Не глянув на счёт, Горский вывалил из портмоне пачку банковских карточек.
- Возьми какую-нибудь, - сказал он в сторону официанта, допивая любимое им Каберне.
Впервые попробовал он это вино в далекие уже годы подростком. И это была заурядная болгарская «краска». Но в олимпийской Москве он по случаю купил Каберне, сделанное в Абрау-Дюрсо и запал на него. Тот вкус он запомнил на всю жизнь, но редко какому вину удавалось к нему приблизиться. Тем не менее, Горский пил только это вино, будто искал те же ощущения. В самом Абрау-Дюрсо Каберне уже давно не делали или делали для совсем избранных, почти святых. Да и сам Горский был уж не тот, но этого он как раз в расчет не брал.
Отхлебнув немного воды, Горский закрыл глаза и сделал последний глоток вина из бокала, но удовольствия не получил.
Открыв глаза, он увидел стоящего напротив бывшего компаньона и потому еще не бывшего приятеля.
- Что-то физиономия у тебя кислая, - усмехнулся Прохоров. - Говорил тебе, переходи на виски.
- Пусть виски пьют саксы, а аквавит датчане.
- Так уж тогда оставь вино европейцам-южанам.
- Ну уж нет, что хорошо, то хорошо. Только красное. И только сухое. Именно там истина, мой друг.
Тем временем Прохоров уже сидел за столом напротив Горского.
- Ты не меняешься, - сказал Прохоров. - Задержишься?
- Да не вопрос, - Горский махнул на что-то рукой.
- Я давно заметил, что ты как-то снизил активность. Увлёкся этим? - Прохоров постучал ножом от столового прибора по бокалу Горского.
- Тут другое.
- И что же? - Прохоров позвал жестом официанта.
- Можно сказать, давняя страсть. Но не к вину вообще, а к Каберне. Началось это еще в ту, московскую олимпиаду. Я тогда проходил практику в одном институте, рядом с Автозаводской, и как-то зашёл по пути в продовольственный магазин, а там, на удивление, продавали наше Каберне с жёлтой этикеткой, на которой все надписи были на английском языке. Видно, решили своих побаловать тем, что отправляли всегда на экспорт.
Подошёл официант, принял у Прохорова заказ и вопросительно посмотрел на Горского, но тот оставил этот взгляд без внимания.
- Отечественное, с жёлтой этикеткой и на английском языке, говоришь? Так я недавно у кого-то такую бутылку видел. Точно. Еще было сказано, что той бутылке больше тридцати лет.
- У кого ты видел? - Горский вскочил и чуть не схватил Прохорова за грудки.
- Что ты так разволновался! Не помню. Но вспомню… может быть.
- Вспомнишь, а не то…
- Сильно тебя зацепило.
- Я тебя за язык не тянул.
Официант поставил перед Прохоровым бокал.
- Вот односолодовый. Рекомендую.
- Коньяк уже не модно? - усмехнулся Горский.
Прохоров не обиделся
- Нужно менять пристрастия и сферу приложения сил, иначе прокиснешь!
Горский вздрогнул
- Вот оно что! А я-то и не знал, как сохраниться. Спасибо, друг!
Горский встал.
- Жду звонка.
В делах и заботах Горский успешно не вспоминал об обещании Прохорова.
Прохоров позвонил недели через две.
- Бутылочка ждёт, если сушняк твой идеал.
Горский замер.
- Я думал, ты тогда пошутил.
- Меня, конечно, можно упрекнуть в бахвальстве – такое за мной водится. Но я почти знал, что это так. Родитель у меня старой закалки: в его шкафах и комодах схоронены припасы на случай мировой войны, думаю, что не меньше, чем на год полной изоляции. Разве что с простой водой напряжёнка. Я на днях был у него, проверил – есть одна такая бутылка.
- Сегодня мы сможем его навестить?
- Легко. Поскольку ты, конечно, не утерпишь и его попробуешь, я сам за тобой заеду. Только нужно будет отцу…
- Компенсируем, - сообразил Горский. - Он что у тебя предпочитает?
- Вообще коньяк.
- Ну и чудно, Хеннеси, думаю, его устроит.
Прохоров хмыкнул, наверно, подумал о неравноценности обмена.
Горский же об этом не думал совсем. Мечту и воспоминание трудно как положить на весы, так и перевести в количество денежных купюр.
С того дня прошёл месяц.
Каждый вечер Горский, сидя за столом, грыз яблоки и смотрел на стоящую посередине стола «ту самую» бутылку Каберне. Он боялся её открыть: а что, если за эти годы вино скисло? Такое вполне могло случиться при хранении в бытовых условиях.
«Это уже паранойя, - думал Горский. - Нужно открыть бутылку и высвободить того джинна. И проститься с дорогими воспоминаниями и надеждой? Или продолжить этот гнёт? Оно схватило и держит меня, как крючок рыбу, как прищепка бельё, как воспоминания об ошибках, которые никогда не исправить».
Мороженое было такое твердое и такое холодное, что зубы жутко ломило, но зато уж зима была зимой. Однако мальчик теперь об этом не вспоминал. Только что отец выпорол его, и мальчик всхлипывая, натягивал штаны, не глядя в сторону вешалки, на которой висел плащ материи, из кармана которого от вытащил мелочь.
Запечатанная бутылка Каберне стояла на контейнере с мусором. Падал редкий снег. В отблесках света снежинки блестели, и бутылка становилась всё больше похожа на новогоднюю ёлочную игрушку, хотя Новый год был уже давно позади. О нём уже все забыли и ждали нового праздника.