ЕГОРОВА ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА - http://www.proza.ru/avtor/legora - ВТОРОЕ МЕСТО В 56-М КОНКУРСЕ ДЛЯ НОВЫХ АВТОРОВ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
От долгого сидения в одной позе давно ныла спина. Но Петрович не менял положения. Двигаться не хотелось. Пусть болит, хоть чувствуешь, что живой. Да и боль ли это? Вот душа болит!
Под Новый год выпал первый, по-настоящему хороший снег. Спокойно и мерно сыпал он на деревеньку, узкую тропку, соединяющую ее с миром, опускался в глубокий овраг, к которому сбегала тропинка, на шаткие клади через него, лесок на той стороне оврага и поле, охватывающее в кольцо и лесок, и овраг, и деревеньку на краю. И потому мир виделся Петровичу через маленькое подслеповатое окошко белым - белым. И умирающим. Как все вокруг него, Петровича.
Когда-то здесь шумела небольшая, но крепкая деревня. На зорьке над ней стоял звонкий переклич петухов. Чуть позже в туманном еще воздухе возникали знакомые, неразрывно связанные с жизнью деревни звуки: скрипела несмазанными петлями дверь в чьем-то сарае, гремели ведра, радостно заливались собаки, ожидающие подачки от хозяек, доивших коров. С соседнего двора доносился визгливый голос Степаниды. Ну, ничего не может делать молча – глаза и рот открываются и закрываются одновременно. Всем достается. Без этих звуков нельзя было представить себе жизнь, они были ее частью.
А какой была в деревне весна! С водопадами черемухи по крутым берегам оврага, сумасшедшими от любви соловьями! А летние вечера, наполненные густым запахом нагретых за день трав! И гармонист Василий, собиравший на пятачке у крутого обрыва молодежь. И снующая вокруг детвора. И степенные старики, да колкие на слово бабы на завалинках да скамеечках у калиток.
Другой мир, другая жизнь. Все ушло. Петрович нехотя пошевелился, закряхтел: боль в спине от этого не исчезла, и он с грустью подумал, что ночью опять не спать. «Ладно,- успокоил он себя,- недолго осталось». И опять уставил глаза в окошко.
Вернувшись с войны, он не узнал деревню: что сгорело, что разрушено. Голод, похоронки. Не играл больше гармонист, погиб Василий. Правда, со временем все наладилось: медленно, но залатали хаты, навели порядок в колхозе. Медленно, но заросли раны на крутых берегах оврага, и поднялась по ним молодая поросль черемухи. Но все это уже было не таким. Чего-то не хватало, а, может, Петровичу так только казалось? Да нет, все было уже не так – и молодой Колька, сменивший на пятачке Василия, играл не так виртуозно, и девчата пели все больше грустные песни, и танцевали друг с дружкой, а не с парнями. Почти не было в деревне парней.
- Не было парней,- горько покачивался в такт своим мыслям Петрович. – Как сейчас.
В тот год познакомился он с Надей. Не то, чтобы познакомился, они и раньше знали друг друга. Только тогда, до того, как ему уходить на фронт, была она еще голенастой девчонкой, о которой он только и знал, что есть у Васиных из крайнего дома дочка-малолетка. Улыбчивая, с добрыми голубыми глазами и толстой косой вокруг головы, она, казалось, излучала что-то, от чего рядом с ней всегда было спокойно, в душе рождались умиротворение и тихая радость.
Петрович день за днем вспоминал прошлое. Под монотонное мельканье падающих снежинок ему чудились соловьиные трели, пряные запахи скошенного сена. Он ясно ощущал на своих плечах трепетные девичьи руки, щеку щекотало горячее дыхание.
Надя, Надюша, зоренька моя. Когда все это было? Как быстро летели годы, до отказа заполненные работой с зари до зари. Один за другим родились Петя и Саша. Как росли, кто за ними смотрел? – Все время забирал колхоз. Правда, зимой дел поменьше.
Вспоминал Петрович, как шумно высыпали поутру ребята во двор, спеша схватить лопаты, чтобы расчистить тропинки к сараю, калитке. Как выбегала раскрасневшаяся от печного жара Надя, смеясь, звала к столу.
А осенью все вместе копали картошку. Ребята шустро шныряли по бороздам, спеша обогнать друг друга. Надя добродушно покрикивала на сорванцов, когда они, забаловавшись, начинали бросаться картофелинами.
Наступало грибное время, и Петрович с ребятами рано поутру отправлялся за опятами. Их собирать они любили больше всего. Шли по знакомым местам, без грибов не возвращались.
«Усадьбу копали тоже вместе,- скакали с одного на другое мысли Петровича. – Какой лук у Нади всегда рос – у соседей почему-то не получался такой. Степанида вечно завидовала».
За круговертью дел, бежавшими друг за другом годами, не заметил Петрович, как выросли мальчишки, постарели они с Надей, изменилась жизнь. Все менялось исподволь, незаметно. Только как-то все хуже становилось. А уж последние лет двадцать с лишним стало совсем не то, о чем мечтали когда-то: карточки на хлеб, крупу ввели. Водку на похороны, и ту через сельсовет выписывали. У сыновей дети уже свои – вещи тоже по талонам. Куда все делось? Ведь как работали! Все выполняли, перевыполняли, и война далеко позади…
Петрович упорно обходил стороной воспоминания последнего года. Он старался вычеркнуть их, забыть. Стал припоминать, как впервые заметил, что в деревне остались одни старики.
Окончательно перестав работать в хозяйстве, он, по привычке, встав рано утром и сделав все необходимое по дому, присаживался под окном и с интересом наблюдал за улицей. И оказывалось, что наблюдать не за кем. Дети, повзрослев, заспешили на сторону, потянулись все как один в город. Что ж, понять можно. Там другая жизнь, другие условия. И им самим, и их детям. А здесь что? Взять их деревеньку: садика нет, школа за четыре километра, магазина нет, клуб на центральной усадьбе. В домах ни газа, ни воды. Ну что здесь молодых удержит? Хотя, если по - совести, и сами к этому руку приложили, сами старались всеми правдами и неправдами детей своих из деревень спровадить – так не хотелось, чтобы и им тяжкая эта доля досталась. Радовались, гордились, кому удавалось пристроить сына – дочку на фабрику, завод. А оно вот как все аукнулось… Все поуехали. Детишки только на каникулы к бабушкам-дедушкам заглядывают. Летом отдыхают. Тогда только и звенят над деревней детские голоса. А так – тишина.
Нет, неправда. Давно уже никто не заглядывает в деревню. Дети постарели. Внуки повзрослели. Правнуки пошли. Своя жизнь, свои заботы. Вот хоть его, Петровича, сыны. Один с семьей в Москве, другой – еще дальше. Много ли наездишь? Да и дорога все, говорят, дорожает.
Стариков в деревне осталось четверо: Степанида, Тимохины, да он, Петрович. Остальные – кто подобрался, кого дети к себе забрали. А и то, куда к детям ехать? Не у всех хоромы, да и жизнь там другая, непривычная. Петрович в который раз удовлетворенно подумал, что правильно сделал, отказавшись ехать в Москву. Ну, какой из него москвич? Выделят ему в общей комнате уголок, и сиди в нем сиднем. Тебе бы поспать, а они телевизор, разговоры свои. С внуками и говорить не знаешь о чем - ты их не понимаешь, им твое не интересно. На улицу не выйдешь лишний раз – седьмой этаж, лифт. А как застрянешь? Или заблудишься? Да и немудрено: народу – море, а машин сколько … как они через дорогу ходят? Другое дело здесь. Сам себе хозяин: хочешь – лег, хочешь – во двор пошел. А ничего не хочешь – сиди вот так, целый день у окна, смотри в его тусклый квадрат, думая о своем, и слушай тишину.
Еще в прошлом году их в деревне было пятеро. А по осени захворала Надя. Сильно. Лежала за занавеской, натужно дышала, молчала. Только каждый раз ловил Петрович устремленный на него взгляд. Печальный такой, жалостливый. Не за себя переживала, о нем печалилась.
На похороны приехали сыновья. Петька-то в тот год по весне приезжал, видели его. А Сашка дома уже три года не был. Не дождалась Надя увидеть напоследок.
Стояли на погосте печальной кучкой. Степанида добрела, попрощалась. И все. Некому было, кроме своих, землицы на крышку бросить. Кладбище такое же забытое - заброшенное, как и деревня. Оградки осели, бурьян выше их, кресты покосились.
Проводив сыновей, Петрович первые дни хорохорился, бодрил себя делами. А какие они у одинокого старого человека? Скотины нет, собаки, и той нет – сторожить нечего. Картошки сварить раз в день, да есть одному не хочется… Так и стал Петрович просиживать дни напролет у окна, тупо глядя в серую даль, где поле за огородом сливалось с небом в одно пятно. Передумав в очередной раз о своем, он начинал представлять, что будет с деревней потом. «Потом», это когда его не станет.
Останутся трое. Степанида совсем плохая стала. Еле по дому ходит. Тимохины чуть помоложе их, но одни: дочка как уехала лет пятнадцать назад в город, так и не появилась больше. Сперва еще открытки иногда присылала. Но давно уже молчит. Да от нее и здесь толку не было. А там, может, и сгинула где. Сам-то Тимохин ходит раз в неделю на центральную усадьбу за продуктами, приносит и на долю Степаниды. И Петровичу время от времени чего принесет.
Старик представлял себе деревню весной, которую не ожидал встретить: заросшие бурьяном дворы, пустые глазницы заброшенных домиков, дичающие вишни да заросли малины.
«Пройдет время, приедут сюда на бульдозерах, сравняют все и забудут, что жили здесь люди. Рождались, радовались, любили, трудились до седьмого пота, и вот, как он сейчас, в одиночестве умирали. Неужели так и должно быть? А впрочем, Бог с ним со всем. Осталось немного. Надя все снится, зовет. Тимохиным адреса детей оставил… А все же жаль деревню – столько поколений в нее силы, душу вкладывали. Поля эти потом поливали, чтобы они цвели-родили. И все зря?..».