Утром позвонил Гена и сказал, что 30 января ночью наш кузен Костя выехал на встречную полосу в тумане и сильно покалечился, сломаны два ребра, разорвана голень, череп. Был гололед, а навыков вождения мало.
Не могу вспомнить, на какой должности он работает, но запомнил, что имеет возможность, и берет взятки, не бедствует. Таможенник?
Вот тебе и оптимизм. От жизни можно ожидать только худшего. Хотя, он всегда был рискованней меня. Жаль двоюродного брата, старше меня на три дня. Вспомнилось, как он в детстве прибегал из Екатериновки за подарками, когда мы приезжали, а потом этот факт его угнетал, и ему очень хотелось быть лучше меня, поэтому и предложил в свое время переехать к нему в Нижнекамск, чтобы я был от него полностью зависим.
К пяти часам пошел в ДКиТ в лит. гостиную. Там уже было около десяти человек, почти все моего возраста, и немного старше. Костя на мое появление никак не отреагировал, и всячески игнорировал. Я догадался, чем это вызвано. Недавно я ему позвонил и спросил телефон Любы Бессоновой, и он подумал, что я хочу переметнуться в лагерь Старого города, то есть конкурирующую организацию.
Много незнакомых. Казаков с усмешкой рассказывает, как он издает книжки своих стихов. Орденоносец тоже хвалится:
— К 23 февраля выйдет книга воспоминаний. Друг спрашивает, как это тебе удается так быстро выпускать книги? Я уже три месяца бьюсь, а тебе хватает две недели. А я ему: ты как в кабинет приходишь? С перепуганным лицом? А я так, что они в струнку вытягиваются. Отсюда и отношение.
Довольный смеется. А я завистливо слушаю. Умеют люди приспосабливаться.
Постепенно зал заполняется. Саша Пайдулов, Воронцов, студентка! Стерлигова, и Тамара Кирилина, видел её лет 20 назад, запомнилась своим стихотворением о мальчике, который в 30 градусный мороз лепил снеговика — ее тогда высмеяли, сказав, что снеговика можно лепить лишь в оттепель, когда снег влажный, не рыхлый.
Костю, недавно, в Москве приняли, как крупного поэта, и сейчас он мэтром уселся в председательское кресло и через губу начинал вещать прописные истины, неведомые нам, провинциалам. А он знает, так как был в Москве, слушал умных людей, обеспокоенных нападками на русских писателей, и чуть ли не говорил, что евреям у нас на собрании делать нечего.
Куда я попал?! Возникло желание встать и уйти. Какое-то средневековье. Говорил о грантах, которые дадут тем, у кого готовые рукописи. Я поднял руку, но он меня не замечал.
Чуть позже я понял, что нужны рукописи на дискетах. Возле стены стоял компьютер, на нем работала заведующая гостиной, по ходу нашего собрания она несколько раз выступала, разрешая проводить творческие вечера поэтов. Хозяйка. Я понял, что надо с ней поговорить, может быть, что-нибудь посоветует, как подобраться к меценатам, к продюсерам.
Пришел Михаил Аллилуев, далёкий родственник самой Светланы Аллилуевой! с макетом книги, которую и показал. Полторы тысячи экземпляров. Издана с помощью гильдии юристов, где он был судьей, сейчас преподаватель в институте. Многие, как рыба в воде.
На перерыве я подошел к Александре Владимировне Кишкурно и рассказал о себе. Она заинтересовалась:
— Приносите, я покажу рукопись некоторым людям, Вячеславу Смирнову, и еще кому-нибудь.
Я сказал:
— Смирнов за полгода даже не удосужился прочитать.
В семь часов разошлись. Коротко поговорил с Сергеем Тришкиным, которому поручили работать с молодыми поэтами, спросил, есть ли у него компьютер? Нет, но он знаком с компьютерщиками, которые могут набрать на дискету мою рукопись.
Забрезжил свет в конце туннеля. Неужели повесть будет напечатана?
Все это несколько взбудоражило, и долго не мог уснуть, и плохо спал, хотя самочувствие паршивое, снова голова беспокоит, и таблетки кончились все. Днем пришлось выпить анальгин.
Привел рукопись в порядок и выяснил, что уже 263 страницы. Мало. Было бы мне лет сорок, не спешил бы, довел до нужного уровня, а так жизнь кончается, могу и не увидеть книгу напечатанной.
Если напечатают книгу, то чем буду заниматься? Новую вещь не осилю, да я не знаю о чем, нет равной темы Соломона. Провидение будет тянуть с книгой до последнего, пока не умру, или до тех пор, пока не доведу до 400 страниц.
20 февраля в десять утра скончался Костя, который, видимо, и не приходил в сознание, был подключен к аппарату. Свидетель аварии говорил, что он и не пытался уйти от столкновения, склонил голову на руль, возможно, потерял сознание.
Всё это грустно, и невольно думается, надолго ли переживу его? Умирать не страшно. Неприятна боль, которая сопровождает уход. Каждый всей своей жизнью выбирает собственную смерть. Обстоятельства сильнее нас, но мы выбираем эти обстоятельства, а не они нас.
17 и 24 февраля был на встрече с местными поэтами, которые сами себя издают.
Никто их не контролирует, что хотят, то и пишут. Познакомился с Вячеславом Смирновым, который издает всё, что сам напишет, и его близкие друзья. Из них старый знакомец — Алексей Алексеев, который за эти 11 лет успел закончить Литинститут, вероятно, с подачи Рашевской. Он просил её сделать ему именную стипендию от ВАЗа.
Я еще тогда невзлюбил за его презрительную манеру к окружающим, но не мог не отметить его талант: пишет легко, без натуги. Он и тогда не заботился о мнении окружающих, а за это время, всеобщего упадка нравственности, вообще, распоясался, и откровенно эпатирует стариков, описывая свою сексуальную озабоченность, как он мастурбирует в ванной, и о чем при этом думает.
Его дружки в восторге ржут, хлопают в ладоши и кричат: Браво! И старики вежливо слушают и подхлопывают ладонями. Лишь один сказал:
— Такие стихи надо читать у себя в спальной, а не выносить на суд людей.
Алексей же, чувствует себя признанным гением. На недовольных плевать хотел, а довольные всегда составят компанию. Мне же, от его стихов захотелось встать и уйти, чтобы не чувствовать себя облитым помоями.
Но, пересилил себя, я же должен знать все, что они собой представляют, нынешнее поколение. Он талантлив. В свое время и Есенина не все признавали. Но он не писал столь похабных стихов. И сказать ему ничего нельзя. Он ответит: Я не для тебя писал. Друзья меня понимают, они в восторге. Талантливо. Но это не значит, что память о тебе сохранится надолго. Если только за ум не возьмется, переболеет, что маловероятно. Пушкин тоже писал хулиганские стихи, но это было наряду с признанными, ставшими классикой.
У Смирнова цикл об экзотических островах, где он ест папайю, кокосы, и все в таком духе. У него и Южакова стихи не столь эпатирующие, но они тоже пытаются от Алексеева не отстать, тот задаёт им тон.
Кишкурно делает хорошую мину при плохой игре, задаёт положенные вопросы авторам, потому что все остальные молчат, им все ясно, и не хотят трогать дурно пахнущее дерьмо, она же, спрашивает:
— Алексей, к кому вы себя относите, все своё творчество?
Он не спешил с ответом, смотрел на нее с высокомерным прищуром, сидя, и жевал губами, то ли резинку, то ли непонятно что, но постоянно жует, и не проглатывает, даже слюну. Я пытаюсь это понять, и не могу, нечто запредельное, таинственное, почти мистическое. Надо уметь так.
— К классикам себя отношу, — ответил он.
Коротко и ясно.
Ни одного лица, с кем можно было бы поговорить. Неуютно. Увидел, было смотрящую на меня пожилую женщину, чем-то похожую на Рашевскую. Неужели это она? Стал приглядываться. Не может же она так плохо выглядеть! Почти как я. Да, это не она! Да ей уже и не нужны такие сборища, она уже выше этого. Это нынешние не наигрались вниманием и аплодисментами.
Смирнов снова сказал:
— Нужна электронная версия рукописи, повестей.
Я не догадывался, что он и не собирается меня печатать, просто хотел заработать на мне, набирая на дискету мои повести. Настроение испортилось. Мой поезд ушел, а я стою на перроне и гляжу вслед составу.
На работе изменения, две недели как Юра Коблов ушел в 15-й корпус контролёром, где все женщины, и работа полегче. Может быть, он только приобретет, если не будет пить.
Кувшинову предложили уволиться, на его место из другой бригады пришел Володя Ватрушкин, старательный парень, сразу работать стало легче, и я сказал мастеру, чтобы он отметил его. Саша ответил:
— Рано.
Весь февраль был необычно теплым, весь месяц температура +3 днем, иные дни +5. Лет сто не было так тепло. То ли всеобщее потепление? Весна должна быть затяжной.
4 март. Похолодало до -1 и вся вода, снег, схватились льдом. Что ни делается, все к лучшему? На остановке встретил Валеру, друга Юры Коблова, и спросил:
— Как там Юра поживает?
— Доволен. Хороший женский коллектив. Собираются сделать бригадиром.
— Вот бы и тебе туда перейти, глядишь, мастером сделают.
Он, то ли не почувствовал мою иронию, то ли не понял, всерьез ответил:
— Да, собираюсь тоже перейти. Чтобы в этой вони не работать.
Он хотел выглядеть в моих глазах хорошим. Раньше наговаривал на Юру, который не может удержаться от пьянки, и подбивает его.
Никто из нас не знает, где лучше, поэтому и боимся тронуться с места из страха перед неизвестным будущим. Но все оказалось не так. Юра не успевает проверять детали, которые забивают его стол, и никто не собирается делать его бригадиром.
Пихтовников замучил меня своими жалобами на пьяницу-сына, который связался с наркоманами, и они отнимают у него деньги, избивают, а он вынужден его защищать. Сын не дает деньги на еду, а питается с ним, не платит за квартиру, живет нахлебником. Невольно возникает вопрос: Есть ли в мире счастливые семьи?!
10 март. Гена рассказал Вике, а та — мне, что Костю неоднократно пытались убить, так как он работал фининспектором, и кому-то не угодил, избивали ранее, то на рыбалку уговаривали пойти, а сейчас просто наехали автомобилем.
28 март. Всю неделю Никонов был в тоске и в тревоге: на заводе работает комиссия ЮТАК, и есть малая вероятность, что они могут заглянуть и к нам. И этого понимания хватило для того, чтобы всех "поставить на уши". Всё, что можно, покрасили, подмели, и вытянулись в ожидании строгой француженки Жаклин, которая безобразна, как женщина, но зато, профессионал своего дела. Весь четверг ждали, что вот-вот нагрянут. Никонов утром сделал накачку контролерам и рассердился, что они никак не реагируют на его слова:
— Вы что, еще не проснулись, — молчите?
Все молча продолжали смотреть на него, понимая, что это его тревоги, а не наши. Даже если и придут, то неужели не ответим на вопросы? И что он ожидал, что мы в панике бросимся бегать по цеху? Он же, боится за своё место, а нам чего бояться? Начальник тоже посмотрел на нас и отпустил по точкам.
Появился представитель из Сызрани, куда перевезли наши старые станки для выпуска 06, сказал:
— Завод не успевает принимать рабочих, увольняя пьяниц. Уже запороли линию вилок, которые привозят к нам на обработку.
Можно понять, какого качества авто они выпускают.
В пятницу, придя на смену, сразу же сел списывать брак, как обычно делаю.
Работать должен начать первым, но, пока всего два барабана появилось на конвейере. Подсел Пихтовников и принялся помогать, заполнил две браковки по четыре листа. Оставалось лишь пойти и зарегистрировать. Коль я первый работаю, то счел возможным, чтобы напарник это сделал, и даже не предложил, но замешкался, он тоже замешкался, но потом взял браковки и пошел в БТК.
Вернувшись, подсел ко мне и сказал:
— Вячеслав Иванович, почему я уже в третий раз списываю брак, а вы ни разу?
Я в недоумении посмотрел на него. Шутит? Обычно он любит так пошутить. Нет. Он едва сдерживается от переполняющего гнева.
— Иван Алексеевич, я ведь недавно только из отпуска вышел. И что же я делал оба раза? Я ведь даже не просил вас помогать, сам справился бы.
— Когда вы вышли на работу? Вы должны были заранее заготовить браковки!
— Я всегда это делаю в пятницу. И потом, это такая мелочь. Вы очень мелочный человек.
— А вы хитрый.
Я снова удивился. Чем же я хитрый?
— Вы должны быть мне благодарны, я за вас работал, а вы оскорбляете, вдобавок. За вас мне браковку пришлось переписывать, когда вы не там дату поставили.
В своем гневе он все перепутал, не он переписывал, а я, но в памяти у него так отложилось. Я отошел от него, чтобы больше не спорить. А я еще недоумевал, что он так долго не трогает меня, на всех спускает Полкана, а меня терпит.
Напустился на Ватрушкина:
— Зачем много деталей подаешь? У меня нога больная!
Но, коль ты больной, иди на бюллетень. Но он не хочет, так как потеряет средний заработок перед уходом на пенсию, на рубль будет меньше получать, вот и мается на работе.
Чужая боль не болит, и я, как-то не задумываясь, предложил ему после обеда отработать по полтора часа без разбивки, а сам пошел в библиотеку, как я уже делал неоднократно, не подумав, что ему трудно работать. Вот он и сорвался на Ватрушкине, хотя виноват я, надо было бы его поберечь, поработать за него. Видимо, он долго копил раздражение на меня, и вот, по ничтожному поводу сорвался.
С этого дня перестал подавать руку и здороваться, не разговаривает, как уже было несколько лет назад, пока я первый не замирился. Он тогда удовлетворенно хмыкнул:
— Что, понял свою неправоту?
Я не стал отвечать, чтобы не бередить рану. И сейчас я сказал:
— Отныне до вашего ухода я сам стану списывать брак, мне это совсем не трудно.
И несколько раз делал это, не обращая на него внимание. Он только посматривал в мою сторону, понимая, что был неправ.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2012/08/19/436