…Я не люблю горы, я люблю море…
Графика: Тамара Морозко
СЛУЧАЙНОСТИ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ
Каждый раз, когда она проходила по бульвару мимо памятника этому известному всему миру писателю, ей казалось, что он сделан не из металла, а просто человек задумался: сейчас встанет со своего удобного кресла, дотронется пальцами до непомерно длинного носа и пройдет куда-то, куда – никто, кроме него не знает.
Так уж случалось, что когда она принималась за очередной картон, приготавливала тушь и перышки, мысли выдергивали из сознания эту фигуру, в длинном сюртуке и с раскрытой книжкой. Ей казалось, что он знает все её задумки, а ее картины и графика это только то, что он не успел описать в своих книжках, то, что спрятал от людей как самое сокровенное, что он не сможет им объяснить. А ей он доверяет, и ей это можно. Она ведь женщина.
Она безумно любила своего мужа, ну и что, что муж он уже не её.
Вот он сидит на летней площадке кафе за столиком и что-то рассказывает другой женщине. Она пьет кофе, а он свое любимое пиво. Конечно, «Будвайзер» редкая гадость, но ему нравится.
Она будет любить его всегда. Не потому, что он был у нее первым, а за то, что поверил в ее талант и заставил делать то, что она сейчас делает. Она рисует. Тогда ее смущало, что никогда не видит конечную картину. Она просто берет кусок картона или чистый лист и с одного уголочка начинает вести линии. Вправо, влево, вверх, назад – синенькой тушью, красным перышком, зеленым, - баночка за баночкой. Вот так по сантиметру заполняя все пространство, как мороз забирает в свое владение стекло, так и у нее получался сюжет замысловатой сказки. Сплетаются водоросли, распускаются цветы, оживают люди и зверушки. Наверное и фамилия у нее от этого такая зимняя – Ледяная, а зовут Мара.
Муж был сыном зажиточных родителей, интеллигенции в двадцать седьмом колене. Последнее спасло. Ее они не приняли, но ради сына устроили жизнь. Она ведь девочка сельская: папа и мама – учителя из деревенской восьмилетки. Занесло ее в большой город случайно. Была здесь на экскурсии в праздники, и был на улице конкурс рисунков на асфальте. Вот она его и выиграла. Тут же предложили учиться в педучилище на дошкольном отделении, она согласилась. На конкурсе был Саша. А вот детей у них не получилось и он ушел. Они проверились, вина была, очевидно, его. У нее все было в порядке, но она была согласна жить только ради мужа, а он ушел. Оставил однокомнатную квартиру, купленную родителями, и ушел к другой женщине.
А она осталась. Осталась одна. Птица, выпущенная на волю, которой эта воля не к чему. Но и жизнь без птенцов – не жизнь. Встретились ум и душа. Вот эта вторая, которая всегда делала Мару исключительной, говорила, – единственное предназначение женщины это плацента, и если она ничего не вынашивает, то мир не функционален, мироздание неполноценно, творение бессмысленно. Но есть же двойники, тройники и так далее, не только у индивидуальностей, у пар тоже есть двойники. Не у всех детей полноценные семьи, не все подростки видят мир между мужем и женой, согласие и понимание. У них же с Сашей это было, почему не служить примером чужим детям. Он не согласился, взял и разломал клетку. Если бы хоть дверцу открыл, можно было не улетать, а то взял и разобрал на кусочки, на прутики.
Была она стройная и прямая, как камышина. Сколько ветер не вей: чуть опустит голову и снова прямая, как досочка. Ничто ее переломить не могло. Тонкие длинные пальцы и огромные коричневые, всегда удивленные глаза. Высокая стрижка и задумчивый взгляд, и вдруг, она могла взорваться смехом или захихикать, сделать балетное «па» или выкинуть коник. Она могла ни с того, ни с сего станцевать танец с зонтиком и просидеть в храме пять часов кряду. Был у нее далеко в деревне друг, сельский священник, может больше отшельник, чем священник, но с женой. Так вот, ездила Мара раз в месяц на далекую излучину реки, и они с отцом Трифоном в поля и перелески уходили, а попадья, как ни в чем не бывало пироги пекла, а потом их чаем поила.
И «образ» в ее городской квартире ее рукой был нарисован. Тоненькими линиями цветной туши прописан до того, что вроде поры кожи на лице Христа воздухом дышали.
Ажурный столик, диван с вычурными точеными ножками, изысканное и совершенное – все как она. И был огромный белый кот альбинос, и спрятанные за шкафами большие папки с рисунками. Это была очень точно прописанная и аккуратная жизнь.
Даже кушать она садилась только за изысканно украшенный стол: если скатерть, то кружевная, если тарелка, то с росписью и под цвет утра, вилочки – тонкостью под настроение, немного творога, несколько зеленых листьев шпината, ломтик апельсина, с десяток черничин и несколько крупных малин, можно и клубничку. Платьице, словно она не дома, а собирается гостей принимать. И так – без выходных – прорисовано все до мельчайших деталей и ни одного непроработанного места
Но мы живем в непрогнозируемом мире, в нем происходят вещи, на которые мы влиять не можем. Люди идут своими дорогами, строят свои линии, и эти ниточки-тропинки переплетаются с нашими путями даже тогда, когда мы этого не хотим. Ее хорошие знакомые, Вера с Андреем, познакомили ее со своим другом, странным и веселым человеком, одновременно и эзотериком, и успешным бизнесменом. А у того был совсем не похожий на него друг – профессор какого-то мудрого института, да еще и художник, и совершенно не такой, как все. Если со Славкой Бегемотом они сразу зашутили, и если со Славкой они сразу поняли друг друга, то Бергман был слишком уж умным и супер-сильным.
У него все было по-другому.
Он брал в руки кисть и двумя-тремя мазками создавал мир. Всем в этом мире было просторно и понятно, кому какой угол комфортен.
Всем было уютно, но ее тоненьким линиям на его полотнах почему-то места не хватало. Она удивлялась, раскрывала глаза, он смущался и останавливался.
Он спрашивал, пытался понять.
А она делала паузу.
Но он не поймет этого никогда.
Он уже взрослый.
Но волшебный телефон у него был и он знал, как им пользоваться. Тот беспроводной телефон и не мобильник, а по которому просто думаешь и тебе отвечают.
И они разговаривали.
Он снова неожиданно появился через год после их первой встречи. И остался у нее на день, да и после этого, такое случалось не раз. Тогда, в этот второй приезд, он пришел посреди ночи в ее комнату и стал гладить плечо. Было долго и мучительно приятно. Она лежала к нему спиной, а он сидел на краешке кровати. В окно светила полная луна. Его пальцы двигались по предплечью к локтю, он проводил ими, почти не касаясь кожи, по линии между лопаток и опять надолго замирал. Нега и истома вот-вот унесли бы ее в поднебесье. Но она остановила его тихим шепотом: «Она безумно любит мужа», – и продолжила: «Это запрещенный прием, она женщина и живая женщина, и завтра будет страшно жалеть об этом». Он встал и ушел. Он приезжал, иногда оставался на ночь, снова уезжал, они говорили, строили планы на ее творчество, обсуждали выставки, но никогда больше он не входил в ее спальню.
А Славка Бергамот был всегда рядом. Странное имя, да оно и не имя, – кличка или обзывалка, приросшая к нему еще со студенческих времен. Смешно – хотели обозвать Бегемот и обзывали, а получался Бергамот. Он и вправду был толстый, среднего роста с удивительно голубыми глазами и белокурыми волосами. При своей полноте Бергамот классно ездил на мотоцикле, летал на дельтаплане и на параплане, ходил на скутере, с неимоверной точностью водил свою фуру и имел маленький заводик. Так он и привез Бергмана (странное совпадение его обзывалки и фамилии друга). Тот вызвался сопровождать его в одном из рейсов и поработать вторым водителем. Это с профессорским-то портфелем. У Бергамота здесь были друзья, так они все и встретились.
Берг как-то рассказал одну фантазию. Он видел очередь в небо.
Мощеная улочка, отделанная разноцветным булыжником, с блоками каменных парапетов по краям. Узкая дорожка, уходящая в облака. Неимоверная крутизна подъема в нескольких изгибах. Вытянутая гофра разноцветной черепицы поверх, притулившихся друг к другу приукрашенных, словно из архитектурной сказки, домов. Почти неразрывная цепочка припаркованных автомобилей. Они как бы зацепились друг за друга бамперами. Неизвестно, как выводят их из этого плена хозяева, уезжая поутру на работу. Цепочка машин жадно шла вверх за угол, словно там, в небесах, была небесная бензоколонка и выдавали по порции чистейшего бензина или супер-масла. И все это в разноцветии красок умытого утра при полном отсутствии людей. Вот еще секунда и откроются двери, но пока все спит.
У нее был день рождения и Бегемот с друзьями завалился к ней смотреть картины. Шум, кутерьма, шампанское и торт. В комнату набилось человек двадцать и всем было что делать. Про картины как-то все забыли. Звучало фоно, читались стихи. Только Бергман присел на корточки у расставленных картонов и уставился на ее водяных фей. Потом вовсе сел на ковер и стал проводить ладошкой по графике. Он чувствовал другую музыку. У него была своя нотка, свой ключик, свой «диез», свой «бемоль». Он никому не мешал, как бы растворился в молодежи, он был лет на пятнадцать старше каждого из их тусовки, но седина не вырывала его из толпы. Еще раз, что свело их с Бегемотом – неизвестно. И почему она злилась?
Мара присела на краешек дивана позади и старалась смотреть туда же, куда он. Но отражения не было, он был намного глубже её в её же работах. Вот чертовщина!
– Почему нет ничего нового? – Вдруг сказал он, не поворачиваясь, – она пожала плечами, но не произнесла ни звука. Он как бы услышал и продолжал.
– Перестал пахнуть пенен, а туши чуть потеряли блеск. Пастели хорошо бы спрыснуть молоком – могут посыпаться. – Он знал, что говорит.
– Не пишется, – проговорила Мара,
– Теперь будет писаться.
Они уехали в рейс наутро, сразу после тусовки, а через неделю из его города пришел договор на устройство выставки в пятьдесят работ. У нее было только сорок, пришлось браться за кисти, разводить акварель и точить перышки. Так написался «Ной», потом «Ежик».
Потом они как-то проезжали мимо деревни, где жили ее родители, как раз она была у них дома.
Странно, мама и папа во всем сразу разобрались и принимали Аарона, как человека приехавшего делать ей предложение. Они наготовили и напекли, усадили его на лучшее место. Мара фыркнула и нахмурилась. А Аарон был весел и разговорчив, он ублажил и папу и маму, но о ней не проронил ни слова. Потом пропал на три года.
Она христианка, правда, немного Нео. С обычными догмами не согласна и пробует свои мысли развить. Вот, например, можем ли мы быть независимыми? Нет и никогда! Нам все дает Б-г. И она здесь не о Триединстве, не об Отце, и не о Сыне. Но может быть об Иисусе Христе немного. Понимание зависимости и сделало его Христом.
Ничего нашего здесь на планете нет. Все дано нам в пользование, в аренду и с одной целью, с требованием одной платы – понять, что происходит. Мы думаем, что что-то можем. Мы думаем, что есть рождение и есть смерть. Они действительно есть, но совсем не такие, как мы их себе представляем.
Она через это прошла.
Она ведь была мертвая, а Бергамот ее воскресил.
Однажды он пригнал свою фуру в их город и очень-очень быстро распродал весь товар. Образовалось окно в полтора месяца, и его маленький железячный заводик вторую партию товара должен был склепать только через эти самые сорок пять дней. И вот что учудил Бергамот. Он в жестких боках кузова своей фуры прорезал окна, и поставил дверь, потом купил в мебельном магазине набор мягкой мебели, умывальник и биотуалет, поставил переносной душ с колонкой от газового баллона и предложил Маре с Верой и Андреем, и еще одной паре прокатиться в Крым. Две недели куролесили над У Чан Су, зависли на Ай Петри, летали на его параплане, гоняли его моторный дельтик, рассекали на его надувном катерке волны Черного и Азовского морей. Ловили бычков, кефаль и кормили чаек. Одичали и выхолостились, прокоптились дымом и высушились на ветру. Жили как пещерные люди и пещеру возили с собой.
Бергамот научил ее плавать.
Смешно. Он брал ее за руку, как маленькую, заводил на неглубокое место, подставлял две руки под живот и так шел в том направлении, в котором она усердно била передними и задними лапами. Постепенно она успокоилась, и из бития стало получаться что-то похожее на гребки, а потом вдруг, она не заметила когда и как - он убрал руки. Но он был рядом, и она плыла. Он всегда был рядом. Вечерами они сидели в дощатых ресторанчиках под самыми звёздами и пили татарские вина, курили кальян, ползли по восходящей плите к самому обрыву, высовывали голову, и им открывалась вся залитая огнями прибрежная полоса. Они спускались по горной тропе, где двухсотметровый водопад выдолбил себе ванны, и при свете луны залезали в них нагишом, каждый в свою.
Аарон в этот месяц был на симпозиуме в Лондоне. У него все всегда случалось невпопад. Обещал на лыжах научить кататься, а когда она вырвалась на неделю, уехал читать лекции в Берлин.
Иногда ее захлестывали раздумья. И они все чаще повторялись.
Что такое смерть? Ее уже не пугал такой бред. Смерть это только конец очередного «пожизненного». Помните, в некоторых странах дают и двадцать, и пятьдесят пожизненных заключений. Только сейчас она поняла от чего это. Тот, кто такое придумал это, понимал, что отстраненный от мира и общения человек, начинает контактировать с вечностью, рано или поздно становится философом, и не надуманным, а правильным. Ему ведь не перед кем выпендриваться, и терять нечего, как и ей. И тогда очевидно, что смерть – это не конец, что сама жизнь – это тюремный срок; ладно, пусть не строгого режима, а в колонии поселения. А когда тебя уже реально берут под стражу, это только усиление, изменение режима содержания. Но тогда непонятно, ведь все думают, что после жизни – Рай, Благодать и Отдых. Есть еще Ад и Геенна Огненная, но на них никто не обращает внимания. И Вывод напрашивается простой и лаконичный. Там, куда нас отправляют, куда улетает душа, тоже работа, тоже жизнь. Немного другая форма, но все так же, как здесь. И там, нам тоже что-то предлагают сделать, что-то построить, и что-то отремонтировать, и мы, это что-то не делаем или филоним, или открыто отказываемся. Но там у людей намного больше возможностей. Там они многоуровневые и многоизмеряемые. И все же чего-то там, несмотря на предложенную близость к Всевышнему, к правильности, люди не понимают, и их снова помещают в материальную тюрьму. Им как бы меняют угол зрения для облегчения, так сказать, задачи. Но они опять ничего не понимают, и так, раз за разом, люди получают пожизненное за пожизненным. И там, и тут! За что же так? А именно за то, что не понимают.
Нет в этом мире независимости, есть полная зависимость. И люди –рабы. Нет, они свободные, но понять они это могут только оттолкнувшись от понимания, что рабы. Помните, Моисея называют рабом Всевышнего, Его гортанью, он ничего ведь от себя не делает, только транслирует Отца. Помните смирение Христа, это именно отсюда. Потому люди и верят в его вознесение и бессмертие. Нет, они, – и Моше, и Христос, – просто поняли это Устройство! И Заратустра тоже, и Будда. Стоп – там у нее мало информации.
Глупо она объясняет. И, наверное, такое в области мозгов не лежит. Это чувства! Что-то такое говорил Аарон. Что-то такое говорит Каббала.
Знаете, на практике, жулики, которым дают по максимуму, это или отморозки, те пусть другими описываются, или злодейские гении. Значит, философы, и значит, им прямая дорожка к пониманию, что конец это только новое начало, и что нужно понимание этого рабства через душу пропустить. Тогда высвобождается часть, которая ни «там», ни «здесь». Какая-то новая субстанция, какая-то исключительная сущность. И вот как ни странно, к таким заключенным начальники тюрьмы спускаются, и часами говорят с ними за жизнь. Нет не отморозки начальники тюрем, таких, что ни говори, тоже большинство, а тоже исключительные. Как к товарищу идут: берут пачку сигарет, пачку чая, чтобы не с пустыми руками. Отчего это? А все просто. И те, и другие в Тюрьме. Только одного насильно искупать заставили, второй добровольно пришел. Если точнее – подсознательно «срок тянет», но все-таки добровольно. Значит, в той счастливой духовной жизни, наломал дров без меры, только не со зла; и хоть чуть-чуть что-то понял – от того по другую сторону решетки.
Бергман улыбался.
– Ты прямо фаталистка, но не совсем. Я бы сказал – разбавленная. Что-то вроде того: «У Всевышнего уже есть для нас самый лучший результат, и нам только нужно постараться как можно меньше отклониться от Его правильности» или: «Нам бы не напортить Б-гу в том, что Он нам приготовил».
Он всегда был как математическая формула.
Как-то Мара зарисовалась до утра в своей квартирке. После встреч с Бергамотом и Аароном, у нее стали зудеть плечи. Все время казалось, что там странный ранец, а в нем крылья; или просятся они наружу непроросшие из лопаток. Кажется, скажешь заклинание – и рост активируется. Огромные перья расправятся, один взмах, и она будет дома. Под самое утро, вспоминалки об Аароне и Бегемоте, так заморочили ее голову, что вдруг, откуда не возьмись, нарисовалась миниатюрка, вроде бы совсем не имеющая к ним отношения.
Жили-были два Сереги. Один Сергей Иванович, второй Сергей Петрович. Со временем Сергеи выросли, и один остался Серегой, а второй стал Сергеем Петровичем Ивановым – директором школы, в которой первый Серега был учителем физики. Первого, добрейшего, все ученики любили, и так и называли - Серега! Второго, строгого и административного, который вытягивал самых злостных хулиганов из самых тяжелых ситуаций, уважительно назвали Сергей Петрович и побаивались.
Как-то она услышала от Аарона такую фразу. Вроде ни к чему ее пристроить было нельзя, – так, размышления вслух.
– Зависть съедает даже самую прочную нержавеющую сталь. Причем, намного быстрее любой ржавчины.
Нет страшнее в мире оружия!
Ужасна не атомная, не водородная бомба, не электромагнитная пушка, а тот самый Змей Искуситель. Нет больше зла, чем подстрекательство. Из самого доброго и светлого оно выпускает наружу Жадность и Подлость. И тогда из всех щелей в пространство света приходит Хаос и Разруха. Тогда она не обратила на это внимание. Потом поняла: И Бергамот, и Бергман люди, насколько это можно, люди независимые, но один по душе, второй по уму.
Тогда она купалась в лучах славы. На выставке, в огромном зале, вымурованном в крепостной стене старого города, уместились ее пятьдесят картин. Эту галерею придумали какие-то очень авангардные ребята и назвали ее «Дзига», в переводе с украинского значит «Юла». Черные, почти небесные потолки, белоснежно оштукатуренные стены, освещенные направленными мини-прожекторами. А в конце, на круглой площадке, друзья Арона: гитарист и клавишные – Алик, саксофон и разные свирели – Натан. Еще была тоненькая девочка студентка из «консы», которая с удивительной точностью и своевременностью ударяла по барабану, гладила ладошками там-тамы и дотрагивалась палочками до треугольников. Мару пригласили на телевидение, раздули в прессе. Преподаватели прикладного института водили в галерею студентов, и говорили: «Вот это графика!»
А Бергамот затащил всех в удивительное кафе «Синяя фляжка» во второй галерее третьего проходного двора. Они сидели там до утра, пели, пили и мечтали.
Мара рассказала Аарону, как было здорово жить летом в Чебураторе, в Бергамотовской фуре. Он очень внимательно слушал, улыбался и даже рассказал, что именно он дал такое мультяшное название большому и сильному «Мерседесу». Если смотреть на машину спереди, когда двери открыты, то точно вспоминаешь и Крокодила Гену, и его друга.
Они тогда поспорили. Алик Клавишный утверждал, что против любви есть еще одна сила – страх. И страх, и любовь управляют миром.
– Страх – это боязнь потерять любовь, – сказал Аарон, – и это одно и то же. Есть только одна Сила – Любовь; все остальное комментарии к Ней. Говорят, мир создан именно этим словом, этой азбукой, но мне кажется, было и физическое выражение; например, руки Всевышнего. И наши ладони, наши пальцы – материальная копия нематериальных ладоней Творца.
Он несколько раз определенным образом сложил руки, и в полутемном пространстве старинного полуподвальчика заструился свет благости и покоя, как иголочки тепла стали покалывать тело. Несколько раз он изменил положение пальцев и их сущности стали перетекать из картинки в картинку собственных воображений. У каждого она была своя, но все были и в своих картинках, и в картинках друзей.
– Здесь практически нет разрушительных позиций. Есть позиции силы, могущества, мощи, но деструктивность наглухо блокируется Высшей Мудростью – закончил Аарон и немного потерял Мару из виду. Из-за его спины она успела сделать несколько снимков.
Потом, когда ей становилось плохо, она складывала свои руки так же, как тогда он, и все трудности проходили.
И еще.
Бергман всегда выигрывал у спортивного Бегемота. Был скромен, спокоен и сер. Но как только они становились на лыжи или вели машину, сразу становилось понятным, кто профи. Бегемот с этим согласился и не спорил изначально.
– В общем, – миром правит любовь. И Она – единственный строительный материал всех миров и измерений.
И Андрей тогда ляпнул:
– Любовь – это жить интересами друг друга. Например: Аарон всегда покупает тебе кисти, краски, устраивает выставки, вернисажи, а ты не пропускаешь ни одной его лекции.
– Дурак! – сказала Мара. – Я люблю Бегемота.
Жизнь так и идет.
Мару все устраивает.
Бергмана тоже.
И…
Бегемот не вмешивается.
Май 2015 г. Монси