Глава 1.
Отец говорил про нас с братом, сжав кулак: «Вот вы где у меня будете!».
Невысокий, по нынешним меркам, но обычный для тех времён, худощавый на юношеских фотографиях, но матереющий с возрастом, мне он помнится очень здоровым мужиком и очень сильным. И действительно, работая на железной дороге разнорабочим, зимой на снегоуборочной машине, а летом на ремонте железнодорожных путей, за день перебрасывая совковой лопатой, наверное, не одну тонну щебня, отец был очень силён. Однажды, когда мы только въехали в барак, он устроил один из первых своих пьяных скандалов. Мать рассказывает, что соседи пытались заступиться за неё, но отец, как берсеркер, разметал четверых мужиков в разные стороны. После уже никто в бараке не решался трогать его в такие минуты.
Будучи трезвым он был очень хозяйственным. Делал сразу несколько дел и всё успевал. Приносил домой излохмаченные троса и переплетал их, привязав за ручку от двери, и зарабатывая на этом. Подшивал валенки. Паял мормышки. И тоже продавал их. Ездил зимой на рыбалку на мотоцикле, иногда беря меня с собой при этом. Успевал помочь и своему отцу в деревне, обустраивать новый дом. Рубил баню, рыл колодец. Помню, как он довольный, в фуфайке измазанной глиной, выбирается из девятиметровой страшенной ямы, от которой меня постоянно отгоняют, и заявляет, что попали точно в жилу, пошла вода.
Но стоило ему хоть немного выпить, как он становился другим человеком. Мать, вспоминая о нём, говорит, что в такие минуты он был хуже фашиста.
Стыдно писать о таком, но может стыд выест то сволочное чувство, которое я испытываю к своему отцу. Я и горжусь им, и в тоже время испытываю жуть, и одновременно очень жалею его. Город ломал деревенского паренька.
Мать говорит, что поначалу всё было хорошо. Жили как все, но пьяные дебоши, начавшись раз, стали повторятся всё чаще и чаще. Это была эпоха семидесятых, когда происходила ломка всего общества. Устанавливалась мораль отрицательного отношения к работе, Открытых приписок и всеобщей хвальбы о достижениях.
Водка стала очень дешёвой. Если раньше в деревнях, люди брали водку на различные торжества, исходя из нормы по рюмочке, по две на человека, а потом пили бражку, то теперь водку брали по поводам и без поводов, кроме того появилось огромное количество дешёвой плодово-ягодной бормотухи. Страна резко спивалась.
Глава 2.
И вот мы с матерью уже дважды в месяц осторожно выглядываем из-за угла соседнего барака, рассматриваем наши окна, пытаясь определить какой он сегодня. Если он спал пьяный, мать тихонько заходила, и тихонько старалась достать все деньги. что у него ещё оставались на тот момент, бывали случаи, когда от всей его зарплаты оставалось рублей десять. Это если его пьяного обшманали. Кстати говоря, на следующий день мать деньги ему же, протрезвевшему и отдавала. Когда я подрос, мать стала посылать меня проверять его карманы.
Но чаще всего дома его не было. Не зная, какой он придёт, мы заходили в дом. Зачастую, через час, через два, он заявлялся. И тогда начиналось самое страшное.
Если же мы видели, что он мечется по квартире, мы уходили куда-нибудь ночевать. Либо к родне, либо к матери на работу. Пока зверь не просёк где нас можно искать, нас туда ещё пускали.
Она работала санитаркой, в гинекологии, в стационаре. До сих пор помню высокие белёные потолки старинной деревянной постройки, тишину спящих палат, коричневый дерматин топчана в коридоре, на котором нам с братишкой стелили постель. А утром меня будили таинственные позвякивания медицинских инструментов, доносившихся из-за закрытой двери операционной. Там же прочёл и десятка два книг китайских авторов. Книги должны были уничтожить по политическим соображениям, но каким-то образом оказались в тумбочке стационара. Любопытное чтиво о Китае пятидесятых-шестидесятых годов.
Но после нескольких скандалов, устроенных и там, пришлось нам пойти в люди. Мать знали в лицо многие женщины в городе. Большинство делало вид что не узнаёт. Всё правильно, санитарка из такого учреждения. Но были и такие, кто поговорив с матерью в больнице, давали свой адрес, что бы мы в случае необходимости могли переночевать у них. Надо отдать должное тактичности матери, дважды в одно и тоже место мы не просились.
Но кроме авансов, окончаловок и красных дней календаря бывали и неожиданные загулы, когда кто-нибудь неожиданно проставлялся. Такие дни были для нас гадким сюрпризом.
Идёшь себе из школы, идёшь. Школу и барак разделял только школьный сад, вдоль которого был сделан деревянный тротуар. Длинные доски под тобой прогибаются, место сырое, вода просыхает только в жару. Если идёшь тихонько, как ходят взрослые, то по воде от досок только небольшие волны расходятся. Но ты-то пятиклассник! И из-под досок взлетают брызги, и алый галстук подпрыгивает вместе с тобой. Чпок-чпок! Вверх-вниз! Вверх-вниз! Чпок-чпок!
И вот ты уже на крыльце барака, быстро моешь в канаве свои сапожки. Бегом-бегом! Домой-домой!
А там отец. Пьяный. В руках снятые штаны, которые он держит за брючины. И пряжка ременная по полу. Хр-хр.
-Иди сюда! Где мать! Вот где вы у меня будете!
И кулаком перед моим носом. И за галстук меня. И на пол. И брюками по мне. Впервые. Хлесть. Хлесть.
Это не больно, только когда пряжкой прилетало- больно. Это стыдно. Стыдно. Ты человек! А тебя как собачонку паршивую! Хлесть. Хлесть.
А ведь нас с братом он никогда не трогал. Бил только мать.
Глава 3.
Что это было? Ревность? Любовь? Любовь, которой никто не учил, а все знания о которой зиждились на общественной морали, типа: «Бьёт- значит любит». Или просто, недостаток секса? Тогда это считалось запретной темой. О которой не принято говорить. И более того, занятия сексом считались делом постыдным…
А на следующий день, проспавшись, отец на коленях просил прощения у матери, обещал, что больше такого не будет, что бросит пить. Но попробовали бы вы в то время не выпить в рабочем коллективе. –Ты, что? Не уважаешь нас? И сколько было таких семей? А сейчас, разве такого нет?
Любви учатся у взрослых, копируя взрослых. А чему он мог научиться, если с детства видел, то же самое. Который, взрослым уже, бросился на отца с топором, пытаясь заступиться за свою мать. Да слава богу, бабка разняла их и обошлось без крови. И слава богу, после этого у них с отцом остались хорошие отношения. Потому как дед трезвым тоже был золото, а не человек.
Чему мог научиться мальчишка, родившийся за несколько дней до войны? Четыре года воспитывавшийся только матерью да бабкой? По словам которого, самое сладкое, что он ел в детстве –подмороженная картошка, найденная весной в огородной грязи. Впервые увидевшим отца, слава богу, вообще увидевшим его живым и здоровым, осенью сорок пятого. После капитуляции Японии.
А уже в сорок шестом у деда рождаются сразу двое. В нашем доме дочка, да в доме через дорогу –сын. И женщины, в двух соседних домах, будут рожать как наперегонки друг с другом. Да в окрестных деревнях, говорят, тоже рожали от деда. Чему я склонен верить. Сам однажды разговорился с одной бабкой в соседней деревне. А она узнав, что я Семёнов внук, вдруг так заулыбалась по-хорошему, и с какой-то теплотой сказала, что она, так же, как и дед, была бригадиром в колхозе, и дед её бывало подвозил до дому. Здоровья у деда было немерено. То бригадир, то кладовщик, а перед пенсией водитель самоходного шасси, дед пользовался уважением в округе.
Моя бабка с дедом поставят на ноги пятерых. Соседка, которой дед постоянно помогал по хозяйству, поставит четверых! У нас даже баня была одна на две семьи. И она была в соседском огороде. Частенько и я бегал в тот дом, играя, как оказалось, со своим двоюродным сводным братом. А отец будет самым старшим среди них. И не будет давать в обиду ни своих, ни сводных. Это мне уже тётка сводная рассказывала. Старшая. Был я у неё в гостях пару лет назад. Сам помню, как отец её сеструхой называл.
А ранение? Что должен был пережить двенадцатилетний мальчик, возвращавшийся домой в отцовой фуфайке, и получивший заряд дроби в левое плечо? Односельчанин, по пьяни,принял его за отца.
Закончив деревенскую школу, отец поступает в сельскохозяйственное училище. Учиться, он рассказывал, приходилось на старом тракторе, с железными колёсами. А когда вернулся домой, то колхоз дал ему комбайн! Пять лет отработал!
В армию не забрали, из-за развороченной лопатки. Очень переживал из-за этого. К не служившим отношение тогда было как к дефективным.
Глава 4.
Родителей моих сосватала двоюродная сестра бабушки. Жила она, так же, как и мать, в бараке на хуторе. Хутор был при конном дворе и находился примерно в получасе ходьбы от города. Нужно было только лес пройти. Несколько лет назад брат матери получил здесь комнату и забрал из деревни парализованную мать с сестрой, так они и жили втроём на восьми квадратных метрах. И это с печкой. Брат спал на полу. Потом мать померла и остались они вдвоём. Вот тётка и приметила мать, как она заботилась о матери да какая она чистюля, и предложила жениться на её племяннике. Потом прощения просила, говорила, что не знала. что Сашка таким окажется.
Невеста жениться согласилась, но ехать жить в деревню отказалась. Еле-еле из своей вырвалась.
Свадьбу играли в Уварово. Младшие братья и сёстры наблюдали сверху, с полатей. Им передали миску с изюмом, снятым с бражки. Как рассказывал мне дядька, с изюмчика того они весёлые стали. Мне такой изюм тоже доводилось пробовать в детстве. Он совсем не сладкий, но имеет странный вкус. Постель молодожёнам была приготовлена в чулане.
После свадьбы они уехали в город. Колхоз не хотел отпускать молодого комбайнёра, да рассчитывали и жену его заполучить. Я так понимаю, что дед поэтому и получил возможность отстроить новый дом, да ещё и корову-холмогорку купить. Коров этой породы нельзя перевозить транспортом и их перегоняют пешком. Иначе молоко пропадало. А молоко наша Красотка давала много и было оно очень жирное и вкусное.
Колхоз отцу паспорт не отдавал три года. Отец шестнадцать лет в колхозе встретил, и паспорт видел только раз, когда расписывался в нём. Затем документ закрыли в сейф. Так со всеми колхозниками поступали. И отец жил в это время в городе на птичьих правах. А это проблема и с проживанием, и с работой.
Три года жили в снимаемом прирубе деревянного дома. Там родился и я. А в подполе в это время родители держали поросёнка. У матери после больных оставались отходы, вот ими-то и откармливали порося. Выживали как могли.
Когда колхоз наконец-то отдал отцу паспорт, стало легче. Получили жильё. Так в мою жизнь вошёл барак.
Мне было два года. И всё моё сознательное детство связанно с бараком. Одноэтажный, длинный, с двумя подъездами. Дощатый, с засыпкой внутри шлаком. Сорок первого года постройки. С подходящей, по весне, к самому полу водой. С общим туалетом на улице, без освещения, куда я по ночам ходил с лучиной, так как фонарик постоянно был без батареек. И так всё видно. А мне внутри без света было страшно. С длинным рядом сараев, где каждая квартира имела свою клетушку для дров.
Квартир было восемнадцать и только наша была, вау! –двухкомнатной. Раньше это была общая кухня и общая сушилка. Вторая комната была такая узенькая, что её не решились переделать в отдельную квартиру, даже для одинокой старухи. Половина жильцов в бараке были старухи. Ширина комнатёнки была всего метр двадцать. Когда отец купил холодильник то открытая дверка задевала противоположную стену.
В самые злые холода мы вчетвером спали вместе в этой комнатке, обычно служившей родителям спальной. Это было как праздник. Нам с братишкой клали подушки в ногах. Дверной проём завешивался старым суконным одеялом. А главное. На ночь натапливалась не только большая печь, но и маленькая печурка в этой комнатёнке. Отец посыпал нагревшуюся плиту солью, и укладывал тоненькие картофельные ломтики. Без всяких сковородок, мисок. И вот, немного остывший, запечённый с двух сторон, весь в чёрных бугорках, с прилипшими кристалликами соли, ломтик у тебя. Осторожно надкусываешь. А внутри парующее, белое, рыхлое, вкусное. Это по вкусу самая настоящая печёнка.
Отец открывает дверцу, кочергой перемешивает догорающие дрова. Ало-малиновые сполохи перебегают с потолка на стены, со стены на ковёр с оленями. Ковёр не клеёнчатый, а из какой-то ворсистой ткани, отец его привёз из командировки в Орджоникидзе. Если провести по нему рукой в одну сторону, то он тормозит руку и весь какой-то злой. А если провести в другую сторону, то он весь становиться такой ласковый-ласковый, разве что не мурлыкает. И стадо спокойно пасётся посреди леса, и главный олень внимательно смотрит на тебя. И ты засыпаешь.
Глав 5.
Главная характеристика, которую я мог бы дать своим родителям, это то, что они были разумно хозяйственные. Не гнались за журавлём, но синичку за синичкой добавляли в своё хозяйство.
Оба дети войны, оба сорок первого года рождения. Мать родилась в мае, отец в июне. У обоих отцов сразу забрали в армию. Оба наголодались.
Только матери с братом и сёстрами пришлось голодовать без отца и дальше. Её отец до осени сорок первого, когда его забрали на фронт, успел сойтись с эвакуированной в деревню ленинградкой. А с женой с пятью детишками развестись. В семидесятые, незадолго до смерти он приезжал, просил прощения у нас. Простили. И закончив четыре класса, мать бросает школу и идёт на работу в колхоз. А потом она уехала в Пермь, где нанялась нянечкой в семью инженера. В результате паспорт получила на руки. Но тут мать, к тому времени оставшаяся одна в деревне, совсем разболелась. И пришлось ей возвращаться обратно, ухаживать за матерью и работать в колхозе. Через несколько лет её мать совсем парализовало и колхоз отдал и её паспорт. И они переехали в город, к брату, в барак на хуторе.
Отцу в этом отношении повезло больше, его отец вернулся домой осенью сорок пятого. Семья была большая. Большого достатка дома не было. Мой младший дядька рассказывал, как соседский мальчишка, сын тракториста, выедал мякиш в куске хлеба, с которым выходил на улицу, а корку выбрасывал. И как дядьке всё время хотелось попросить эту корочку. Но ни разу не попросил. И это начало шестидесятых годов!
Постепенно в нашем хозяйстве появились и мотоцикл с коляской «Планета-3» и гаражик для него, который отец построил за соседним бараком, на узкой полоске пустыря, после чего весь пустырь быстренько застроили подобными гаражиками. Это был само захват. Начались семидесятые. Властям уже было наплевать на такое самоуправство.
Потом, рядом с хутором, на Вересковой горке, нарезали садоогороды. Всем нарезали по четыре сотки, но нам по знакомству нарезали шесть. Ну и земелька там была… Это остатки ледниковой морены, и сколько мы при перекопке не выносили на дорогу щебень, он всё равно лез и лез из земли.
На хуторе, где мы считались своими, отец выкопал яму для хранения овощей. После чего вручную раскопал целину под картошку, сразу за конным двором. Это тоже было самоуправство. Но никто ничего ему не сказал. И хуторяне, поглядев на это дело, быстренько начали раскапывать соседние участки. Когда участков стало много- стало проще. Нанимали трактор, и он вспахивал всё и весной, и осенью.
В дровянике постоянно держали поросёнка, а потом его заменили кролики. Пробовали однажды держать телёнка, но оказалось слишком хлопотно.
Узнав, что барак скоро начнут заселять в новый дом, родители начали закупать крупные вещи. Появился холодильник, шкаф, швейная ножная машинка. Мать наотрез отказалась учиться шить на ней. Отец на пробу сшил рабочие рукавицы и продал её. Купить просто так всё это было невозможно, в магазинах такой товар если появлялся, то мгновенно расходился по своим. Откуда же всё это взялось? Это мать осторожно подсказывала отцу, что больная из села такого-то рассказала, что к ним завезли что-то, а никто не берёт, денег нет.
Откуда мать на самом деле знала о таких новостях, она рассказала мне всего лишь несколько лет назад. Мать всегда хорошо одевалась. Одевалась не броско, не ярко, но модно для того времени. А её зарплата в начале семидесятых была сорок рублей, а к восьмидесятым поднялась до шестидесяти. Зарплата отца была сначала семьдесят рублей, затем сто. Да и тех мы не все видели. Но на сберкнижке у отца постепенно накапливалась некая сумма. Жили очень экономно.
Так откуда же она узнавала о таких новостях, и как-же она сама умудрялась одеваться? Вот что мать рассказала.
Пустые бутылки, в то время, были ценностью, каждая стоила 12 копеек. На бутылки охотились все мальчишки и даже девчонки. Мороженое, пирожное, просто колотые арбузы по три копейки за килограмм. Всё это мальчишкам давали бутылки. Редко удавалось мне попробовать такие вкусности. Бутылки были большой редкостью. Но немного и мне перепадало.
У матери –же на работе от больных оставалась стеклотара. И в её рабочем шкафчике постепенна нарастала некая сумма денег. И время от времени мать решала, что заработала себе новое пальто или сапоги. Начинался тайный объезд всех окрестных сельпо. Там действительно иногда залёживались подобные вещи. Для колхозников они были слишком дорогими, да и слишком модными. Купленная вещь оседала в рабочем шкафчике. Как-то нужно было её легализовать. Это было самым сложным. Самым удобным поводом был отпуск. Мать говорила, что кроме зарплаты и отпускных ей ещё и премию выписали. Благо на работе она пользовалась большим уважением. И даже главврач частенько брал её в операционную, и уговаривал обучиться на медсестру. И грамотами её постоянно награждали. И отцу говорилось, что женщины рассказали о сапожках в таком-то сельпо. -Можно она съездит? И если подойдут, то она их купит? Так новая вещь появлялась в доме.
Весна семьдесят восьмого. Последний школьный день. Шестой класс позади. Впереди лето! Времени час дня. До дому пять минут ходу. А дома никого нет, нет и соседей. Нет и вещей. Все переехали. На полу записка с новым адресом, придавленная резиновым мячиком. Много ли времени нужно бедняку на сборы? Оба барака переехали за три-четыре часа.
Через полгода отца уволили за пьянку. Может и не уволили бы, в то время такую меру применяли крайне редко, всё время брали коллективом на поруки. Но он дебоши начал и на работе устраивать. И я так думаю, что там он высказывал своё мнение не на бытовые темы. Одной из любимых его присказок была поговорка, которой я, воспитанный в духе советской школы, не понимал, а расспрашивать его не решался. Иногда отец, вздохнув, произносил: «Так-так-так, сказал бедняк. Хороша советска власть, а сам заплакал».
После увольнения успел поработать несколько месяцев грузчиком в магазине.
А потом был грузовик с кирпичом.
Глава 6.
Вечером седьмого марта, отец с матерью и с моим младшим братишкой уехали на мотоцикле в деревню, в Петухи. Там, иногда по большим праздникам собиралась родня по матери.
Пока я был маленьким, такие поездки очень любил. Так получилось, что наши четыре семьи, не сговариваясь, родили за год трёх пацанов и девчонку, а через шесть лет ещё двух пацанов и девчонку. И вот мы, детвора, поужинав, забирались на полати, а за стол садились взрослые.
Мужики естественно выпивали сильно, а женщины выпив по рюмочке, по две, начинали петь. Пели у нас все. Есть голос, нет голоса, никого не одёргивали. Но вела за собой именно моя мать. Подпевали на полатях и мы, дурачась друг перед другом, но подпевали. Пели в основном то, что звучало по радио, но обязательно душевное. Вскоре начинали подтягиваться, и местные тётки и смущаясь, и оправдываясь, что у них плохо получается, выпив по рюмочке, тоже подпевали. Летом выходили петь на скамейку за ворота, оставив мужиков в доме.
Но с некоторых пор я категорически отказался ездить в Петухи. Дело в том, что примерно года за два до этих событий была свадьба моей старшей двоюродной сестры. Первый день гуляли в Петухах, а на второй уехали в центральную усадьбу, гулять в доме жениха. Детвору оставили под присмотр какой-то соседки. Соседка, накормив нас утром, закрыла дом на ключ и ушла к себе. День был в разгаре, гулять хотелось. Дело было зимой, и одевшись в пальто, валенки и в рукавицы, я попробовал выбраться через чердак. Нашёл дырку, выбрался на навес над крыльцом, а крыльцо было высокое. Затем по угловому столбику спустился на крыльца. Ура! Путь к свободе найден! Быстро обратно.
Короче. Когда я показывал остальным как надо спускаться по столбику, то сорвался. Упал спиной прямо на наледь, куда выливали воду после мытья полов. В сознание пришёл уже вечером. Братья за это время благополучно спустились и привели соседку. Без сознания я был несколько часов. Пришёл в себя только когда в уши натолкали мороженной клюквы. Соседке не хотелось огласки, и она никуда не звонила и никого не позвала на помощь. Родителям, когда они приехали, она рассказала всё, но со мной всё было в порядке и все успокоились. Только взрослым я узнал о смещённых шейных позвонках. Возможно из-за этого так часто голова и болит, что кровоснабжение затрудненно.
А вскоре, уже летом, когда мы качались на доске, подвешенной к турнику, лом, служивший перекладиной, выскользнул из загнутых гвоздей, которыми был закреплён наверху. Как никого не прибило- не знаю. Мне, то ли доской, то ли ломом, рассекло бровь и скулу. Крови было… После этого я заявил, что двух предупреждений мне достаточно, и смерти своей в Петухах искать не собираюсь. Взрослые как-то согласились с этим, и больше я там в жизни не бывал. Тем более что родня вскоре переехала в центральную усадьбу. Вот туда я ездил.
8 марта родня встретила отлично. Вечером девятого, отоспавшись, отец засобирался домой. Мать с братишкой ехать с ним отказались. Ну а отец отправился в свой последний путь. Дорога отличная, накатанная. Вот бугорок, когда въедешь на него, виден станет город.
На бугорке мотоцикл столкнулся с грузовиком, шедшим по середине дороги. Тот водитель тоже был с похмелья.
Глава 7.
Я всё это время гостил у двоюродного брата. Оставаться с ночевой у них мне разрешали нечасто, а здесь целых два дня и две ночи наши! Жили они на окраине города. Снежное поле, начинавшееся сразу через несколько домов, было всё изрыто местными пацанами, а кроме того, тут же начинался и лес. Надо ли говорить, что удовольствий нам хватало. А вечером нам ещё и целую тарелку конфет выдавали. Недорогих конфет у них был целый бидон. Бидон стоял в шкафу. Для меня это было как чудо. Открывают шкаф, а там большой алюминиевый бидон, полный разных конфет…
Мне с братом сладкого покупали редко. И я, чтобы подсластить себя, бегал в магазин и искал оброненные копейки. Чаще всего почему-то находил в тамбуре, между входными дверями. Если набиралось три копейки, я покупал на развес пряник. Обычный глазированный. Весил он ровно 33 грамма и стоил три копейки. Я сам догадался о подобном варианте покупки. Если удавалось набрать пять копеек, то покупался калач с маком. Калач одевался на руку как обруч, и я начинал объедать его по кругу. Если набиралось восемь копеек, то покупался молочный коржик.
Вечером девятого мы ждали, когда за мной заедут. Но прозвучал телефонный звонок из милиции. Нам сообщили что произошло и где это произошло. От нас до этого места было минут тридцать ходьбы. Дядя решил сходить, посмотреть, мы с двоюродным братом тоже пошли.
Мотоцикл стоял на дороге. Вся левая сторона была срезана как ножом. Ни капли крови. Как нам объяснили, отца от удара выбросило в поле, смерть была мгновенной.
Глава 8.
На похоронах, глядя на спокойное, чистое лицо отца, я не испытывал ни сожаления, ни скорби. Наоборот, испытывал облегчение. Всё закончилось. Дальше будет только хорошее.
Если бы всё продолжалось бы и дальше, а оно продолжалось бы, меня отец действительно поломал бы. Брата вряд ли, характером он больше в отца пошёл, только без дури. Но если бы так, всё могло бы и плохо закончиться. Ведь дрался же отец с дедом из-за бабушки. Дрался.
А я вот по характеру в мать пошёл, мягкий неконфликтный человек из меня получился. Но если возникали ситуации, когда не удавалось всё разрулить на словах, и надо было постоять за себя, то у меня это получалось. А иногда и сам вёл себя в драке как берсеркер. Но всё это без алкоголя. Когда выпивал, то становился очень весёлым и общительным.
А отец мог бы сломать меня. Мог бы. Так что, всё что ни происходит- к лучшему.
Да упокой Господи душу отца моего, Александра, и прости прегрешения ему вольные, и невольные. Аминь.