Во второй половине дня пошел снег, присыпав город тонким слоем. Затем облака рассеялись, небо очистилось, ветерок стих и стало холодать. К вечеру мороз усилился, и когда я пришел домой, в комнатах моего нового жилища было очень холодно, и от этого неуютно. Я почему-то, видимо, от непривычной работы, за которую взялся дня два тому назад, устал, и переодеваться, идти за углем, растапливать печь представлялось мне сущей пыткой. Но в квартире было холодно, дыхание проявлялось в липком, пахнущем дымом воздухе туманными струями, окна заросли снегом. И я стряхнул с себя минутное оцепенение, ёжась, переоделся и, набросив на плечи старую телогрейку, пошёл в сарай за углем.
Во дворе стояла настоящая стужа, жестокая, всепроникающая. Я долго возился с замком сарая, пальцы неприятно пристывали к металлу, не гнулись. В темноте, гремя совком, на ощупь, я швырнул в ведро несколько смерзшихся комков угля, мысленно плача от обиды за себя и оттого, что вот приходится почему-то в холод суетиться, заботиться, выгребать золу, глотать дым, чтобы хоть чуть стало теплей. Слава Богу, мне повезло, дрова занялись сразу, с бодрым потрескиванием. Мне всегда становится легче, когда я сижу у горящей печи – появляется какая-то умиротворенность, горделивая примиренность со своей участью, с трудностями и даже степенность старика.
Комната медленно прогревалась, окна заплакали; задумчиво, как забывшийся человек, запел чайник.
Я сварил кофе. Кофе получился очень горький, но скованность, то ли от усталости, то ли от холода была неприятна, и я надеялся хоть немного взбодриться, почувствовать себя энергичным, хотелось поработать, я так долго не брал пера в руки. Кофе мне понравился, ведь хотя и стало уже совсем тепло, внутри у меня еще не оттаяла тоскливость, осязаемая и тяжелая, как смерзшийся кусок угля.
Однако в комнате становилось уже жарко, я, видимо, перестарался, плита дышала малиновым жаром. Меня разморило, и стала сказываться усталость, но это была другая усталость, томная, довольная. И не было еще и девяти, а я лег в постель, решив почитать, даже не то чтобы решив, а решившись.
Я же собирался сегодня работать, но обманывал себя, подсознательно мне все время, ещё когда я, втянув голову в воротник, бежал, по звенящим и пустынным от мороза улицам, в свою не топленную квартиру, хотелось скорее забраться под одеяло, взять книгу в руки, чтобы подчиниться чужим мыслям, переживаниям, решениям, и забыть о своих. Вовремя же работы обостряются собственные, я же устал и с каким-то облегчением и стыдливостью схватился за книгу. Я читал, курил сигарету, слушал музыку и засыпал.
Но вскоре мне стало ясно, что с печью я действительно переусердствовал, горячая духота в комнате усиливалась. Поднявшись, я открыл форточку. За окном стояла ночная морозная тишь. Я вновь взялся за книгу, уже полусонный попытался читать и уснул, забыв погасить свет. Но я все-таки перестарался. В комнате было жарко, а кофе достаточно крепким, и спал я неспокойно, обрывки тяжелых снов заставляли ворочаться. Мне все время чудился лязг железа. Как будто стоит лунная морозная ночь, и в остуженном до вязкости воздухе где-то далеко и тихо лязгает железо. Незаметно сон ушел, и я явно услышал, как во дворе кто-то настойчиво стучит щеколдой. Голова у меня была тяжелой, мысли неповоротливо всплывали, и, не оформившись, таяли до тех пор, пока я не сообразил, что мне надо встать. Я оделся и вышел. На улице было светло от яркой холодной полной луны и по-прежнему морозно. Казалось, мороз истекает от беспощадного немигающего ночного светила.
В соседнюю половину дома, где жил не очень знакомый мне человек, стучалась молодая женщина. Когда я подошел и спросил, кого ей нужно, она промолчала, будто бы меня и не было, и продолжала дергать щеколду. Волосы и брови ее заиндевели, лицо смутно белело словно отмороженное. Ночь была настолько светлой, что я заметил на щеках женщины слезы. Я вспомнил, что сосед, уезжая, просил меня предупредить об отъезде каждого, кто придет к нему.
– Простите, – сказал я, – он уехал в командировку, и будет недели через две. Что ему передать?
Она опять не прореагировала, только перестала стучать. Вся ее фигура, поза говорили о постигшем ее горе, и о её примиренности с ним, и мне стало так жалко её, что я забыл даже, что собрался обидеться на нее. Я начал, путаясь, подбирать слова, приглашать ее в комнату, обещал горячий кофе, тепло и участие. Но она вроде бы и не слушала меня, стояла неподвижно, обратив свое белое, как ночь, лицо к двери. Затем женщина медленно раскрыла сумочку, и, достав оттуда фотографию какого-то человека, а может быть открытку, также медленно и задумчиво разорвала ее пополам. Сложив половинки, она еще раз разорвала их и разжала пальцы. Обрывки фотографии упали на крыльцо. Она стояла поникшая, уронив руки и не взглянув на меня, прошелестела:
– Благодарю Вас! – и, повернувшись, пошла к калитке.
Я понял, что благодарила она не меня, и что идти за ней бесполезно и не нужно. Слышно было, как она постояла за калиткой, словно надеясь на что-то, или раздумывая, потом шаги ее стали покорно удаляться, как уходят навсегда. Я тоже постоял у чужого порога, словно раздумывая, и решил посмотреть, что за фотографию она порвала. Я уже поднялся на чужое крыльцо, и хотел было нагнуться, но устыдился, осознав, что мое любопытство, чем-то сродни подглядыванию. Я крякнул, недовольный, и пошел к себе. Возле своей двери я остановился. Мне почему-то было грустно и одиноко. Сияющая луна смотрела выпукло, как гипнотизер, безжалостно стирая звезды и делая стужу еще отчетливее, еще невыносимей. Я стоял долго, пока ноги у меня не потеряли чувствительность и затем вернулся домой. Печь, словно на последнем дыхании распалилась до предела, и воздух был горячий и душный. Я хотел открыть форточку шире, но лег, забыв это сделать, и долго не мог уснуть, а когда забылся, мне снова приснился лязг железа. Несколько раз потом я прислушивался, просыпаясь, но было тихо, лишь журчал неисправный электросчетчик.
Утром, наскоро закусив холодным вчерашним кофе, я побежал на работу. Было по-прежнему холодно. В бледнеющем утреннем небе, уже склоняясь к деревьям, висела уставшая прозрачная луна, и кое-где еще дрожали угасающие звезды.
Двор был застлан ровной почти нетронутой снежной пеленой. Лишь от моего входа до калитки и угольного сарая тянулись едва обозначенные стежки.
И уже подходя к соседскому входу, я неосознанно, боковым зрением отметил нечто непонятное. И вдруг остановился пораженный – от калитки до соседского крыльца, туда и обратно, вели четкие следы женских сапожек, такие же следы отпечатались на ступенях крыльца, там же сиротливо валялись обрывки фотографии, но моих следов ни на крыльце, ни вокруг, не было!