Еще в раннем детстве, когда я ходил в сельский сад, к нам приглашали в группу для беседы ветерана Великой Отечественной войны. Эти беседы так и назывались – встречи с ветераном. Пожилой мужчина в очках, с аккуратной бородой и усами, невысокого роста навещал нас, воспитанников этого сада, не только накануне Дня Победы. Он заходил к нам в гости неожиданно, внезапно. Помню, как у нашего воспитателя, Елены Николаевны, всегда занятой журналами, поделками, от нежданного сюрприза менялось лицо. Она оживленно, с улыбкой и несобранными подергиваниями встречала ветерана:
- А, Пал Григорич! Вы снова к нам? Проходите, проходите, не стойте у двери! – суетилась Елена Николаевна. – По какому случаю к нам решили зайти?
- Да вот, - спокойным, но каким-то грустным, голосом отвечал ей седовласый мужчина, - соскучился по детишкам. Мои – то в городе, приезжают нечасто. Праздники тож все больше там , у себя повесельше будет.
И такой глубокий вдох следовал за каждой фразой, в которой говорилось о городе.
А это уже отдельная история.
Я –то родился и вырос в кубанской станице, у нас жителей не больше пятнадцати тысяч будет, и то летом – с приезжими гостями. А город… Город манил меня с детства. Помню, как отец возил нас с мамой и братом в городской парк. Аттракционы, сладкая вата, кафе – были обязательной программой нашего отдыха. Я ехал в машине и смотрел в окна на людей в трамвае, автобусе. Они все куда-то торопились, суетились, машины сигналили прохожим, друг другу. А я ехал обратно, в станицу, где ждал меня мой соседский друг Димка. Нам только и оставалось, как бежать с ним на речку и гонять гусей.
А мне так хотелось туда – где везде асфальт, светофоры, остановки. Где много стеклянных витрин с игрушками, сладостями, одеждой. Вдалеке всегда виднелись несколько строительных кранов, дома росли и росли вверх. Там был лифт, на котором я ездил всего один раз вместе с мамой.
Так с детства город для меня был неизведанной мечтой. Я рассказывал мальчишкам во дворе о том, что вырасту и уеду навсегда из этой деревни жить в город. Они надо мной смеялись. Я не понимал, почему, а только обижался и уходил в сад, взбирался на самое высокое дерево и оставался один на один со своей огромной мечтой…
Когда Павел Григорьевич в своем разговоре упоминал город, я больше не хотел слушать ни о чем. Предавался своим мечтам. Только не понимал, почему он как-то грустно говорил о моей мечте…
Шли года, я уже заканчивал школу. И на протяжении всех лет моего взросления неизменный Павел Григорьевич навещал нас не только в группе детского сада, а уже в школе на вечерах, посвященных Великой Отечественной войне. Мы любили эти встречи с ветераном. Меня, восьмилетнего мальчишку тогда, завлекало оружие, танки, самолеты. Павел Григорьевич приносил свои старые пожелтевшие фотографии, медали. Наш учитель в третьем классе, Алла Анатольевна, вдохновлено подтверждала рассказ пожилого ветерана, размахивая книгами, плакатами. По обыкновению такие встречи заканчивались фотографированием всего класса с Павлом Григорьевичем и Аллой Анатольевной. Потом она уходила провожать его из класса, и мы не теряли этих минут, чтобы устроить воображаемый бой с фашистским отрядом. Летели книги- гранаты во вражеский фронт, кто-то стрелял из ручки скатанной бумагой, кто-то поддерживал наше сражение боевым кличем «Ура!!!!», на что вскоре прибегали учителя из соседнего класса, и наша война заканчивалась на самом интересном месте.
Так я рос, постоянно подпитываемый образами о Великой Отечественной войны. Мне казалось, Павел Григорьевич, который за прошедшие десять лет не особо поменялся внешне, так и будет навещать детей в детском саду, потом в школе. Ну а я….
А я уехал в город!
Было это так. Закончив школу достаточно успешно, передо мной стал выбор получения профессии. Мама настаивала, чтобы я освоил более «мирную» должность, стал вроде специалистом маркетинга. Отца же пугало само это слово, он мечтал видеть во мне инженера – разработчика грузового самолета, на самый простой случай – инженера – строителя. Надо сказать, второе предложение мне пришлось по душе больше. Я смог бы составлять проекты высотных домов, которые так манили меня еще с далекого детства.
Но я стал программистом. Мечта о городе, о домах, о трамваях сделала и тут свое не последнее дело. В то время, когда соседские мальчишки высмеивали мои навязчивые желания, я уходил в одиночество. Если в семь – девять лет я убегал в сад на дерево, то уже спустя год забирание по ореху и сливе заменилось долгой и упорной забавой на компьютере отца, пока тот был на работе.
Поначалу я бесполезно убивал время виртуальными играми, в порывах злости и непонимания моих ценностей и желаний, я стрелял и рушил вражеские стены. Не всегда одерживал победу, но потом я нашел причину моих долгих неудач, но, к сожалению, к тому времени игры уже не завлекали мой любопытный и гибкий ум. Не разделял это пристрастие и мой отец. Бывало, я удалял без его спроса какие-то важные документы, потом он ругал меня, что-то объяснял кому-то по телефону. И как следствие отцовских неудач – я был наказан. Неделю без компьютера. Неделю!!!
Для меня это было самым ужасным наказанием всего детства. Прополка грядок, сбор вишен или просто стояние в углу мне казались приятным времяпрепровождением. В моем затуманенном сознании по каким-то неведомым для меня причинам проходила строгая параллель двух заветных для меня идей – компьютер и город. Причем они непременно должны потом пересечься.
Теперь смыслом моей жизни стало заполучить свой компьютер. А для достижения этой цели я должен был повиноваться родителям, успешно учиться и не расстраивать их по пустякам (так определил отец).
Надо признаться, мне не доставлял особых неудобств этот утвержденный список. Учился я и так неплохо, всегда помогал по хозяйству. Не расстраивать отца оказалось тоже легкой задачей. Я старался меньше выходить на улицу, убивал двух зайцев: не теребил свою душу расспросами Димки о городе, о компьютере, и больше помогал маме собирать урожай, который, к слову, уже созрел в больших количествах к концу августа.
Сбор в восьмой класс не забуду, наверное, никогда. Помимо различных обязательных принадлежностей, школьной и спортивной формы, рюкзака и прочей дребедени, я получил самое главное и желанное. Когда в свой выходной день отец разбудил меня раньше обычного, я по обыкновению ожидал работу на огородном участке. Помню, как отец сказал:
- Ну, что, сын, это необходимость. Мы с мамой решили сделать тебе подарок на предстоящее первое сентября. Но при одном условии, что ты будешь делиться со своим братом.
Я не совсем понимал эту необходимость, которую я должен делить с братом. Неизбалованный своими желаниями не предполагал, какой подарок мне сделают родители на первое сентября. Обычно этот сюрприз имел выражение шоколадного торта, украшенного вишнями и клубникой.
Но когда отец добавил: «Поторопись, в городе скоро начнутся пробки», я понял, что еду в город за какой – то необходимостью. А это уже лучше сбора тыквы и кукурузы на огороде.
Город… Вот он: весь в машинах, звуках, светофорах, домах. Люди, красиво одетые, спешат, бегут, смеются...
И мы едем, медленно, в пробке, но едем.
- А теперь бы найти место для парковки, - раздраженным и слегка нервным голосом отрезал отец.
Нашли, правда, ждали, пока черный автомобиль известной марки освободит выбранное отцом место. Оставили нашу машину за углом, точнее мы свернули за угол. И я увидел огромную вывеску на все многоэтажное здание «Компьютеры и оргтехника». Нет, не может быть! Мы идем сюда. Хотя, может, отец решил прикупить себе для работы принтер или факс, или еще какую-то модную штуку.
Мы зашли в это чистое прохладное здание. Уже у двери нас встретил менеджер с вопросом, по какому случаю мы навестили их магазин. Тогда отец утвердил мои предположения:
- Да вот, решили выбрать сыну личный ПК. Мой уже не справляется с нами двоими.
Белый, лощеный пол ушел из- под ног. Я смотрел вперед на полки, где были расставлены ноутбуки, процессоры, мониторы. Я даже не знал, куда идти, что выбирать. Наверное, для этого и встречают менеджеры у двери.
Выбирали долго. Мама с Вадиком уже нервничали, их устраивала цена седьмого ноутбука, который, как и предыдущие шесть, мы вдоль и поперек изучили с отцом. Тогда отец поступил мудро. Он отправил маму с братом найти близлежащее кафе - отметить предстоящую покупку любимым всей семьей шоколадным тортом, можно и без вишен.
Когда мы с отцом вышли из магазина с купленным новым ноутбуком, мама с Вадиком уже съели по куску торта и выпили по две чашки чая. Но разве мог какой-то торт заменить самый сладостный подарок в моей жизни!
Итак, спустя десять лет я стал программистом. Причем достаточно успешным. Я переехал в город, снимал половину квартиры на девятом этаже далеко от центра. Но меня это не особо беспокоило. Я больше работал удаленно, а в город выбирался по необходимости. В моем доме не было лифта, точнее он был. Но поездка на нем могла закончиться только через несколько дней сумасшествия от закрытого пространства. Мне было лень спускаться и подниматься на девятый этаж каждый день. Поэтому выходил из квартиры только на балкон. А ведь сколько я пробегал раньше за длинный летний день в своей станице! И ноги тогда не гудели, голова не кружилась.
В станицу, как и обещал в детстве, приезжал редко. В том году на майские праздники решил выбраться в гости домой. Мама на следующее же утро поторопилась на рынок купить свежее мясо и рыбу - накормить меня сейчас и собрать еды с собой.
- В городе такой рыбки не купишь, только из реки дядя Паша выловил карасей. А если и довезут живых до городского рынка, то в тридорога продадут, - объясняла мама свою заботу о моем питании.
- А как там Пал Григорич? - спросил я, вспомнив имя дяди Паши, у которого мама обычно покупала рыбу.
- Журавлев? Ветеран наш? – уточнила мать.
- Ну да, он самый, частенько навещал нас в школе.
- Хорошо, немного приболел, ну года уже, войну прошел. Приглашал в гости, говорит, разъехалась молодежь, внуки редко гостюют, не с кем и чаю выпить.
- А жена его, как там … ее…
- Марья Петровна.
- Ну, да, точно, Марья Петровна. Они так ладно жили. Он нам рассказывал, как они поженились в 47 - ом году, как у них не было ничего, а теперь есть и дом, и огород, только сил не хватает ни для дома, ни для огорода.
- Да, сынок, время косит всех. А Марью Петровну похоронили, вот же в феврале, ты тогда еще, как его, проект свой защищал. А я ж тебе рассказывала, мы не смогли приехать, хлопотали с тетей Валей по столу.
Мне стало неудобно и как-то неуютно, что ли. Я, занятый своими проектами, мечтами, планами, забывал о своей семье, о том, что говорила и просила мама. В ту минуту я взглянул на ее руки, которые ловко расправлялись с рыбой. Они постарели. Я помнил те руки, которые гладили меня по голове и утешали мои падения. А потом эти руки выполняли ежедневную работу по дому, по хозяйству и прикасались ко мне все реже. Бывало, мать заходила ко мне в комнату, что-то рассказывала. Она долго говорила, а я смотрел в монитор, стучал пальцами по клавиатуре и не обращал внимания на ее слова, на ее жесты. Потом она вставала, едва касалась меня за плечо и уходила так же тихо и незаметно, как была со мной те пятнадцать- двадцать минут.
О чем она тогда говорила? Что не слышал и не хотел я слышать тогда? Теперь она больше молчала, и молчаливо продолжала заботиться за семьей, за домом. Ее движения стали не такими быстрыми, она все чаще присаживалась на лавочку, потом поправляла платок на голове и дальше шла по своим привычным делам.
Те выходные были длиннее обычного – целых четыре дня. Майский день так манил на солнце, на природу, что о городе уже не думалось. Я решил навестить старых друзей: Димку, Вовку, одноклассников. Но не всем моим планам суждено было сбыться. Димка уехал к бабушке в другой край. Вовка, как оказалось, стал военнослужащим по контракту, его забросила судьба на Дальний Восток. Решил прогуляться по станице, может, встречу кого-то из бывших друзей.
Солнце на Кубани жарит уже в мае. К обеду надо искать укрытие в тени или около реки. А так как я был далеко от одного и второго, то решил зайти в магазин, заодно купить освежающий напиток. Уже на выходе у кассы я услышал в очереди знакомый голос. Этот голос сопровождал все мое детство.
- Пал Григорич! Вы? – удивленно и растерянно спросил я.
- Мишка! А я тебя сразу узнал. Сорванец ты эдакий. Главный боец артиллерии!
Я стеснительно улыбнулся в ответ.
- А ты ж где сейчас? Тоже у городе? Не видать тебя совсем стало. Сейчас уже детям не так интересно слушать мои рассказы про войну, им бы про компьютеры, машины. И техника сейчас вон какая стала, не то, что раньше,- с обреченной грустью повествовал пожилой мужчина.
Он внешне не изменился, может, стал немного ниже, а, может, просто вырос я. Все то же светлое лицо в морщинах, все те же глубокие и впалые глаза, только, кажется, посветлели они. И голос не звучал так бойко, как многие года назад.
- Мужчина, проходите дальше, не задерживайте очередь, - недовольно возмутилась женщина, загруженная бутылками, коробочками, пакетами молока, сметаны и прочим товаром.
Я стоял следом за ней. Павел Григорьевич расплатился за свою покупку и отошел в сторону к двери выхода. Просить, чтобы эта женщина пропустила меня без очереди с одной бутылкой воды, не было и смысла. В ответ мог получить не только бранной фразой, но и пакетом или коробочкой чая.
Павел Григорьевич меня дождался. Мы вместе вышли из магазина и проследовали к скамейке в тени у парка.
- Ну, что Миша, заходи ко мне, помнишь –то хоть куда?
- Помню, дядь Паш.
- Марии уже не стало… Одиноко совсем старику. Внуки выросли за границу уехали, работа, должность. Заходит соседка, если помочь что надо, но я и сам справляюсь потихоньку, много ли мне одному старику надо?
- Конечно, дядь Паш, зайду, обязательно зайду.
- У меня ведь и фотографии ваши сохранились, как мы – то с вашим классом дружно беседовали. А помнишь, Митя доклад читал про «ночных ведьм»?
- Ну, что-то припоминаю… Он же потом после девятого уехал в училище какое-то поступать.
- Да, уехал, только не поступил он никуда, все лето на стройке помощником отпахал, так на стройке и остался. Приезжал на Новый год мать навестить, да, видно, пристрастился он больно к хмелю – то, ругался всю дорогу с матерью, та его и не пускала обратно, а сбежал ночью все равно. Я тебе, Миша, рассказываю про то, что плохо как, когда дети, внуки разъезжаются, и покоя потом не видать. Хорошо, если у них все хорошо, а то вон Митькина мать совсем от горя поседела. А у тебя – то как жизнь?
- Все хорошо. Я в городе живу, работаю по специальности. Учился пять лет, отец не давал спуска и там. Сейчас репутацию утверждаю, дорогу, так сказать, в жизнь пробиваю.
- Дорога это хорошо, на обочину не сворачивай, но оглядывайся назад иногда, там тебя ждут…
Глубокий вздох навернул слезы в глазах Павла Григорьевича, он, боясь признаться в этой слабости, слегка отвернулся, как бы вытирая лицо и поглядывая вверх на макушки густых кленов.
- А май в этом году теплый! И в 45-ом был такой. Сирень заливала все своим цветом. Запах, цвет перебивали всю грязь и смоль от войны. Маша тоже любила сирень. Я ей на первое свидание принес букет белой сирени. А она говорит мне, белая – без войны. Я пообещал ей тогда, что не будет больше войны. Так и прожили мы с ней пятьдесят четыре года дружно, без войны…
- Ладно, дядь Паш, мне пора. Обещал маме пораньше вернуться, обед она готовит праздничный.
- Да, беги, внучок, беги, мамку нельзя расстраивать - волноваться будет, переживать за тебя, раз обещал-то. А потом и ко мне в гости заходи, я тоже праздничный стол по – военному, по – мужски оформлю.
- Договорились. Ну, давай, дядь Паш, не болей!
- И тебе не хворать, Мишка. До встречи.
Я поднялся со скамейки и быстрым шагом отправился домой, не сворачивая на обочину, как сказал Павел Григорьевич. Только назад оглянулся. Он все еще сидел на той скамейке, сгорбленный, опирался на трость. Голова его не шевелилась, будто застыл он на своем пути, никуда не сворачивая и не оглядываясь назад. Только вперед его не манило ничего.
А меня ждала уже вся семья. Мама пожарила карасей, напекла пирожков с курагой. Вообще в этой небольшой рыбке есть что-то необычное, интересное. Помню, в детстве я болел, и мама, как любящая и заботливая женщина, стремилась чем-то накормить растущий и хворающий организм: то суп мне куриный предложит, то блинчиков напечет. А я от всего отказывался. Потом она и говорит мне: «Ну, скажи, что ты будешь кушать, сынок, я все приготовлю». А я ей отвечаю: «Хочу ребрышки поджаренных карасей». И через некоторое время, я был погружен в дневной сон, на подносе к моей постели мама несла очищенное мясо поджаренных карасей. Я ел их с аппетитом, а мама смотрела на меня с неподдельной радостью.
Так с тех пор караси и стали символом моего здоровья и вкусного стола.
Обед затянулся и перешел в ужин. Наевшись свежей сдобы, я не захотел уже куда-то идти и я остался дома. Вечером мы немного смотрели телевизор, мама все расспрашивала, как часто я гуляю по городу, а отец о работе. После семейной беседы я отправился спать. Не помню, как заснул, но проснулся рано от телефонного звонка. Так как я работаю с программным обеспечением, всегда выхожу на связь, бизнес не ждет. И в этот раз позвонил заказчик, просил о помощи за хорошее вознаграждение. На смену мечтам о своем компьютере и городской жизни пришла мечта иметь свой автомобиль. Повзрослев, я понимал, что троллейбус и трамвай хороши только для детского восприятия комфорта.
Мама очень огорчилась, узнав о моем поспешном отъезде. Ведь она еще не успела собрать мне продукты в дорогу, постирать вещи. Но я пообещал, что приеду через непродолжительное время снова.
В этот раз я ехал в город уже не с таким вдохновением. Внутри сидела какая-то заноза, что-то тянуло мои мысли обратно в станицу. Тоска, недосказанность, недосделанность посещали меня все чаще и чаще.
Я шел прямо, не сворачивая на обочину, прямо к цели. Спустя какое-то время я думал, а, может, как раз надо было остановиться, пропустить вперед быстроидущих, подышать, привести в покой дыхание и рассудок, оглянуться назад, а потом с чистым, обновленным сознанием двигаться вперед.
Но мне казалось, я не успею, время уйдет – не догоню.
Новый проект сулил мне значимость и финансовое благополучие. Я забывал обо всем. Мое нутро, мое сознание было направлено на реализацию инновационных идей. Разработка проекта, исправление ошибок, доработки, презентации – так шли дни, недели, месяцы. Когда мой проект приняли в работу, заказчик пригласил меня в ресторан на праздничный победный ужин. Мы заказали рыбу, овощи, вино. Конечно, рыба была подана красная, с долькой лимона, с каким-то белым соусом в тарелке необычной формы.
- Рыба - символ моего благополучия, - подумал я. Только в этот раз рыба оказалась сильно изысканной для меня, я не получил такого наслаждения и удовлетворения от ее поедания, как от ребрышек жареного карася.
Все сулило мне успех в профессиональной деятельности. Получив свой гонорар, я решил взять передышку, набраться сил и идей на следующие проекты.
Собрав вещи, я спустился с девятого этажа и направился к своей машине. Да, она, далеко не новая, ждала меня уже во дворе многоэтажек. Путь домой не оказался короче на своем личном транспорте. Меня уже давно стали раздражать не только автомобильные пробки, светофоры, гул, бег людей, но и сам запах асфальта, серая пыль, поднимающаяся с обочины, стоит ее хоть немного зацепить, объезжая ненавистный затор.
Я ехал домой, в станицу. Свежесть осеннего поля манила и будоражила мое сознание, всплывая в памяти картинками из детства. Я терпел, я ждал, я знал, что хоть через два, хоть через четыре часа, но я непременно окажусь дома. А там ждут меня родители, мама обнимет, поцелует, и в ее тепле и заботе растворятся все тревоги, нервозные состояния, напряжение.
С трассы я свернул направо. Въезд в станицу показался мне незнакомым, каким-то другим. Потом я понял, что срубили старые тополя по обочине, дорога от этого казалось светлой и широкой. Видно, много людей торопится вперед, нет времени сбивать ноги по пыльной обочине.
Предвкушая радость встречи через десять минут, я потерпел разочарование. В станице есть затор?
- Не может быть, - удивленно определил себе.
Но так и было. Причем машины не торопились, не пытались объехать других по обочине и тротуару.
- Ну, что ж, подожду еще немного, - с оптимизмом смотрел на непривычную ситуацию.
Еще необычно было то, что люди с близлежащих домов вышли на улицу и что-то оживленно обсуждали. Причем, даже издалека мне удалось понять: лица у людей печальны, расстроены. А некоторые женщины и вовсе плакали и вытирали слезы кто руками, кто платком.
Я осознал, что случилось горе в моей станице. Свернув вправо, я оставил машину на безопасном подъезде в чей-то дом. Вышел, отправился к этим женщинам, которые потрясли меня своим видом.
- Отлетал журавлик, - хлюпая, произнесла одна.
- Да, в последний бой отправился, -подтвердила другая женщина.
- Кого- то хоронят? – спросил я.
- Так помер же, тры дня лежал у постели, пока соседка не пришла харчи варыть, а варыть – то уже и никому, - обреченно с сожалением повествовала пожилая женщина.
- А внуки –то, вот бесстыжие, дед им и хату оставил. С заграницы и не прыедешь так сразу.
- Больно нужна им та хата, цена ей тры копейки, у них в Парыже квартирка почище будэ…
- Эх, вот так живэшь, живэшь, и ныкому ты нэ нужэн…
Они засуетились во двор, кому – то пора коров доить, кому-то хозяйство кормить. Я подошел к пожилой женщине, одиноко стоящей у дороги.
- Кто умер, бабушка? – спросил я осторожно, как бы боясь нарушить ее молчаливый взгляд.
- Журавлев, Пал Григорыч… Оно уже и возраст, и сердце его подводило в последнее время. Невестка у меня на скорой работает, так в том месяце через смену к нему приезжала. А потом, видно, отпустило его. Оклемался смотрю, на базаре его видала. А говорит Дуся, лежал мертвый три дня. Во как бывает… Воевал, защищал, а последнее слово и сказать некому…
С ее глаз катились слезы. Почему она плакала, мне было неизвестно. То ли от жалости, то ли атмосфера была такая, а, может, и сама боялась вот так остаться один на один со своей смертью.
Но мне уже было все равно. Я стоял, не мог пошевелиться. Внутри не оборвалось, не похолодело. Там загорелось и пылало пожаром ненависти к себе!
- Не успел, опоздал, так тебе и надо! Все спешишь, бежишь, мечтаешь! – корил всю свою непутевую жизнь. – Он ждал, ты обещал, как можно уважать себя после этого! Раз обещал – сделай! Какой же я мужчина, пример младшим,- продолжал ругань, но не приходило облегчение.
Не помню, как дошел с процессией до кладбища. Толпа тянулась на несколько сотен метров. Пробиться внутрь, до гроба, сказать: «Я здесь, я приехал!», не было никакой возможности. Вся станица знала Павла Григорьевича, вся станица вышла проводить его в последний, как сказали, бой. А умер в одиночестве. Никто, никто даже из этих пятнадцати тысяч людей не пришел к нему в тот день… Никто…и …я…
Слезы полились, мне было стыдно за все – за плач, за свое отсутствие, за свои мечты, за свою бесполезную и мелочную жизнь.
Кто-то в толпе узнал меня:
- Миша, здравствуй! Ты приехал на похороны?
- Да, - сквозь зубы выдавил я, узнав в морщинистом лице сильно постаревшую мать Мити.
- А Митя не приехал… Он, наверное, больше и не приедет, - еле слышно произнесла она.
- Приедет, теть Лен, обязательно приедет. Вы же его мама, куда он денется, - пытался успокоить в неподходящий момент глупой стандартной фразой.
- Если жив еще…
Ее слова добили меня окончательно. Если я раньше мог рассмеяться в ответ такому предположению, то сейчас не было ничего убедительнее, чем смерть Павла Григорьевича, пусть и ожидаемая в его девяносто три года.
Я так и не смог увидеть гроб, в котором лежало тело дяди Паши. Его захоронили, набросали сверху сугроб земли, навсегда …
Дождавшись, пока толпа начала расходиться, я в одиночестве направился к свежей могиле Павла Григорьевича. Люди не задерживались долго на кладбище. Какие-то прохожие громко обсуждали предстоящее меню поминального обеда. Их интересовали вопросы, кто закупал продукты, кто готовил, кто будет убирать. Другие обсуждали наследство: дом, огород. Помоложе две девушки жалели собаку и кота, которых теперь некому будет кормить. Кто-то, потрясенный случившимся, загадывал и о своей приближающейся кончине, делил место на кладбище, чтоб поближе к выходу.
Я подошел к нему. Нас разделяли не двести километров черного асфальта, а всего пару метров рыхлой земли, но они были непреодолимы.
Стоя на коленях, опустил голову к земле, на нее капали слезы. Они быстро проникали внутрь, но крышка гроба мешала ему почувствовать их тепло и мое сожаление.
Теперь они были не нужны ни мне, ни ему. Мысли не могли определиться во что-то конкретное, ясное, понятное. В голове был хаос, беспорядок. А, может, не в голове, может, во всей моей жизни?
- Я пришел, - прошептал губами у земли. – Ты ждал? Да, ты ждал и меня, и Митьку, и Димку, и всех, всех нас. Мы пришли…
Я попрощался с Павлом Григорьевичем, обещал, как всегда, навещать его, приносить цветы, рассказывать, что нового в мире, и не ли войны.
Уже темнело, надо было возвращаться к машине, потом домой, к маме. Я вспомнил, что оставил телефон в салоне, поэтому никто не мешал нашей беседе с дядей Пашей.
Я шел по осенней траве, часто попадал в потемках в лужи. Накрапывал дождь, холодно было везде. Так хотелось поскорее увидеть маму, обнять, поцеловать ее морщинистые и усталые руки, заснуть на ее коленях и оказаться в том далеком детстве, когда все было рядом, когда все было у меня впереди: и длинные асфальтовые дорогие, и широкая пыльная обочина. Тогда не хотелось оглядываться назад, а бежать вперед, сначала по проселочной дороге в поле, потом по шоссе к признанию. Сельская пыль мешала светлому и чистому будущему, которое поднялось выше к небу на девятый этаж. Тогда жив был и дядя Паша…
- Сынок? Что ж ты так долго ехал, я уже не знаю куда и звонить? – тревожно и в тоже время радостно встречала меня мать.
Я не помню, как сел в машину, как доехал до своего дома. Помню, только как обнял маму, в голове крутилось столько мыслей, слов, а смог выдавить:
- Прости… Прости, мам, телефон в машине забыл. А почему вы с папой дома?
- А где ж нам быть, сынок? Мы тебя ждем, уже все давно готово.
- А как же похороны?
- Ты знаешь уже? … Да, умер дядя Паша… Я ходила утром помогать с похоронами, а к обеду вернулась, надо ж было и к твоему приезду подготовиться.
Стыд поглотил меня всего. Я тогда не мог смотреть в глаза ни матери, ни отцу. Они любили, ждали меня, ни в чем не корили, а радовались моим успехам. Но я себя сам казнил. Я сам был виноват.
В ту осень перевернулось что-то в моем сознании. Может, я и не совершал преступления, но я чувствовал себя наказанным. Это было не то наказание: лишение компьютера, сбор тыквы, лозинка от мамы за воровство в соседнем саду. Это было наказание гораздо больнее. Оно сидело внутри, его не утешить ни слезами, ни маминой заботой, ни теплыми руками. Я рос и жил своим мечтами, своими планами, желаниями. Я не шел по головам людей, но бежал вперед, просто не замечая никого на своем пути.
Переехать жить обратно в станицу я не мог. Да, наверное, и не зачем было. Дела моей профессиональной деятельности шли удачно. Я был финансово независим, реализован в своих ранних представлениях успешной жизни. Но теперь я планировал не только рабочий день и очередной проект…
Уже весной, когда за зиму осела земля на могиле, я поставил общий памятник Павлу Григорьевичу и Марии Петровне. Оградку сам красил, посадил сирень: с одной стороны - сиреневую, а с другой – ближе к Марии Петровне – белую.
Встречи с ветераном стали такими же частыми, как и были они в далеком детстве.
2015 год