Я пил горький, обжигающий кофе, черный, как марокканская ночь, и курил последний «житан», выловленный из синей мятой пачки, сквозь сизый дым глядя в ее бездонные мавританские глаза. Сегодня закончился срок моего контракта с Легионом и завтра на рассвете я должен был сесть на пароход, шедший в Марсель, это была наша последняя ночь. Утром капитан Жермон вручил мне приказ об увольнении, французский паспорт на имя Анри Леклера и чековую книжку с кругленькой суммой – деньги, полученные за весь срок службы в Легионе. Сдав свою, ставшую практически родной, винтовку Бертье, прошедшую со мной весь срок службы – Рифскую кампанию, и Марокко, Алжир, я, закинув на плечо вещмешок, и, простясь с ребятами своей роты, вскоре очутился в Касабланке, в старой Медине, с узкими улочками и белыми домиками, из-за которых город и получил свое название. Вскоре я вышел на небольшую площадь и окунулся в прохладу уютного кафе, где мы в мои увольнительные встречались с Ясмин. Я отхлебнул глоток кофе, не спеша достал фляжку и, плеснув в чашку коньяка, сделал глубокую затяжку. Ясмин смотрела на меня не отрываясь, и в ее глазах отражалась грусть расставания. Я вдруг вспомнил другие глаза, небесно-голубые, из другой жизни, смотревшие на меня с той же затаенной грустью…
…мы уходили с Дона, прорываясь к Ростову. Остатки нашего полка проходили сквозь орды красных, как нож сквозь масло. Наш отряд становился все меньше и, ежедневно теряя товарищей, мы просто зверели в бою, словно, сила погибших друзей добавляла силы оставшимся в живых, рвущимся вперед, к своим. Мне, девятнадцатилетнему юнкеру, возможно, было проще других – несколько дней передышки возвращали мне ту жажду жизни, которую уже утратили лица наших офицеров. Однажды, затерявшись в бескрайних степях, оторвавшись от преследовавшей нас своры, мы остановились в небольшой станице, чтобы хоть немного передохнуть от этой бесконечной гонки и, хоть как-то, залечить полученные раны. Вот тут я и встретил Настю, дочь отставного хорунжего, встретившего нас и устроивший наш изрядно поредевший отряд в хатах станицы, договорившись с хозяевами. За две недели, которые мы провели здесь, наш интерес друг к другу превратился в настоящее, первое чувство; ведь мы были так молоды, а кругом была братоубийственная война. В тот последний вечер мы встретились у плетня и всю ночь простояли, уверяя друг друга в вечной любви. Именно тогда я впервые заметил в женских глазах эту грусть расставания. Потом был Ростов, Крым, Галлиполи, Париж, Марсель…немало женских грустных глаз. Но я запомнил только Настины, и, вот, теперь, глаза Ясмин. Кем только не пришлось мне побывать – шофером такси, официантом, вышибалой в сомнительных заведениях. Наконец, дойдя до жизни, почти нищенской, и, мечтая о том, чтобы броситься с ближайшего моста, в одном из переулков Марселя я набрел на пункт вербовки в Легион, ставший моей семьей, жизнью, судьбой. И вот теперь все долги выплачены – завтра на пароход, Марсель. Куплю домик где-нибудь на Луаре и заживу жизнью не нищего эмигранта, а состоятельного француза, Анри Леклера, существующего на ренту.
- Останься со мной,- ее негромкий голос вывел меня из тумана воспоминаний, - останься…
Я с легкой грустью посмотрел на нее; В глубине души я уже строил планы на будущее.
- Ты же знаешь, не могу. Но сердцем и душой я навсегда останусь с тобой…
- Ты навсегда останешься со мной, - прошелестел ее голос.
Затем, словно, на мгновение задумавшись, она произнесла:
- Я хочу сделать тебе подарок…
Не стоит, ma сherie, твой подарок, это воспоминания о тебе…
- И все же,…пойдем ко мне…
Я познакомился с ней год назад, в этом же кафе, за этим же столиком. Вскоре мы стали близки. От Ясмин я узнал о жизни Марокко и ее обитателях больше, чем от офицеров и друзей по Легиону, чьи знания часто ограничивались арабскими сказками о магрибских колдунах. Она с матерью жила небогато в одном из белых домиков старой Медины. Как-то, она рассказала, что давно ее семья была довольно зажиточна, а ее дед даже имел ювелирную лавку, со временем превратившуюся в торгующую бижутерией, в которую легионеры часто заходили, чтобы прикупить какую-нибудь безделушку для очередной подружки. О драгоценностях Ясмин могла говорить бесконечно и с упоением, открывая мне мир мавританских сказок и легенд. Помню одну, о жемчуге, в который, по мнению ее деда, переселяются души умерших. Я тогда посмеялся, сказав, что не был бы не против стать владельцем такого небольшого кладбища, чем вызвал ее неудовольствие, впрочем, тотчас рассевшееся от моего поцелуя. Мы всегда шли в небольшой, душный отель с почасовой оплатой и предавались страсти, которую не могла себе представить даже Шахерезада. Она сразу предупредила, что ее мать, будучи правоверной мусульманкой, не одобрит ее знакомства с французом. И, хотя я уверял ее, что не француз, и, даже рассказывал о далекой России, для местных мы все были французами, оккупантами.
- Как к тебе? Ведь… а твоя мать?
- Она умерла, пока ты был в Алжире…
- Хорошо, пойдем, - мне стало даже интересно, захотелось увидеть дом, в котором жила женщина, занимавшая все мои мысли последний год.
Я расплатился, и мы вышли в полумрак сгущавшейся мавританской ночи. Мы нырнули в сеть узких улочек и белых домов. Ад-Дар-эль-Беида, как называли город местные, как называла она, что, при всей красоте звучания ничем не отличалось от испанского названия – Касабланка. Единственное знакомое мне место, которое мы прошли, оказался Хаббус – район восточных рынков, который мы с ребятами часто посещали в поисках восточных диковинок. Поплутав с полчаса по переулкам, мы подошли к, изящному домику, утопавшему в небольшом саду, огороженному белой каменной стеной. Отворив небольшую калитку, она нырнула внутрь. Я последовал за ней.
Домик оказался уютным, наполненный арабскими безделушками, прохладный. Я радовался неожиданной удаче; лучше провести ночь в этом палящем аду как в сказках «1000 и 1 ночи», с прекрасной девушкой, чем в душном, вонючем гостиничном номере.
Мы прошли через анфиладу небольших комнат, прежде, чем Ясмин открыла небольшую дверцу. Мы оказались в практически пустой комнате. Мне показалось, что в комнате необычно холодно, но я подумал, что это ощущение контраста с удушающей жарой внешнего мира. Тут я заметил, что в центре комнаты стоит небольшой резной столик с арабской вязью. На столике лежала подушечка из алого бархата. Но, когда я разглядел, что лежало на подушке, огненная волна хлынула к моему лицу, покрыв лоб испариной. На алом бархате лежали двенадцать блестящих черных жемчужин идеальной формы, каждая размером с лесной орех. Если это тот подарок, о котором говорила Ясмин, то можно забыть о скучной жизни во французской провинции. Тут явно попахивает роскошной квартирой в центре Парижа, а, может даже, и покупкой какого-нибудь шале в Бордо с несколькими гектарами виноградников. А, может, к чертям эту Францию? Остаться в Марокко, прикупить бар, жениться на Ясмин и жить здесь в свое удовольствие! Нет, на хрен, достала эта жара, пустыня с ее раскаленными песками! Уж лучше синица в руках…даже, если она подарит мне несколько жемчужин, это будет больше, чем я получил бы за продление контракта и офицерское звание, о котором сегодня намекал капитан. Я протянул руку и взял одну жемчужину. Жар, нахлынувший на меня, передался блестящей холодной поверхности жемчуга, и она замутилась, словно внутри произошло какое-то движение. Кажется, я даже ощутил легкий толчок в ладони. Это немного привело меня в обычное мое состояние. Я осторожно положил жемчужину на место. Размечтавшись, я совершенно забыл о своей возлюбленной, стоявшей у меня за спиной. Я услышал, какое-то монотонное бормотание, но не понял ни слова. За время службы я стал немного понимать местный диалект, но сейчас не понимал ни слова. Я с удивлением оглянулся и успел заметить глаза Ясмин, блеснувшие черным жемчугом, прежде, чем лезвие ножа необычной формы блеснуло в неярком свете светильников и по рукоятку вонзилось мне в грудь, прямо в сердце. Рукоятка ножа была из чистого золота! А моя малышка не так бедна, как мне казалось, - мелькнуло у меня в голове. Зря я ожидал увидеть, ставшую привычной мне, кровь. Из моего открытого рта вырвался дымок, будто от всех выкуренных сигарет и устремился к вытянутой ладони Ясмин. На секунду завис над ней и стал кружиться, все убыстряя движение, формируясь в белую жемчужину идеальной формы, размером с лесной орех. Ясмин дунула на нее и жемчужина внезапно почернела. Затем тьма взорвалась, заполнив в одно мгновение всю комнату,..и я умер.
Ясмин стояла посреди комнаты и с грустью смотрела на блестящую на ее ладони черную жемчужину. Ее лицо в неярком свете светильников приобрело пепельный, пергаментный оттенок, глаза на миг потухли, и в это мгновение она казалась столетней старухой. Холодная поверхности жемчуга замутилась, словно внутри происходило какое-то движение, она даже ощутила легкий толчок в ладони. Подойдя шаркающей походкой к столику она протянула руку и положила новую жемчужину в центр, среди старых жемчужин. Светильники вспыхнули и жемчужина заблестела, уже ничем не отличаясь от двенадцати других жемчужин. В ярком свете и Ясмин вернулся ее прежний прекрасный облик. В комнату вошли два рослых мавра, привычно подняли бездыханное тело, лежавшее у ее ног, чтобы так же привычно отнести его на один из переулков старой Медины, подальше от дома их хозяйки.
- Его нашли утром, на одном из рынков Хаббуса, - полковой медик был немногословен. Помолчав с минуту, он посмотрел на тело и накрыл его простыней.
- Будем проводить расследование, капитан? Он же был в форме Легиона - голос капрала был бесстрастно-невыразителен.
- Формально он уже не принадлежит к нашей юрисдикции. Вероятно, его зарезал кто-то из рифов, сторонников Абд аль-Крима, - с тоской ответил капитан Жермон, - хотя, и нашей сволочи здесь полно. Капрал, распорядитесь о том, чтобы его похоронили на кладбище Бен-Мсик…там, кажется, хоронят русских…
- Он был русским?
- Со вчерашнего утра, французом.
Еще некоторое время посмотрев на накрытое простыней тело, капитан Жермон вытер платком пот со лба, надел кепи и, по-военному развернувшись, пошел в свою роту, к «цивилизованным отбросам», как иногда, про себя, он называл своих солдат. Стояла нестерпимая жара.