машину оставил где-то и бутылку вина принёс. Выпили по чуть-чуть. Часа в три  ночи у него вдруг сигареты закончились. Он выскочил налегке в одной куртке, а паспорт в кейсе оставил. Я прилегла, и успокоиться никак не могу, сердце тянет и тянет. Дублёнку накинула, и встречать пошла. Гляжу, в конце улицы фигурка движется, и вдруг из переулка чёрная машина наперерез. Остановились, он на взводе, может, ответил не так. Двое в форме усадили в машину и увезли. Я кричать, а толку, вокруг, словно всё повымерло. Прождала до утра, Женя, будто в воду канул. Уже потом попросила сестру спрятать кейс до поры. А при переезде в суматохе позабыла,…может, это кара Аллаха за то, что неправедно жила и на чужое позарилась, – внезапно добавила она и смолкла.

Немного подождав, Митин с Захарычем осторожно встали из-за столика и покинули кафе. Софья на их уход не отреагировала. Скопившееся в душе она, наконец, выплеснула одним махом наружу, и, теперь сидела безучастная ко всему окружающему, обхватив голову обеим руками.
– Я понимаю, дальнейшие поиски бессмысленны, в те годы такое творилось.… Зайдём по пути, возьмём чего-нибудь и ко мне, чтобы поставить точку в деле, – с тоской предложил Николай. – Машина в каком-нибудь дворе ржавеет, а сам Плесков,…– он безнадёжно махнул рукой.
– С удовольствием, я давно у тебя не был, – ответил Митин. – Кстати, забыл сообщить: тут странный фактик обнаружился. На днях разыскали дворничиху необъятных размеров с Овчинниковской. Она с семейством переселилась на окраину Бирюлёва. Спросили о зелёной «четвёрке» и показали Женькину фотокарточку. Машины не помнит никто, а вот физиономия оказалась знакомой. Старшая дочка утверждает, что такого мужчину часто в гастрономе на Большой Татарской видела. Она женщина положительная, ей можно верить…
 

               
               

                XXI
Родительская пришлась на середину марта. После недавно прошедшего Женского дня рынок возле Ваганьково поражал своей скудостью. Поглазев на заморские розы и гвоздики, Павлик исследовал карманы с оставшейся после покупки поминальной чекушки, скудной наличностью. Осознав, что за подкладкой куртки ничего не завалилось, он остановил свой выбор на букетике искусственных фиалок.

Говорливое скопление зевак на пятачке у памятника Высоцкому походило на весеннее токовище. Обогнув его, он углубился в едва заметную ал-лейку и зашагал по толком не оттаявшим тропинкам к бабе Клаве. Раз заведённый маршрут соблюдался свято вне зависимости от времени года и погодных условий. После снежной с долгими оттепелями зимы могилка ещё не отошла и выглядела совсем заброшенной. Павлик скомканным носовым платком тщательно протёр старенькую фотокарточку и, сделав первый поминальный глоток, пригорюнился:

«Всё, что у него осталось после окончательного раздела имущества: двенадцатиметровая конура в Старом Толмачевском и это место подле бабки. Она и тут успела позаботиться о единственном внуке. По нынешним временам – капитал немалый»…От сырой, кое-где схваченной ледяной коркой земли тянуло могильным холодом, настоянном на затхлых запахах прелой листвы. Ему вдруг показалось, что бабка с фотокарточки с осуждением глядит на затрапезный вид опустившегося внука. «В старину таких, как я, называли подкидышами, – подумал Павлик. – Отчаявшиеся женщины оставляли незаконно прижитых младенцев на крыльце какого-нибудь зажиточного дома»…

После поездки в Ташкент, чтоб не искушать судьбу, он так и не решился написать, а теперь мать все тайны забрала с собой в могилу. Сделав ещё глоток, Павлик дождался, пока по телу разольётся привычное тепло, и, попрощавшись с бабкой, пошел навестить знакомые могилы. Ноги сами потащили к месту, где затрапезного вида тётка однажды напророчила его судьбу…

Простецкая атмосфера Ваганькова, начисто лишенная какого-либо пафоса, располагала не к державному умилению перед останками бывших сильных мира сего, а, скорее, обыкновенному человеческому сожалению о скоротечности всего земного. На месте посеревшего от времени бюста давно стоял новый Есенин, уже из белого мрамора, весь, словно озарённый внутренним светом. Вокруг царила благозвучная тишина. Казалось, поэт растерянно глядит на него, и искренне сожалеет о своём провидческом даре.

Зябко передёрнув плечами от налетевшего порыва ветра и не ощутив привычной тяжести в карманах, Павлик лихорадочно ощупал куртку. Обнаружив пакет с документами, завалившийся  за подкладку, он внезапно вспомнил про письмо, которое месяц назад отправил сестре в Ташкент.

«Когда мы виделись, Татьяна обмолвилась, что со временем хотела бы перебраться в Россию, поближе к Москве. Может, письмо уже дошло, она скоро приедет, а у меня за это время с жильём образуется, – с надеждой подумал он. – Если обменяться на частный дом где-нибудь в ближнем Подмосковье, можно спокойно, не мешая друг другу, существовать вдвоём. Только сначала в своей душе разобраться. В последнее время опять появились заказы на аранжировки. Мёртвых не воскресишь, но живым надо продолжать жить»…

Погода стала ощутимо портиться. Разгулявшийся ветер гнал по небу рваные облака, раскачивая кроны старых тополей и клёнов. Отступивший было дождь, зарядил опять, нёся с собой первые, смутные запахи весны. Убаюканный привычными шумами Есенин стал погружаться в сон. Павлик бросил прощальный взгляд на одинокую чубастую фигуру, дремавшую с прикрытыми глазами: «Эх, бедолага, ну, спи Серёга»… Одним махом осушив остатки чекушки, он тронулся к выходу.
   
Постепенно выпитое стало брать своё. Он брёл, не разбирая дороги, и вспоминал в который раз, насколько хрупким и уязвимым оказалось их с Юлькой счастье. В тот год, начавшись с вздорного на первый взгляд обстоятельства, события покатились снежной лавиной. Как-то Юлька обратила внимание, что сын вместо ушанки стал носить вязаную шапочку. Ушанка была ондатровая, недавно привезённая Павликом из Талдома.

«Посеял, теперь боится признаться, – решила она. – Дождусь, пока сам расскажет».

Вечером вернулся из института Борька, совершенно взбудораженный:
– Представляешь, мам, у нас в раздевалке вещи пропадать стали!
Юлька внимательно посмотрела на сына:

«Вроде бы, не сочиняет, не научился ещё»…

– Ладно, дело наживное, – заметила она, – да и зима на исходе.

Потом Борька потерял стипендию. Вконец расстроенная Юлька всё рассказала мужу, и они вдвоём устроили сыну допрос. Тот долго краснел и вилял и, наконец, признался:
– Шапку и деньги я в карты проиграл.
– Мы с папой в молодости тоже не чуждались карточных игр. Помню, в «девятку» или преферанс часто поигрывали, – заметила Юлька. – Но это не похоже на обычный проигрыш, очень большая сумма.
– Где происходила игра? – перебил её Павлик.
– В общежитии. Несколько наших ребят с второкурсниками живут, – пояснил Борька. – Те сначала, смехом, подошли, хотели  научить нас, и незаметно полгруппы обыграли. Нам потом объяснили: они зарабатывают таким образом, по общагам «лохов» находят и играют краплёными картами.
– Всё ясно, ситуация, как на Сочинском пляже, – подытожил Павлик. – Что теперь делать будем?
Борька растерянно пожал плечами. Минула ещё неделя, и он неожиданно вернулся домой в шапке.
– Ты что, отыгрываться вздумал? – ужаснулась Юлька.
– Старшекурсники вернули, – успокоил Борька мать. – Они эту парочку отловили, усадили играть не краплёными картами, и разделали в пух и прах.
– Надеюсь, инцидент с картёжной игрой исчерпан навсегда? – Павлик испытывающе посмотрел на сына.
Тот, потупясь, кивнул. Однако вскоре Павлика с Юлькой вызвали в деканат.
– Тут на вашего сына заявление поступило, – сообщил им замдекана. – В нём сообщается, что он в общежитии играл в азартные карточные игры.
– Это произошло только раз, – ответила Юлька, – и, насколько нам известно, Борис, как и другие ребята из группы, был пострадавшей стороной.
– Он вам что угодно наговорит, но у нас другие сведения, – возразил замдекана. – Родители второкурсников, достаточно уважаемые люди, обратились с жалобой, представив дело так, будто он один из зачинщиков. Нет оснований им не верить, тем более, что ваш сын публично обозвал этих двоих шулерами, а другие ребята из группы этого факта не подтвердили. Пусть сходит в армию, проветрит мозги. В стране катастрофически не хватает солдат. За это время всё уляжется, и мы его восстановим.

Домой Юлька вернулась, ни жива, ни мертва.
– Борьку пошлют в Афганистан и там убьют, – постоянно твердила она, как заклинание.

Чтобы как-то её успокоить, Павлик добился приёма у военкома, и долго, униженно просил войти в их положение. Но все просьбы оказались тщетны. После учебной роты от Борьки с полгода не было вестей, а под самый Новый год неожиданно пришла похоронка. Потом одним из страшных морозных вечеров они встречали на подмосковном аэродроме пресловутый «груз 200».

После этих событий Юлька потеряла всякий интерес к жизни и превратилась в тень. Она часами неподвижно сидела в кресле и смотрела на пламенеющие за окном кусты рябины. Иногда стайка красногрудых снегирей копошилась среди ветвей,  склёвывая с увесистых гроздей вызревшие ягоды. Чтоб хоть как-то отвлечься от сжигающей тоски, Павлик брал трубу и, усевшись у неё в ногах, тихонько наигрывал «Неаполитанскую песенку» из «Лебединого озера», с которой когда-то начался их совместный путь по миру искусства. Юлька слушала, опустив веки. Однажды Павлик заметил, что она почти не дышит. В испуге он потрогал Юлькину руку. Ладонь была холодна, как лёд. Напоследок ярко вспыхнувшая звёздочка угасла навсегда.

После её смерти на Павлика навалились кредиторы. Родители Юльки отсудили большую часть квартиры, и, чтобы рассчитаться с долгами, ему пришлось переселиться в 12-ти метровую комнатку по соседству. Того, что произошло потом, вспоминать не хотелось. Прежде, практически не употреблявший спиртного, он начал пить.

Появившись дома, когда совсем стемнело, Павлик плюхнулся в изнеможении на кровать и проспал до двух часов ночи. Проснулся он внезапно от жжения во всём теле: привыкший к постоянному потреблению алкоголя организм требовал своё. Павлик пошарил под матрасом, отыскал последнюю заначку и поспешил в ночной ларёк.

Сделав пару жадных глотков у прилавка, он, пошатываясь, зашагал назад, и вдруг непослушные ноги вынесли его на дорогу. Вспыхнувшие совсем рядом снопы фар ослепили Павлика. Он машинально шагнул навстречу опасности и почувствовал нестерпимую боль во всём теле от тупого удара, подбросившего его над землёй. Перед вскипевшими глазами поплыли в жемчужной дымке лица насупившейся бабы Клавы и улыбающейся Юльки с маленьким Борькой на руках. Они звали его к себе. Пронзительное верхнее фа разорвало душу до самого верху, и наступила тишина.               


               

                XXII       
Вагоны от Москвы шли полупустыми, и Женька попросил проводницу никого к ним не подсаживать. Та выпялилась на Лену и понимающе кивнула.
– Это моя дочь, – сообщил ей Плесков на всякий случай.
Большую часть времени Лена лежала, отвернувшись лицом к стенке, и иногда молча плакала. Было видно, как её всю колотит, словно в ознобе.

«Это ломка, ничего страшного, – крепко стиснув зубы, думал в таких случаях Женька. – Она не успела толком втянуться и должна справиться»…

И, словно прочтя его мысли, Лена всякий раз потихоньку успокаивалась и засыпала. Перед концом поездки она внезапно взяла себя в руки и поднялась.
– Папа, прости, что подвела тебя. Я во всём виновата и попытаюсь справиться с этим сама, – серьёзно пообещала она отцу. – Давай только бабушке скажем, что просто погостить приехала…

Женька обнял её, как в детстве, и прижал к себе. Это была его дочь, и так хотелось ей верить.

Он задержался на неделю у матери и, удостоверившись, что бабка с внучкой нашли общий язык, вернулся в Москву. Машину перед отъездом Женька оставил на стоянке, и теперь размышлял, ехать к Софье на ней или спуститься в метро.

«Сейчас на Павелецком пассажиров совсем мало. Если надумаю подхалтурить,  придётся снова сюда возвращаться. Схожу, только гляну», – решил он, наконец.

Удостоверившись, что с машиной всё в порядке, Женька задумался о будущем. Перед отъездом события развивались с такой угрожающей скоростью, что в какой-то момент он потерял над ними контроль, а когда увидел полуголую обкуренную Ленку, беспомощно ищущую свою одежду после ночной оргии, и вовсе потерял голову. Теперь предстояло оценить масштабы потерь. Первым делом он набрал номер знакомого банкира. Телефон долго не отвечал, потом отозвался голосом какой-то старушки.
– Они за границей, – прошамкала она в трубку. 
Тогда Женька позвонил сыну.
– Папа, я не могу сейчас разговаривать, у меня клиенты, – ответил Лёшка тоном преуспевающего бизнесмена. – Обсудим наши дела как-нибудь на днях. Надеюсь, с Леной всё в порядке.

Поняв, что обложили со всех сторон, Женька в сердцах бросил трубку. Итог был неутешительным: после пары-тройки лет кажущегося благополучия, он вернулся к тому, с чего когда-то начал. Плесков вспомнил про недавний разговор с дядей Сашей о загранице. Теперь и туда путь заказан…

После обжитой материнской квартиры, в которой из всех уголков пахло прежней уютной жизнью, возвращаться назад к Софье не хотелось.

«Не с повинной же к Алевтине идти? – с горечью подумал Женька, продуваемый насквозь сырым мартовским ветром. – Дожил, голову приткнуть некуда»…

Софья не ждала его так скоро и объявилась только в первом часу ночи. Они вяло отметили его возвращение и, не раздеваясь, прилегли на кровать. Заметив, что Софья время от времени бросает на него тревожные взгляды, и предвкушая грядущее выяснение отношений, Женька достал мятую пачку «Явы» в надежде найти там ещё пару сигарет и обнаружил, что она пуста. Разминать и тянуть засохшие «бычки» не хотелось. Накинув на свитер куртку, он двинулся к ближайшему ночному ларьку. Когда до светящегося прилавка оставалось рукой подать, из переулка, наперерез, выскочила чёрная «Ауди».
– Документы предъявите, уважаемый! – вальяжно обратился к нему выскочивший оперативник в омоновской форме.
Плесков похлопал по карманам:
– Дома забыл, извините ребята, – виновато ответил он.
– Поехали в отделение, там разберёмся, – заявил дюжий оперативник и почти силком затащил его на заднее сидение.

«Ауди» рванула с места и понеслась по улице. Внезапно впереди, метрах в десяти шагнул на мостовую с тротуара какой-то мужчина. Он немного покачивался и шёл прямо на них. Не успев затормозить, «Ауди» ударила его капотом с такой силой, что он подскочил на полметра над землёй, и рухнул, как мешок с костями на мостовую. Выругавшись, менты заглушили двигатель и бросились к упавшему.

«Ему конец, и мне, после этого, тоже», – словно пулей от виска к виску прожгла Плескова страшная мысль.

Резко пригнувшись за сидением, Женька нащупал клавишу на ручке двери, та неохотно поддалась. Тогда он, стараясь не шуметь, на четвереньках выполз из машины. Ближайший двор темнел совсем рядом. Набрав в лёгкие побольше воздуха, он сиганул через невысокий смерзшийся сугроб у тротуара, и понёсся по двору, сколько хватало сил. Увидев, что клиент ударился в бега, менты бросили труп и устремились в погоню. Бежали они споро, дробный перестук шнурованных ботинок гулко отдавался в вымершем переулке. Поплутав с полминуты между домами, Женька понял, что далеко уйти не удастся.

Недолго думая, он нырнул в первый попавшийся подъезд и замер в закутке под лестницей. Менты по инерции проскочили мимо и, сообразив, что беглец где-то затаился, стали обходить двор.
– Ну его к чёрту, он из местных, куда денется, отыщем завтра днём, – услышал Плесков совсем рядом. – Давай лучше труп приберём, пока не появился кто-нибудь.
Когда их шаги стали едва слышны, Женька, сам не понимая зачем, осторожно двинулся следом. Проделав по наитию обратный путь, он осторожно выглянул из спасительного двора. О происшедшей трагедии ничего не напоминало, на дороге царила прежняя тишина. Пошарив взглядом, он вдруг заметил у обочины поблёскивающий в фонарных лучах небольшой тонкий пакет.

«Выпал от удара у этого несчастного», – сообразил Плесков и поднял его.

Внутри пакета, среди каких-то бумажек, находился паспорт. Женька полистал страницы: «Обнорский Павел Романович, Старый Толмачёвский переулок, это же совсем рядом», – подумал он, и влекомый какой-то неведомой силой, двинулся по указанному адресу.

Стучать в замершую в предутреннем сне квартиру пришлось довольно долго. Наконец, вдали послышались шаркающие шаги, и обшарпанная дверь открылась.
– Павлик? Говорил, минут на пятнадцать выйдешь, а уже два часа прошло. Ключ в двери позабыл, и выпил опять, – поглядев с укоризной на Плескова, – произнесла подслеповатая старушка и кивнула в самый конец коридора, заставленного старой рухлядью…

«Пойду, прилягу, иначе я сейчас сойду с ума», – подумал вдруг Женька и, открыв ключом чужую комнату, рухнул, не раздеваясь, на застеленный топчан.               

Когда Плесков открыл глаза, за окном было уже совсем светло.

"Где я, и почему заснул, не раздевшись?» – недоумённо подумал он и вспомнил о ночном приключении. Женька поспешно принял вертикальное положение.

Голыми обшарпанными стенами и скудостью обстановки комнатка больше походила на собачью конуру. Продавленный топчан, кое-как застеленный бурым одеяльцем, за которым проглядывали мятые несвежие простыня с подушкой. У стены колченогий в пятнах стол, на котором красовались: стопка немытых тарелок, два гранённых стакана с покрывшейся плесенью заваркой и пол-литровая банка вместо пепельницы, полная окурков. К ней прислонилась початая пачка «Беломора». На широком подоконнике сиротливо лежала потёртая труба без футляра, рядом в рамках  темнели фотографии.

«Родственники, наверное, интересно, где они сейчас? – глядя на улыбающуюся миловидную женщину под руку с молодым человеком, Плесков достал папиросу, размял её как следует и, согнув мундштук, жадно затянулся. – Видимо, хозяин дошёл до последней черты. Лучше смыться отсюда, пока никто не хватился, и уж потом разыскать его родных», – решил он и стал поспешно приводить себя в порядок. Но ему не повезло, за дверью послышались приближающиеся голоса.

– Справки только третьего дня собрал, а вчера ночью опять появился, выпивши, – шептала кому-то давешняя старушка. – Если сейчас с ним не решить, он снова в больницу загремит. И тогда все наши труды насмарку.      
– Павлик, тут риэлторша пришла. Ты меняться ещё не раздумал? – постучала она в дверь.
– Нет, выйду минут через десять, – поняв, что по-тихому смыться не удастся, произнёс Женька.
Он достал из куртки вчерашний пакет и вытряхнул содержимое на стол.

«Соседи квартиру разменивают, вот для чего эти справки, – сообразил Плесков. – Сейчас всё само прояснится. А что я, собственно, им скажу: нашёл документы на дороге? Не поверят, вызовут местных ментов, и тут уж мне точно несдобровать»…

Раскрыв ещё раз паспорт, он вдруг удивлённо уставился на фотографию. Затем, отыскав на подоконнике карманное зеркальце, для пущей убедительности заглянул в него.

«Похожи, и по возрасту почти подходим, – мелькнула шалая мысль. – Зачем лишнюю бодягу разводить, вдруг пронесёт?»

Когда появилась риэлторша, Женька без слов протянул ей аккуратную стопку документов.
– Подождите, – остановила она Плескова. – В прошлый раз вы отказались от предложенного варианта. Я подобрала другой дом в Ногинске.

«Лучше, как можно дальше, только с доплатой, чтобы перебиться на первых порах», – лихорадочно подумал Женька.

– Теперь я бы согласился, – произнёс он как можно спокойнее. – Только вот…
– Всё в порядке. Думаю, тысячу долларов подъемных смогу вам выкроить, – поняв, о чём он, перебила риэлторша. 

Она раскрыла паспорт и стала вписывать его данные в договор. Вдруг неплотно прикрытая дверь шевельнулась, и в образовавшуюся щель неспешно просочился большущий черный кот. Он вальяжно подошёл к Женьке, по-хозяйски обнюхал его и, выгнув дугой хвост, гортанно мяукнул. В этот момент комната осветилась синеватым светом.

«Фантасмагория какая-то, – поразился Плесков. – Может, я в «нехорошую» квартиру забрёл случайно? Этот кот – Бегемот из булгаковского «Мастера», и сейчас передо мной ни риэлторша, а, Коровьев, а в комнате напротив, восседает сам маэстро Воланд? …Или всё это только снится, за сигаретами я не выходил, а заснул у Софьи, не раздеваясь», – на всякий случай он зажмурился, но когда снова открыл глаза, женщина по-прежнему сидела за столом, торопливо заполняя бумаги. Закончив, она облегчённо вздохнула и подняла голову:
– Вы согласны с предложенным вариантом? Тогда распишитесь: здесь, и вот тут. Только паспорт лучше поменять, после болезни вы немного изменились, к чему нам лишние разговоры, – вскользь посмотрев  на Плескова, внезапно предложила она. – Приведите себя в порядок, к вечеру пойдем вместе, сфотографируемся. Дальше, всё улажу сама. У меня знакомые в паспортном столе, максимум через неделю, как раз к сроку, документ будет готов…

Поняв, что пронесло, Женька дождался, пока она уйдёт, и выбрался на воздух. Первым движением было немедленно отыскать Софью и поведать ей обо всём. Он дошёл до Татарки и замер на перекрёстке: дальше идти почему-то расхотелось.

«Ну расскажу, и что после этого? – с внезапным раздражением подумал он. – Охи, ахи, и только... после того, что произошло, там дальше всё равно оставаться нельзя. Эти оборотни станут искать и рано или поздно найдут. Скажут к примеру, той же соседской дворничихе: преступника ищем, он ночью на наших глазах человека убил, она и сдаст с потрохами. А Софье с дочкой жить ещё надо. Лучше уж исчезнуть с концами. Поплачет, конечно, зато потом в порядке останется. Кто я ей, собственно? – Обуза, свалившаяся на голову из далёкой школьной сказки, а у любой сказки конец должен быть. Кейс с паспортом у неё остался, – вспомнил он вдруг. – Чёрт с ним, права есть, а паспорт, если повезёт, новый выдадут»…

Машина стояла там, где он вчера её оставил. В бардачке он нашёл непочатую пачку сигарет, из-за которой, собственно, и разгорелся первоначальный сыр-бор.

«На хате буду только ночевать, днём там оставаться опасно», – решил Женька. Он завёл «четвёрку» и, нащупав кое-какие оставшиеся деньжонки, поехал отмокнуть и привести себя в порядок.

Пару первых дней он поднимался с первыми петухами и привычно колесил по городу, развозя пассажиров с площади трёх вокзалов. Когда же поздними вечерами с опаской возвращался в новое жилище, ему казалось, что здесь царит тишина перед бурей, вот-вот кто-то явится и его разоблачит. На счастье это оказалось всего лишь фантазией. Квартира стояла пустая: в ней фактически проживала одна старушка. Остальные жильцы имели другую площадь и изредка звонили по телефону в ожидании перемен.

Риэлторша оказалась дамой деловой. На следующей неделе она вручила Плескову новый паспорт на имя Обнорского Павла Романовича, после чего отвезла Женьку в Ногинск и показала дом.
– Хозяин с хозяйкой померли, а наследникам эта обуза ни к чему, пояснила она по дороге. – Они уже давно ближе к Москве обосновались.

Дом располагался за Клязьмой и Плескову понравился сразу. Особенно огромные, в человеческий рост, кусты сирени, растущей под окнами.
– Печка в порядке, вода в дом проведена, удобства тоже. На участке есть кусты смородины и огородик небольшой. Деревья не вырубайте, – посоветовала риэлторша, – кивнув на разлапистые кривые стволы, чернеющие на участке. – Это яблони. Дочка хозяйки сказала, они через год плодоносят. 

Вскоре она собрала всех обитателей квартиры у нотариуса. Женька стоял поодаль, стараясь не особо мозолить глаза, но на него никто не обращал внимания. Наконец, ему последнему предложили расписаться и дали стопку бумаг с печатями. После этого риэлторша вручила ему тысячу долларов и, напоследок внимательно посмотрев, пожелала удачи. Плесков мог спокойно ехать в Ногинск. В своё новое жилище он взял только оставшиеся от Павла трубу, стопку нот, и фотокарточки с подоконника…

Дорога от Москвы до Ногинска тянулась и тянулась. В сознании что-то щёлкнуло, внезапно вместо подмосковных пейзажей перед глазами появились женские лица. Они, как сирены, протягивали руки, зовя в неведомые дали. А он, подобно Одиссею, плыл и плыл по житейским волнам к своей семье, которая в отличие от Пенелопы, предала его…
 Женька открыл глаза. За окном стоял яркий солнечный день. Он находился в больничной палате. У изголовья сидела женщина с добрым, участливым лицом.
– Я вас где-то уже видел, – прошептал Плесков и попытался подняться.
В ответ она  улыбнулась и приложила палец к губам.
               
               
               
               

                XXIII
О том, что у неё есть брат, Таня узнала, нечаянно подслушав разговор матери с подругой. Та служила почтальоном, и заметила в ворохе корреспонденции письмо из Москвы с их адресом. Отца в тот вечер не было дома. Он служил машинистом, и когда вернулся из поездки, Таню отправили погулять, а они с матерью о чём-то долго говорили друг с другом.

После этого события отношения родителей внешне не изменились, только папа становился всё грустнее и грустнее, и однажды, погладив Таню по голове, ушёл жить к бабушке. Оставшись одна, мама не проронила ни единой слезинки, она отличалась твёрдым характером.
– Ничего страшного, проживём, Танюха, сами. В войну хуже было, – заявила она, узнав об уходе мужа, и навсегда вычеркнула его из своей жизни.

Замуж мать снова так и не вышла, постепенно ей понравилось ощущать себя хозяйкой, да и места дома прибавилось. Время от времени она встречалась с мужчинами. Несмотря на катастрофическую их нехватку после войны, недостатка в поклонниках у неё не было. Всякий раз они появлялись подобно метеорам, внося волнение в размеренную Танину жизнь, и так же внезапно исчезали за горизонтом.
Когда Таня оканчивала семилетку, мать завела разговор о Москве сама.
– Я тут кое-какие деньжонки скопила. Давай махнём, Танюха, в столицу. Ведь у тебя там брат взрослый живёт, – предложила она дочери.
– У тебя что, другой муж был? – сверкнула глазами Таня, показывая вопросом, что ей известно об отношениях между полами. – Это из-за него вы с отцом развелись?
– Если бы твой отец любил по-настоящему, не ушёл бы.…Тот мужчина случайно погиб, мы с ним не расписаны были, а я после всего в госпитале в этой Арыси оказалась, горшки мыть, – коротко ответила мать. 
– Как зовут моего брата? – после паузы поинтересовалась Таня.
– Павликом, Павлушей, он сейчас в институте учится.

Брат поразил её больше самой Москвы своей застенчивой речью и мягкими манерами. Он играл на трубе и настолько не походил на живущих дома мальчиков, что Таня по-детски, не задумываясь о последствиях, сразу влюбилась в него. Неизвестно, как бы их отношения развивались дальше, но баба Клава скоро указала обеим на дверь.

Вернувшись, не солоно хлебавши, мать долго не горевала и вскоре за-крутила роман с молодым служащим. Жил он постоянно в Ташкенте, куда уезжал на выходных. Парень оказался добродушным и сообразительным малым, уговорив мать отпустить Таню в техникум учиться дальше. Поселилась она у бабки со стороны отца, и вскоре Ташкент вытеснил из её девичьей головки далёкую Москву.

Происшедшее затем землетрясение поставило с ног на голову не только сам город, сделав его на несколько следующих лет шумным и многоязыким, но и сознание его обитателей. Презрев многовековой уклад, во множестве заключались межнациональные браки, в которых местные красавицы теперь предпочитали играть главенствующую роль. Окончив техникум с отличием, Таня устроилась на авиационный завод. Здесь она через пару месяцев сошлась с немолодым уже инженером, у которого был осколок в лёгком. В Ташкенте инженер находился в долгосрочной командировке, а где-то в Подмосковье имел семью. Он был порядочный мужчина и тяготился неопределённостью ситуации, постоянно повторяя, что испортил ей жизнь. Когда у них родилась дочка, инженер выбил у заводского начальства комнату и даже хотел развестись с женой, но Таня этому воспротивилась. Она была не по годам рассудительна. На данном этапе сложившееся положение вещей её вполне устраивало, а шумный развод мог навредить его карьере.

Прожили вместе они недолго. Вскоре инженера вызвали за новым назначением в Москву. Перед отъездом он пообещал разобраться с делами и вызвать их с дочкой к себе. Уже дома осколок в лёгком внезапно пришёл в движение, и вскоре он скоропостижно скончался в одном из подмосковных госпиталей.

Оставшись одна с годовалой малышкой на руках, Таня поначалу растерялась. Но тут ей неожиданно помог  отец, предложив, чтоб за внучкой присматривала его новая жена, у которой не было собственных детей. После мучительных размышлений Таня согласилась. Она осталась работать на заводе, по выходным навещала дочь, и постепенно всё улеглось.

Новый мужчина появился в однообразной Таниной жизни только к тридцати годам, когда в ней внезапно пробудилась дремавшая доселе чувственность. Это был мастер в цехе, моложе её на пару лет с примесью восточной крови. Таню он очаровал галантностью обхождения и страстью к западному кино. Дочь подрастала на чужих руках, родная мать в Арыси, несмотря на возраст, была ещё полна сил и крутила напропалую романы, и Татьяна, махнув на всё рукой, решила пожить для себя.
О Павлике она вспомнила, когда матери на старости лет вдруг захотелось с ним повидаться. К тому времени былая чувственность в их отношениях с мужем поиссякла. Он ухитрился завести ребёнка на стороне, и теперь мучил её и себя, то уходя со скандалами, то возвращаясь опять на коленях с огромным букетом цветов в руках. Сначала Татьяна это терпела, чувствуя невольную вину, но современный вариант двоеженства ей быстро поднадоел, и она стала всерьёз подумывать об устройстве своей жизни вдали от восточных обычаев. 

При встрече на вокзале Павлик выглядел растерянным, как любой мужчина, примчавшийся по первому зову за тридевять земель и неожиданно получивший от ворот поворот. Татьяну неприятно поразила жесткость, с которой мать после ночного разговора буквально наутро выпроводила его.

«Чего она добивалась? – Что откроет сыну глаза, и тот, отставив собственную семью, заберёт её к себе в Москву? Или глупо, по бабски, захотела отомстить всем и вся, что на склоне лет осталась одна?»…

Как бы то ни было, Татьяна решила развеять миф о несчастной матушкиной судьбе и рассказала Павлику, услышанную от отца, истинную подоплёку событий.
Против ожидания, тот воспринял известие внешне спокойно и даже с некой долей иронии.
– Покойница баба Клава дала мне, слава Богу, не только имя, фамилию и отчество, но и на ноги поставила. А в остальном я матери не судья, – заметил он, немного помолчав. Потом стал с интересом расспрашивать Татьяну о личной жизни, и, узнав её историю, посвятил в отдельные перипетии собственной судьбы.
 – Мы обязательно должны ещё  увидеться. Думаю, теперь ты приедешь в Москву навестить меня, – улыбнулся он на прощанье, и улетел, казалось, навсегда.
Когда Татьяна уже и думать о нём забыла, полное отчаяния письмо перевернуло всё с ног на голову. В это самое время она затеяла съезжаться с дочкой, и ей пришлось ждать, пока та найдёт подходящий обмен. Зато теперь Татьяна могла полностью располагать собой.

…Туки-тук, туки-тук – деловито постукивали колёса. Грязно-жёлтая в трещинах земля с серыми пятнами солончаков тянулась, сколько хватало глаз, смыкаясь лёгкой дымкой на горизонте с помутневшим небом. Лишь беспрерывное движение вдыхало в эти безлюдные просторы жизнь. Остановись оно на мгновенье, и степь, кажется, поглотит тебя, растворив в одном из заполненных солью распадков. Ночью состав застрял на одном из безымянных разъездов и теперь всеми силами стремился наверстать упущенное.
 
«Интересно, как сейчас Павлик, – думала Татьяна, высунув голову в вагонное окно и подставляя разгорячённое лицо встречным порывам ветра. – После того, что в письме описал, ведь свихнуться недолго»…
 
Туки-тук, туки-тук…Выжженную степь незаметно сменили пирамидальные тополя, вдали мелькали перелески, проплывали одноэтажные домики с крытыми шифером и черепицей крышами. Поезд устремил свой ход к Москве. Выгрузившись ранним утром на вокзале, Татьяна оставила чемоданы в камере хранения и остановилась в нерешительности: куда теперь? Поискав по схеме метро, она поняла, что уповать на память бесполезно, и достала конверт с адресом.

Дверь открыла миловидная женщина.
– Ваш брат уже больше года здесь не живёт. Мы обменялись, а преж-ние жильцы разъехались кто куда, – огорошила она.
– Не подскажете, как узнать новый адрес брата? – попросила Татьяна.
Женщина призадумалась:
– Где-то у меня оставались координаты риэлторши, которая квартиру разменивала. Поискать надо… Вы проходите, проходите, – подхватилась она. – Давайте, с дороги вас хоть чаем напою.
 
Дама, на счастье, оказалась в Москве, и сразу продиктовала адрес по телефону. «Город Ногинск Московской области, – недоумённо прочитала Татьяна на бумажке. – Интересно, как Павлик туда попал»…
– От Москвы это очень далеко? – немного подумав, поинтересовалась она у хозяйки. 
Та отрицательно покачала головой:
– У нас дача по этой дороге. Вы не переживайте, городок стоит на Клязьме, раньше Богоявленском назывался. С Казанского вокзала часа полтора, к обеду на месте уже будете…

Хозяйка не ошиблась. Когда Татьяна выгрузилась с чемоданами из электрички, привокзальные часы показывали лишь половину двенадца-того. Она вышла на площадь и показала адрес сгрудившимся неподалёку частникам.
–Это не сам город, а дом в посёлке у озёр, – заявил парень в выцветшей импортной майке и джинсовой курточке. – Давайте я вас отвезу.

Аккуратный домик окружал невысокий частокол крашенного зелёной краской забора. От высоких, в человеческий рост, кустов сирени исходил знакомый пряный дух.

«У нас она отошла давно, а здесь в конце мая цветёт во всей красе. Весна вроде та же, а климат совсем другой», – подивилась Татьяна и толкнула калитку.

Слева перед воротами стояла под навесом зелёная «четвёрка», мимо неё посыпанная гравием дорожка вела к невысокому дощатому крыльцу. Оглянувшись по сторонам и никого не находя, Татьяна оставила на приступочке чемоданы, и толкнула дверь на веранду. Навстречу ей поднялся из-за стола внешне похожий на Павлика мужчина.
– Вам кого, гражданка? – поинтересовался он.

«Неужели так постарела, что не узнаёт», – мелькнула у Татьяны растерянная мысль.

– Я сестра из Узбекистана, – на всякий случай напомнила Татьяна, и тут до неё дошло, что это не Павлик. – Он мне письмо написал с просьбой приехать.
– Так и думал, что рано или поздно кто-то заявится по его душу, – криво улыбнулся Плесков. – Видите ли, милая барышня, Павел,…– негромко охнув, он вдруг схватился за левый бок и завалился ничком на диван, – вызовете поскорее врача, и если будут нужны деньги, возьмите их в шкафу под бельем, – прошептал он из последних сил.
 
«Надо его спасать, а уж потом разберусь, где Павел и кто он на самом деле», – решила Таня и помчалась вызывать скорую.

Приехавшие врачи сразу констатировали инфаркт с болевым шоком.
– Если есть возможность, лучше его в Москву отвезти, – посоветовали они Татьяне.
– Что для этого нужно? – спохватилась та, вспомнив слова мнимого Павлика.
– Возьмите с собой некоторую сумму, там разберёмся.

Болезнь Женьки проходила тяжело. Ненадолго приходя в сознание, он снова и снова отключался. Издёрганный до всех возможных пределов организм при переезде на новое место не обрёл покой и жил в непрерывном ожидании разоблачения, а когда оно вступило на порог, не выдержал перегрузки. По ночам Женька, словно исповедуясь, вспоминал, в горячечном бреду, прожитую жизнь.

Татьяна заворожено наблюдала игру его необычного сознания, вырвавшегося после долгого и мучительного заточения на свободу. По большей части воспоминания были отрывочны, напоминая своей откровенностью и деталями рассказы пассажиров, случайно оказавшихся друг против друга в купе ночного поезда, но постепенно они складывались в одно большое причудливое полотно. Незаметно Павлик с его судьбой неудачника потускнел и отодвинулся на задний план. Чутьём Татьяна догадалась, что он погиб по нелепой случайности. Услышав из первых уст, как это произошло, она всплакнула в перерыве между ночными посиделками и, погоревав, решила про себя, что это не худший конец, если душа обрела покой.

По мере того, как отрывочные истории стремились к концу, Плесков занимал её воображение всё больше и больше. Скитаясь бессонными ночами по закоулкам его жизни, Татьяна невольно прониклась Женькиной судьбой и внезапно почувствовала к нему чисто женскую симпатию. Когда же поток воспоминаний иссяк, она с почти физической болью ощутила, что не в силах расстаться с этим мужчиной, настолько глубоко он пророс в её растревоженной душе.

В одно погожее утро Плесков, наконец, очнулся.
– Я вас где-то уже видел, – прошептал он и попытался подняться.
В ответ она, молча, улыбнулась и приложила палец к губам:
– Ну, конечно, я Таня, сестра Павлика, помнишь? Только объяснять больше ничего не надо. Пока ты был в беспамятстве, всю свою жизнь успел рассказать. Мы в Москве, в больнице. У тебя от перенапряжения случился инфаркт, но сейчас дело пошло на поправку. Лежи, Женя, спокойно, я пробуду здесь, сколько нужно,…– Татьяна задумалась, с её лица сошла улыбка. – Теперь мой черёд. Раз уж так судьба распорядилась, расскажу тебе о человеке, чью фамилию теперь носишь.   
               
               
               

                XXIV
Ожидание развязки подобно морской стихии, не на шутку разгулявшейся на просторе. Гонимые свежим бризом, первые робкие волны прибоя с опаской лижут огромные валуны, разбросанные там и сям по изрытой кромке берега. На глазах их гребни поднимаются всё выше и выше, и, наконец, собравшись в единый огромный вал, заливают всё вокруг пенящимися водорослями. Когда же стихия отступает, мокрая поверхность в брызжущих солнечных лучах выглядит так обыденно, что подступает тоска…

После разговора с Софьей Захарыч долго не мог смириться с мыслью, что Женька так глупо и бездарно растворился в замоскворецких переулках. Когда же почти детская обида поутихла, до него внезапно дошло, что теперь сам находится в настолько двусмысленном положении, что нужно думать, как из него выходить. Рано или поздно могли появиться родственники и знакомые Женьки, которых он взбудоражил своими домыслами, и задать нелицеприятные вопросы. И что тогда: основываясь на зыбких показаниях Софьи, открывать дело? Худшего итога представить себе было невозможно… 

Но судьба, дав ситуации перебродить и выстояться, решила напоследок смилостивиться над ним. Как-то очень поздним вечером, когда Захарыч благополучно дремал у телевизора, его разбудил телефон. Звонил молодой помощник Митина рыженький Серёжа:
– Мой приятель-гаишник на Горьковской трассе у поворота на Ногинск стоит, – начал он с места в карьер. – Так вот, он недавно засёк зелёную «четвёрку» с нашими номерами. Аккуратно проследил за ней, и даже адрес ногинский записал.
– А за рулём кто сидел? – буркнул спросонья Захарыч.
– Этого пока не знаем. Но после всего Митин уже в Москве такое нарыл,…короче, завтра едем в Ногинск, а по пути он сам расскажет.               
– Ровно в 9.00 буду у вас, – не зная, радоваться или пока погодить, коротко ответил Николай и чуть ли не вприпрыжку помчался в кровать, чтобы как следует выспаться перед дорогой.

«Надо с собой кейс с паспортом прихватить на всякий случай, – подумал он. – Мало ли, как завтра выйдет»…

Приняв старт у Каширки, служебная «Волга» скоро пронеслась до кольцевой автодороги и устремилась к Горьковскому шоссе.
– В Балашихе на светофорах заминка выйдет, – извинительным тоном пояснил сидевший за рулём Серёжа, – зато потом пулей полетим.    
Некоторое время все трое помалкивали. Серёжа следил за дорогой, а Захарыч с Митиным, расположившись на заднем сидении, сосредоточенно курили и изредка поглядывали друг на друга. Первым не выдержал Николай.
– Почему ты мне сразу всё не сказал? – небрежно поинтересовался он у друга.   
– Не осмелился начальство беспокоить по пустякам. Так заело, что решил сначала сам всё выяснить, – хмыкнул Митин, – Надеюсь, Женькин паспорт ты с собой захватил? – Не вполне понимая, куда клонит приятель, Николай достал документ и раскрыл его на странице с фотокарточкой. – Прекрасно, – заметил Митин, – а теперь смотри, – он достал чью-то увеличенную отксерокопированную фотографию и положил рядом.
– Похожи, как половина выпивающих московских интеллигентов, – заметил Захарыч. – А этот кто?
– Владелец дома под Ногинском: Обнорский Павел Романович собственной персоной, – довольно ответил Митин. – Фотографию я, тайком от тебя, в архивах паспортного стола отыскал. Помнишь, дочка дворничихи утверждала, что встречала его раньше? – Николай недоумённо кивнул. – Она оказалась права. До прошлого года этот субъект всю сознательную жизнь проживал в Старом Толмачёвском переулке, и она вполне могла его видеть. Год назад соседи квартиру разменяли. Насколько я понял, последнее время  Павел Обнорский жил отшельником: сын в Афгане погиб, а жена после этого умерла…

Тут «Волгу» тряхнуло на кочке. От неожиданности Захарыч чуть не прикусил язык и его вдруг осенило:

«Неужели это тот самый Павел, которого в 70-х задержали на Павелецком вокзале? Встретились таки-таки.… Говорить или не говорить? – размышлял он, слушая гул ветра за окнами. – Не буду пока. Неизвестно, как на самом деле ко всему этому относится Митин»… 

Повернувшись к приятелю, Захарыч встретил его изучающий взгляд. 
– Выходит, Женька выдал себя за Павла Обнорского и сейчас живёт по чужим документам? – поинтересовался Николай невинным тоном. – Нечего сказать, выкинул фортель напоследок.  А куда же, в таком случае, мог деться сам хозяин?
– Представить не могу. Вспомни середину 90-х: такое вокруг творилось, в страшном сне не приснится, – заметил Митин. – Если повезёт, и мы найдём Плескова, спросишь у него самого…

Машина стала потихоньку подтормаживать, впереди замаячил поворот на Ногинск. Знакомый гаишник приветственно взмахнул жезлом. Остановившись у поста, друзья вышли из машины.
– Сегодня ваш объект ещё не проезжал, – сообщил он. – Хотя Ногинск большой, выездов на трассу много, могли не заметить.
– Говори, как ехать дальше, – поторопил приятеля рыженький Серёжа.
– Подождите немного, я провожу вас, – любезно предложил гаишник. – Хоть и не Москва, а с непривычки сами заплутать можете.

Они долго ехали вдоль трамвайных путей, свернули к городскому пруду, и пересекли Клязьму. На площади Ленина гаишник остановился.
– Дальше несложно, – сказал он. – Поворачиваете направо, и едете, пока частные дома не начнутся.  Проедете поворот на Яхонты, там озеро, просто сказка, – мечтательно добавил он, – и спросите, не промахнитесь только. Если что, сразу зовите на подмогу.   
– Разберёмся, – хмыкнул рыженький Серёжа, – не в таких переделках бывали, – и прыгнул за руль.

Минут через пятнадцать они оказались на месте.
– Видишь впереди зелёный забор, это должно быть, там, – кивнул Митин. – Один пойдёшь, или для верности двинем вместе?
– Лучше один, – предложил Захарыч. – При чужом человеке он может в себя уйти.

Отсутствовал подполковник довольно долго. Приятели успели несколько раз перекурить, послушать новости и даже попить кофе из термоса. Наконец, впереди замаячила крепкая фигура в форме.   
 – Встреча прошла, как говорится, в тёплой и дружественной обстановке, – произнёс, сидящий за рулём рыженький Серёжа, заметив, что в руках Захарыча нет кейса.
Подошедший Николай плюхнулся на заднее сиденье рядом с Митиным.
– Свиделись, наконец? – поинтересовался тот.
– Не довелось, – Николай задумчиво покачал головой. – Хозяйка сказала: «В Москву подался по личным делам». Может к лучшему, иначе пришлось бы в глаза друг другу смотреть. А он инфаркт перенёс, зачем зря волновать человека. Я кейс с паспортом оставил, с просьбой не терять больше. Нет улики, и дела нет.
– Хозяйка как там оказалась и кто она ему?
– Это сестра покойного Обнорского, зовут Татьяной, живёт в Ташкенте. Перед гибелью брат письмо ей послал, длинное, как исповедь, приехать просил поскорее. Пока собралась, он под машину попал случайно, в которой менты Плескова везли. Когда они из машины выскочили, Женька воспользовался неразберихой и сбежал.
– В сообразительности твоему Плескову не откажешь. После того, что случилось, эти оборотни и его бы урыли, – хмыкнул Митин. – Ладно, этого всё равно не проверишь. А здесь, в Ногинске, Женька как оказался?
– Дождался, пока те уедут, потом вернулся, случайно нашёл документы Обнорского и решил тут же сообщить о его гибели. А в квартире его приняли за Павла. Дальше знаете: риэлторше хотелось побыстрей сделку оформить, и она в обход закона сделала ему новый паспорт.
– Бедовый мужик, всё с рук сошло, – подивился Серёжа. – Только у нас такое возможно!
– Он за это инфарктом расплатился.
– Как сейчас Плесков поживает, не спрашивал? – после продолжительной паузы поинтересовался Митин.
– Хозяйка сказала: один местный бизнесмен, которого он возил, предложил у себя в конторе компьютером заняться. Потом уж, через него, Женька кого-то отыскал в Германии. Сейчас проблемами мироздания занимаются.
– Всё возвращается на круги своя, – философски подытожил Митин. – Пусть напоследок поживёт спокойно, по нынешним временам толком не разберёшь: где она, эта правда. Трогай, Серёга, мы своё дело сделали.…Как Женькина дочка сейчас поживает, не знаешь? – вдруг поинтересовался он, когда «Волга» вынырнула на Горьковское шоссе. 
– Мне как-то его приятель Володя звонил, – вспомнил Захарыч. – Он общался с этой Леной по телефону. Сейчас она в норме и собирается бабкину квартиру на Москву менять. Об отце с той самой поры ничего не слыхала… Правда, по словам Володи, Лена особо не переживает, думая, что он за границу подался. 
– Выходит, кроме нас грешных, разыскивать Плескова пока никто не собирается, – хмыкнул Митин. – В таком случае,…
– Всем, кто будет интересоваться, говорить, что по оперативным сведениям он сейчас за бугорком, – закончил его мысль рыженький Серёжа, вопросительно поглядев на Захарыча.
– На данном этапе другого выхода у нас просто нет, – согласился тот. – Сам хотел предложить, не знал, как вы, законники, на это вопиющее нарушение отреагируете. Только мне почему-то кажется: той ночью всё произошло не случайно. Слишком много совпадений.
– Хочешь сказать: не обошлось без вмешательства высших сил, – пробурчал Митин. – Тут я с тобой отчасти согласен. Уж, коль сама судьба распорядилась, чтоб Плесков остался жив, нам оспаривать её решение негоже.

В Балашихе они застряли, и рыженький Серёжа долго объезжал пробку.
– Сейчас только до кольцевой доберёмся, и сразу ко мне, – решительно заявил Захарыч. – Это отметить надо. Никогда прежде не слышал, чтоб человеку так подфартило. Может, он особенный, не зря дамы к нему льнут.
– Такой же обыкновенный смертный, как и мы с тобой, – усмехнулся Митин. – Изначально стартовые условия другими оказались, вот и вообразил из себя Бог невесть кого, – Митин достал сигареты и закурил. По всему было видно, перипетии судьбы Женьки его тоже задели не на шутку. – Я другого понять не могу: оказался человек не нужен, и на свалку? Советская поговорка: «Люди всякие нужны, люди всякие важны», лучше звучала. Правда, тогда таких на лесоповал посылали. Но сейчас-то время другое: не нужен пока, завтра, глядишь, пригодится, страна большая…
               

               

                ххх
Вскоре на месте канувшей в лету мещанской слободки на Овчинниковсой возвели масштабное современное здание. Теперь здесь ничто не напоминало о прежней жизни. Плескова больше никто не разыскивал, история с кейсом и ещё недавно кипевших вокруг него страстях стала забываться.

В какой-то праздник Захарыч с женой оказались в Коломенском. Натоптанные тропки сами вывели их к обрыву. Внизу изгибаясь подковой, поблёскивала речная гладь со снующими катерами. За ней в обрамлении густой листвы белели купола Николо-Перервинского монастыря. Николай вдруг вспомнил, как Женька рассказывал ему про монахов, прорывших лаз под Москвой-рекой на случай осады.   

«Если б этакий лаз отыскать.…Представляешь? – нырнул под землю, и для всех будто сгинул навсегда. А сам вышел в другом месте, тебя не знает никто, и живёшь себе потихоньку»…

Николай скользнул рассеянным взглядом по выстроившимся вдоль Каширки НИИ. За ними, сколько хватало глаз, тянулись новые микрорайоны. 

«Строили, строили счастливую жизнь, а люди себя найти в ней не могут, – с внезапным раздражением подумал он. – Планида, что ль такая?»

Задумавшись, Николай перевёл взгляд на островерхий шатёр Вознесения Господня. В свете закатных лучей, убелённый сединой ратник поглядывал с немым упрёком:

«Державу отстояли, а души свои, от самих себя же, не сумели спасти»…   
               
                2010 – 2012 гг.