Шестая пуля

Георгий Жаров
     Все было хреново уже с утра. Я проснулся и потянулся к сотовому – до звонка будильника оставалось минут пятнадцать. Закрыв глаза, я на мгновение провалился в сон, как в вечность, но также резко, вздрогнув, проснулся окончательно. Отключив, чтобы не слышать до смерти надоевшую мелодию звонка,  будильник и, сонно шаркая, потащился на кухню ставить чайник. Наскоро побрившись, я вернулся на кухню. За окном была утренняя темень поздней осени. Время, когда рассвет сразу сменяется сумерками, а небо весь недолгий день затянуто серым, словно липкой упаковочной пленкой. Чайник запыхтел с раздражением разбуженного соседа. Бросив в чашку пакетик чая и налив туда же кипятка, я открыл  холодильник и с тоской посмотрел на пустые полки. Достал заветренный кусок сыра, взял оставшуюся горбушку белого хлеба и соединил их в неприхотливом бутерброде, как судьба объединяет двух незнакомых людей в танце на вечерах «Кому за…». Надо зайти после работы в магазин, купить что-нибудь. Хотя бы дошираковский бизнес-ланч. С тех пор, как я стал жить один, готовка не занимала у меня много времени, чаще ограничиваясь разогреванием полуфабрикатов, бутербродов, купленной по дороге шаурмы и чаем из пакетиков. Машинально пережевывая хлеб с сыром, и прихлебывая горячий чай, я включил телевизор.  Опять обычная смесь новостей – кризис, Донецк, теракты по всему миру. Допив чай, я поставил чашку в мойку и, выключив  сразу успевший надоесть телевизор, отправился на работу. Я работал в одной местной газетенке замом главного, но, несмотря на звучность, должность была скорее из разряда «чего изволите» и «подай-принеси». Желания идти по утрам на работу совершенно не было. И так каждый день – встаешь на автомате, стараясь чуть раньше звонка выключить будильник, так же автоматически ставишь чайник, завтракаешь, слушаешь новости. Затем бреешься, принимаешь душ, одеваешься и выходишь в темноту осени. Первое осознанное чувство – удовольствие от закуренной сигареты. Вообще-то, я бросил курить 3 года назад, но две сигареты в день -  это та жертва, которую я готов принести, чтобы вырваться из этого ежедневного автоматизма. Утром и вечером, в момент возвращения домой. Сигарета на несколько минут переносит тебя в идеальный мир, где нет ни прав, ни обязанностей, в котором ты никому ничего не должен ни говорить, ни доказывать…вообще ничего не должен, кроме, как вдыхать и выдыхать ароматную струю дыма. Это и еще, пожалуй, девушки в метро – то немногое, что скрашивает серость будней.
     В метро ко мне прижали симпатичную девушку. Аромат ее духов опьяняет; кажется, что она сама прижимается ко мне. Нам часто кажется, что понравившаяся женщина должна разделять наши чувства и желания. Девушка смотрит на меня скорее, как на досадную преграду, чем, как на представителя противоположного пола. Выхожу на следующей станции и сливаюсь на переходе с толпой людей, кажется уставших уже от одной только необходимости ехать на работу.    
     Не успел я прийти на работу и включить ноутбук, как зазвонил мобильный.
- Ваш папа…умер…ночью…- голос соседа по даче звучал хрипло, словно с перепоя – надо срочно приехать…
     Меня словно ударили чем-то тяжелым по голове. Заломило в виске. Еще не осознав сказанного, я дал отбой и, тупо уставившись в пространство перед собой, пытался собраться с мыслями. Отец. Мы никогда не были особо близки, и лишь в последнее время, кажется, нашли общий язык. Он жил в деревенском доме, «на даче», доставшейся ему от отца, моего деда, а тому от моего прадеда, построившего этот дом еще до революции. Дом был старый, мрачный, но добротный, как и все, что строили в то время. Мне, маленькому, приезжавшему к деду на лето, дом казался замком, наполненным сокровищами; сложенные на чердаке дореволюционные газеты, старые дверные ручки, стулья, прочее барахло, все казалось мне интересными загадочным и я часами сидел на чердаке, перебирая все эти сокровища, пока бабущка не звала меня обедать.
     Отец уехал туда после выхода на пенсию, завел себе пса черной масти, ставшего в последнее время совершенно седым и оттого казавшимся белым. Отец никогда не сходился близко с людьми и одинокая жизнь в деревне с псом, ставшим ему самым близким существом на свете, его вполне устраивала. Я же бывал у них наездами. Приезжая, мы с отцом садились за дубовый стол, ровесник дома, отец доставал бутылку своей самогонки и начинал неторопливый, но до буквы мне известный рассказ о своей жизни, об отце и деде. Его дед, мой прадед, интересовал меня больше всего, поскольку исчез из дома совершенно таинственным образом, оставив свою семью, и никто его больше не видел. Не сохранилось ни одной его фотографии, хотя родственники вспоминали, что где-то что-то должно сохраниться.
     Пес умер пару недель назад. Просто не проснулся утром. Я помог отцу похоронить его в саду и сразу заметил, как сдал отец – глаза стали тусклыми, плечи опустились.  А вот теперь ушел и он.
    Посидев еще минут десять, я пошел к главному с заявлением на три, положенных мне по закону, дня за свой счет. Главный, сверкнув стеклами очков в золотой оправе, недовольно сморщился, но заявление подписал.  Я оделся и вышел на улицу. Шел дождь.
     Когда закончились поминки, я почувствовал облегчение. Похороны вообще тяжелы не только эмоционально, но и физически. Вначале общение с людьми, зарабатывающими себе на жизнь на смерти других. Затем, также проплаченное, равнодушное и бесчувственное отпевание деревенского священника, не приносящее успокоения. И, наконец, поминки, на которых родственники чередовались «зашедшими на огонек», а скорбные лица вскоре сменились сначала негромким смехом, а потом, песнью какого-то перепившего «гостя». Проводив последнего уходящего, и, выслушав последнюю порцию соболезнований, я тяжело опустился на лавку, стоящую в терраске. Вероятно, с возрастом характер мой стал похож на отцовский – я стал получать удовольствие от одиночества. Видимо, это нас и сблизило в конце его жизни – необязательность общения друг с другом. Можно было сидеть за одним столом, думая каждый о своем, оберегая свой внутренний мир от вторжения извне. За окном началась гроза. Свет в доме смигнул и погас. Включив фонарик в мобильном, я нашел древнюю керосиновую лампу и потрясся, чтобы убедиться в наличии керосина, зажег ее. Терасска озарилась неярким дрожащим светом. Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил себе стакан и закурил. «Пусть земля тебе будет пухом, папа» подумал я и выпил. Я никогда не называл его «папа». Чаще «отец» или «дед». В голове зашумело, видимо сказывалась усталость прошедшего дня. Докурив и бросив окурок в пустую банку из-под маслин, я взял лампу и пошел осматривать дом в поисках места для ночлега. Проходя через сени, я вдруг увидел лестницу на чердак и , не зная зачем, поднялся в эту обитель моего детства.
     Все было как прежде, разве что пыль, накопившаяся за тридцать лет, легла ковром на эти обломки прошлой жизни. По крыше уютно барабанил дождь. Отец собирался сделать из чердака мансарду, но руки так и не дошли. Сделав пару шагов к балке у которой стояло старое кресло прадеда, я я взял веник, стоящий рядом, отряхнул его, смел пыль с кресла и сел в него, поставив  лампу рядом. В голове мелькнуло – если лампа упадет, пыль порохом вспыхнет и в минуту дом охватит пламя, и я встречусь с отцом гораздо раньше, чем предполагаю. Я наклонился, чтобы поправить лампу. Вдруг раздался треск, половая доска под правой передней ножкой кресла треснула, кресло резко наклонилось, и я чуть не упал на лампу и мягкий ковер пыли, на котором она стояла. Лоб покрыл липкий холодный пот, когда я представил, чем все это могло закончиться. Да ну к черту эти воспоминания детства! Пора идти спать. Я осторожно встал с покосившегося кресла и взял лампу. Половая доска обломилась и ножка кресла ушла в образовавшийся пролом, чуть не став причиной моего падения и возможной гибели.  Я поставил кресло ровно, слегка его отодвинув, и уже собрался спускаться, когда увидел в неярком свете лампы полотняный сверток, лежащий в образовавшемся проломе. Я сунул руку и достал небольшой сверток. Он был совсем легким. Явно не сокровища, которые я искал тут в детстве. Взяв сверток с собой, я спустился вниз. Гроза закончилась, дали электричество, и, после полумрака чердака, терасска казалась залитой ярким светом. Я погасил от греха подальше лампу, сел за стол на лавку и развернул сверток.
     Его я увидел сразу. Вернее, почувствовал волнение, бросившее меня в жар, когда увидел промасленную тряпку, повторяющую характерные очертания небольшого пистолета. Я развернул ее. Когда-то, увлекшись историей оружия, я купил здоровенный том посвященный оружию и частенько перелистывал его, задерживаясь на описании заинтересовавших меня образцов. Пистолет я узнал – это был браунинг образца 1906 года, калибра 6.35 мм. «Дамский пистолет», который еще называли «оружием самоубийц», за счет небольшой стоимости доступный переживающим первые разочарования в любви. Хотя, он был разрешен, как нестроевое оружие для офицеров, и пользовался у последних большой популярностью. Браунинг был покрыт густым слоем смазки. Видимо, хозяин очень дорожил им. Стараясь не испачкаться в смазке, я осторожно, но тщательно протер его тряпкой, в которую он был завернут, и внимательно рассмотрел. Пистолет удобно лег в ладонь, практически утонув в ней. На правой стороне рамы была нанесена надпись Fabrique Nationale d'Armes de Guerre Herstal. Чуть ниже – BROWNING’S-PATENT DEPOSE.  На правой был выгравирован номер 513561.  Рукоятку украшал вензель из переплетенных букв F и N. Я зажал на защелку и вытащил обойму с шестью небольшими патронами. Достав их, я поставил их на столе в один ряд. Они выстроились как маленькие солдатики, блестя под светом настольной лампы. В свертке были еще фотографии и какая-то зеленая потрепанная тетрадь. Я внимательно рассмотрел фотографии. Все они были старые, пожелтевшие, дореволюционные, в картонных рамках на которых были напечатаны адреса и названия фотоателье.  Лица некоторых людей, изображенных на фото, были мне знакомы – их я видел на фотографиях, которые мне показывал отец, рассказывая о моих предках. Другие были мне неизвестны. Поглядев на очередную старую фотографию, я вздрогнул. НА НЕЙ БЫЛ ИЗОБРАЖЕН Я. Вернее человек очень похожий на меня, только в костюме по моде начала прошлого века и тонкой полоской усиков над верхней губой. Он сидел в кресле, в том самом, которое сейчас доживало свой век там, на чердаке. Это был мой прадед. Тот, о котором было почти ничего не известно и, который исчез незнамо куда перед самой революцией. Я отложил фотографии и взял в руки тетрадь. С первых строчек, я понял, что это дневник моего деда. Пролистав несколько страниц, я уже собрался отложить знакомство с ним на другой день, как одна фраза бросилась мне в глаза. Пододвинув поближе настольную лампу, я углубился в чтение.

«15 октября 1910 года. Никогда никого ни за что не прощать. Хоть отец Иоанн в церкви постоянно твердил о всепрощении, о том, что, если ударили по левой щеке, подставь правую. Я пытался. Не получается. Злоба и ненависть кипят во мне, выплескиваясь на близких и дорогих моему сердцу на тех, кто совершенно невиновен. Говорят, что если простить врага, то Господь сам его накажет. Но мой враг с каждым днем становится только счастливее, богаче и в чем-то лучше меня. Мой враг, бывший самым близким другом. Вспоминая детство, я понимаю, что наша дружба и наше противостояние началось одновременно. Играя во дворе, я замечал, что он всегда был ловчее меня, в гимназии – чуть умнее. Потом, много позже, мы поступили на один курс, и всегда он был на полголовы впереди, как скакун-фаворит на ипподроме, где мы всегда вместе проводили свободное время. Я всегда был вторым.
     21 мая 1911 года.  Настало время, и я влюбился. Я встретил Ее в Александровском саду, куда порой ходил после университета. Она сидела на скамье и читала томик стихов. Это были «Стихи о прекрасной даме» поэта Александра Блока. Мои любимые. Я подсел к ней, мы разговорились о поэзии, я пригласил ее к Филиппову, мы выпили там по чашечке горячего шоколада с булочками, я проводил ее к дому Бахрушина на Софийской набережной, где она с матушкой снимала квартиру, взяв обещание, что мы с ней встретимся вечером на месте первой нашей встречи. Черт дернул меня рассказать все ему и вечером он увязался со мной.
7 июня 1911 года. Естественно, что Она выбрала его, мою противоположность и одновременно моего двойника, поклонника футуристов и модерна, совершенно непонятных для меня. Мне хотелось застрелиться, я даже купил себе небольшой пистолетик в магазине на Большой Дмитровке. Приказчик поначалу, видимо обманувшись моим костюмом, предлагал мне довольно дорогие модели. Но в кармане у меня было всего 18 рублей, и он, видя мои стесненные обстоятельства, предложил мне этот пистолет, расхваливая его, как последнее достижение оружейной мысли. Пистолет так удобно лег в ладонь, что я, сразу влюбившись в него, отдал 17 рублей, а на последний рубль купил пачку изящных маленьких патронов. Приказчик, видимо, уловил флюиды моего душевного состояния и, отдавая мне коробку с пистолетиком, с придыханием и немного выгнувшись, сказал, что данная модель оставляет небольшое входное отверстие, благодаря чему покойник хорошо смотрится в гробу, что должно приводить к слезам раскаяния у неверной изменницы. Ничего не ответив, я взял сверток и быстро вышел. Я пытался стреляться три раза – на месте нашей первой встречи, у Филиппова за чашкой кофе и даже на Воробьевых горах, куда мы ездили гулять, но так и не смог спустить курок. Он словно был залит свинцом. Вернувшись на квартиру, я узнал, что батюшка прислал мне денег…и запил.
Ноябрь 1912 года. Я забросил занятия, не окончил курса, лишь бы не видеть его и Ее. Пил, пока не закончились деньги в каких-то кабаках на Хитровке и даже, примелькавшись, получил у местных аборигенов кличку «Штудент».  И, когда у меня осталось всего пара полтин, увязался с рязанскими купчиками, которые возвращались после торгов домой. Они довезли меня до Коломны, откуда я, наняв за последний двугривенный извозчика, доехал до родимого дома. Всю дорогу я думал, как объяснить отцу свой внезапный приезд и, так ничего и не придумав, въехал в  ворота. Вышла моя старая няня и, обняв меня, сказала, что папенька умер с месяц назад и что мне писали об этом, но ответа не получили. Смутившись и пробормотав какие-то оправдания, я прошел в дом, который, как я считал, станет моим последним пристанищем.
16 мая 1914 года.  Прошло полтора года, как я вернулся домой. По обывательским понятиям я был довольно успешен. Мой отец был попечителем странноприимного дома, и мне не составило труда влиться в местное общество. Я получил должность в канцелярии градоначальника, женился на дочери земского врача, у меня родился сын. Денег, оставленных отцом, хватило на то, чтобы привести в порядок старый дом и вести жизнь небогатую, но спокойную. Только ночами меня мучили сны. Нет, это не были кошмары. Мне снились он и Она и они были счастливы. Я просыпался в раздражении, срывался на близких. И снова пытался догнать фаворита, который обгонял меня даже в снах. И ненависть снова сжигала меня.
21 июня 1914 года.  Сегодня я вдруг увидел его.  Я шел со службы, когда кто-то окликнул меня из проезжавшей мимо пролетки. Он был в нашем городке по торговым делам. Мы обнялись и разговорились, расположившись в кофейне на  площади. Вспомнили прошлое, поговорили о политике, о ценах. Он поинтересовался моей жизнью и, узнав, где я служу, попросил меня составить ему протекцию у градоначальника. Я все оттягивал вопрос о его жизни, но он начал рассказывать сам.
- Mon amie, когда ты бросил университет и так внезапно исчез, я, признаться почувствовал себя виновным в этом. Но Она была так хороша, что я влюбился, как мальчишка. Мы поженились, я устроился к дядюшке на фирму (ты же помнишь, он занимался торговлей мануфактурой), у нас двое детей-двойняшки. Сейчас она с ними в Коктебеле, -  он выпил рюмку шустовского и отхлебнул кофе из чашечки, - мы с Ней так счастливы вместе, хотя, порой, вспоминая тебя, Она в шутку говорит, что неизвестно, как сложилась бы судьба, если бы ты не пропал…
     Я слушал его болтовню и чувствовал, как во мне просыпается зверь. Пока я еще мог контролировать его, но он оставлял своими когтями кровавые царапины на моем сердце. Этот хлыщ занял мое место, живет моей жизнью и еще умудряется хвастаться этим, да еще насмехаясь надо мной! Я с трудом допил свой кофе, и, улыбаясь через силу, пригласил его заехать ко мне перед отъездом из нашего города.
28 июня 1914 года. Он приехал к обеду. Накануне я проводил жену с сыном к ее отцу и был дома один, не считая кухарки, глухой, сухонькой старушки.  Она подала обед, и я отпустил ее, сказав, что сегодня она мне уже не понадобится. Мы выпили по рюмке  смирновской и с удовольствием отобедали. Он быстро пьянел. Расстегнув ворот рубашки и откинувшись на спинку стула, он начал вспоминать наше детство, нашу университетскую жизнь, не подозревая, что всколыхнул в моей душе совсем другие воспоминания. Мрачные, словно грозовые тучи, они сгущались во мне дягтярной густотой, заставляя кровь глухо пульсировать у меня в висках.  Насытившись и допив водку, мы встали из-за стола и расположились в креслах. Я достал коньяка и, еле скрывая выплескивающееся из меня раздражение, разлил его по бокалам. Он, не замечая моего потемневшего лица, стал расхваливать свою семейную жизнь, еще больше бередя мою так и не зажившую рану. За окном занимался закат. Наконец, окончательно осовев, он задремал, а я в молчании цедил сквозь зубы коньяк, пытаясь унять бушевавшую во мне ненависть.  Потом встал и тронул его за плечо. Он приоткрыл сонные глаза.
- Пойдем, пройдемся, - сказал я, - заодно и освежимся перед сном.
     Мы вышли во двор, и вечерняя прохлада сразу остудила мое пылающее лицо.  На воздухе ему тоже стало легче и, хоть он шел слегка заплетающейся походкой, сразу разразился словесным потоком. Благодаря меня за прием, перескакивал на воспоминания, уверял меня в вечной дружбе и описывал прелести своей семейной жизни. Уже стемнело, когда мы подошли к высокому берегу Черного озера. Местные  немного опасались этого озера, считая его бездонным, но я, думаю, что черными его воды делала не большая глубина, а толстый слой придонного ила. Верху вода была прозрачна, и было видно, как  шевелятся под водой  стебли роголистника. Пошатываясь, он  стоял на краю берега и заворожено смотрел на темную поверхность воды, скрывающей это шевеление.
- А все-таки здорово, что мы встретились. Завтра с утра заеду за вещами в гостиницу, затем на вокзал, и через несколько часов я в первопрестольной. Приеду, обязательно отпишу своей…
- Моей… - мой голос прозвучал глухо, словно карканье ворона.
- Что? – он удивленно повернулся ко мне.
- Ты отнял у меня все – судьбу, любовь, удачу…я заберу у тебя жизнь.
     Удивленно открыв рот, он, не понимая сказанного смотрел на меня. Я достал из кармана жилета браунинг и выстрелил в этот полуоткрытый рот.  Пистолет негромко кашлянул выстрелом, но мне этот хлопок в вечерней тиши показался раскатом грома. Я успел заметить его закатившиеся белки глаз, прежде, чем он с громким всплеском рухнул в воду с высокого берега. Я подошел к краю. Стебли роголистника, словно щупальца окутали тело и словно затягивали его в глубину. Еще несколько мгновений я видел белое пятно его лица, а потом вода отразила черным зеркальным блеском печальный овал полнолуния. Было тихо. Я быстро вернулся домой, прибрал на столе и впервые за много  столько лет уснул на диване мертвым сном. В эту ночь мне ничего не снилось.
30 июня 1914 года.
- Слышали? Убили…- градоначальник исподлобья посмотрел на меня, когда я принес ему на подпись документы.
К…кого? – я почувствовал, как холодный пот змейкой побежал у меня по спине.
- Эрцгерцога…Франца Фердинанда. Быть теперь большой войне…эх, - градоначальник не посчитал нужным продолжать разговор и углубился в бумаги.
     Выйдя от него, я достал платок и вытер липкий от пота лоб.
19 июля 1914 года. Я ошибался,..»

     На этом дневник прадеда обрывался, оставив от последней страницы жалкий клочок с несколькими словами. Я сидел за столом словно окаменевший, еще не веря в прочитанное. Казалось, я читал какой-то старый, захватывающий своей нереальностью роман. Кто бы мог подумать, что мой прадед, о котором я почти ничего не знал, окажется таким…я не мог подобрать подходящего слова. Меня охватило странное чувство – смесь ужаса…и восхищения. Вот это человечище! Жаль, никогда не узнать мне конца этой истории. А смог бы я  вот так одним выстрелом поставить предел всем моим неудачам? Я усмехнулся, взял чистый лист бумаги и задумался. Кто в моей жизни насолил мне, настолько, что я мог бы его застрелить. Тут мой взгляд упал на стоящий передо мной ровный строй маленьких патронов.  Я вставил патроны в обойму и с щелчком вогнал ее в рукоятку пистолета. Положив пистолет на стол, я взял ручку, на мгновение задумавшись, усмехнулся и стал писать.
1. Петька Бушмин.
     Это он издевался надо мной с первого класса школы, отнимал два гривенника, заботливо положенных мне матерью в карман на обеды, в старших классах придумавший мне обидную кличку «Долгоносик», что вызывало смех у наших девчонок, отчего я никак не мог подойти к так нравившейся мне Наташе  Корнеевой. В конце концов, все мои проблемы с женщинами начались еще тогда, из-за вдолбленных им мне детских комплексов.
2. Игорь Николаевич Омеленчук.
    Тут меня слегка передернуло от воспоминаний. Этот гад завалил меня на экзамене, после чего я, не окончив 3-й курс института, и, так и не получив, высшего образования, попал в армию, в Забайкальский военный округ. А все из-за того,  что у меня не было  суммы, в которую он оценил и так заслуженный мною трояк. Вспомнив об армии, я быстро  внес две следующие кандидатуры.
3. Васька Перепелкин.
     Сволочь, бугай из Рязани. Он, сделавший мою армейскую жизнь совершенно невыносимой, и сокративший срок моей службы, отбив мне правую почку.
4. Евгений Сикорский.
     «Сын благородных родителей», как я его называл, отец которого был директором какого-то НИИ, а мать – главврачом поликлиники. Мой однокурсник и приятель, замутивший с моей тогдашней девушкой…как ее,…не важно…пока я отдавал долги Отечеству. Он, конечно, больше всего, по мнению моего прадеда, подходил на роль жертвы справедливого возмездия. Оправдывало его то, что я уже и не помнил ту, которую он так нагло увел. Хотя, тогда это была для меня ужасная драма.
     Внезапно на меня накатила волна усталости. Я огляделся. За окном забрезжил рассвет, водка была самым изумительным образом допита, а в пепельнице возвышалась пирамидка окурков. Свернув лист со списком, и машинально положив его в карман куртки, я собрал фотографии, завернул их в ткань и положил в верхний ящик комода. Дневник и пистолет я положил в свою сумку, решив взять их с собой, после чего рухнул на кровать и моментально уснул,  собираясь завтра пораньше отправиться в город.

     Шеф, ехидно блеснув золотой оправой, полистал бумаги на столе и чуть растягивая фразы сказал.
- Твоя должность сокращается…
- Но почему меня?
- А кого? Сам понимаешь, Никита – племянник начальника автоколонны, выделяющей нам транспорт, у Светы брат в МВД...
- А Любовь Михална? Она же пенсионерка…
- Она подруга моей жены. Ты хочешь, чтоб меня моя благоверная со света сжила?
- Я могу не дорабатывать эти два месяца?
- Как хочешь…мне пофигу…деньги мы тебе, естественно, выплатим.
     Вот и весь разговор. Вся благодарность за таскание каштанов из огня для этого борова. Остаток дня я собирал вещи. Удивительно, сколько личного барахла со временем накапливается на работе. Я свалил все в коробку из-под бумаги для принтера и вынес коробку на помойку.
     По дороге домой я купил бутылку дешевого коньяка, закуски, придя домой, расположился на кухне, обдумывая свое дальнейшее житье. Ну и что теперь? Еще один жизненный этап закончился поражением. Коньяк был отвратительным, но теперь приходилось экономить. Пару месяцев проживу на пособие, а дальше что? Мне сорок. Таких не особо берут даже в управдомы. Разве что податься в дворники, потеснив гастарбайтеров , плотно занявших эту нишу.
Деньги…куда же без них. Деньги, это возможность исполнять свои желания и воплощать свои мечты. Правда, чем таких возможностей больше, тем ты менее свободен. Ну, что мне нужно в жизни? Утолить голод и жажду, уютный, теплый дом и друзья. Все. Это и есть счастье. Вдруг, понял – а все вышеназванное и есть любовь. Ну, плюс еще страсть, но страсть не бывает вечной. И выходит, что любовь заключена не в желании обладать кем-то, а в ощущении незаменимости его в твоей жизни. Жить страстями, все равно, что питаться одними десертами – стопроцентно получаешь чувственный диабет. Все, для того, чтобы быть счастливыми есть у всех. Только счастливы немногие. Лишние деньги, лишние желания. Ты становишься заложником излишков, которые кандалами висят на тебе, отнимая ощущение свободы. Хочется еще, еще, еще…гложет зависть к тем, у кого возможностей больше. И вот уже чаще рядом не друзья, а только знакомые и приятели. Не любимые, а хотимые...
     Суета, суета, суета... терпеть не могу состояние, когда я что-то должен. Особенно мучительно, когда это «должен» растягивается во времени. Обязанности тяжелым грузом, камнем висят на душе, не давая ей взлететь. Именно в такие дни автоматизм жизни достигает своей завершенности.  Список дел разбавлен списком мыслей, совершенно стандартных и неинтересных. Неинтересные мысли делают неинтересной саму жизнь. Идеальный день для самоубийства. Черт, в сумке до сих пор лежит браунинг! Я достал его из сумки и вытащил из кармана куртки початую пачку сигарет с зажигалкой. Тут я заметил зацепившийся за пачку сложенный листок бумаги и развернул его.

1. Петька Бушмин, однокласник.
2. Игорь Николаевич Омеленчук, преподаватель института.
3. Васька Перепелкин, сержант моей роты в армии.
4. Евгений Сикорский, однокурсник.

В виске вспыхнула и запульсировала боль. Немного подумав, я нашел на кухне огрызок карандаша и криво дописал:

5. Борис Альбертович Рубин, главный редактор.

     А почему бы действительно не покарать тех, кто унижал, оскорблял, добивал меня? Я полупьяный сижу на грязной холостяцкой кухне, и просвета не видать в жизни, а они, может, спокойны, счастливы, любимы. Так пусть ответят за все мои загаженные ими возможности. Ведь смог же мой прадед поставить точку на всех своих неудачах. Чем же я хуже? Боль так и не прекратилась за весь вечер. Продолжилась она и на следующий день.

Первая пуля.

     Проснулся от яркой вспышки. Стараясь унять боль, я выпил таблетку баралгина, но боль, кажется, вспыхнула с новой силой. Выпив кофе, я оделся и вышел на улицу, сунув пистолет в карман куртки. Я приблизительно знал, где жил Петька. Мы виделись с ним год назад, на встрече одноклассников. Он тогда хлопнул меня по спине, громко крикнув «Привет, Долгоносик!», вызвав смех присутствующих и спазм ненависти у меня в животе. Улыбнувшись через силу, я ответил ему. Мы даже сидели рядом за столом, разговорились. Он рассказал о своей семье, о том, что купил недавно «Форд Мондео» и потом он даже подвез меня домой на пойманном такси, сказав, что живет недалеко. Я долго блуждал по дворам, выискивая среди припаркованных машин похожую, и уже отчаялся, когда увидел отъезжающий от подъезда «форд» и Петьку, сидевшего за рулем. Он меня не заметил.
     Целый день я бесцельно бродил по городу, разглядывая витрины, зашел перекусить в «Макдональдс» и к вечеру вернулся к знакомому подъезду, устроившись на лавочке неподалеку. Было уже совсем темно, когда я увидел подъезжавшую машину. Из полуоткрытого окна доносилась громкая музыка. Я встал и направился навстречу. Проходя мимо, я увидел, как Петька нагнулся, видимо что-то уронив. Когда он выпрямился я достал пистолет, просунул руку в окно и выстрелил ему в висок. На фоне музыки выстрел прозвучал легким хлопком. Петька повалился вбок на кресло пассажира. Не останавливаясь, я прошел мимо, быстро сунув руку с пистолетом в карман куртки. Боль отпустила.



Вторая пуля


     Проснулся я от боли. Висок снова налился тяжестью и пульсировал, словно кто-то живой пытался вырваться наружу. Сморщившись, я встал, быстро собрался и вышел. Я подошел к своему бывшему институту, когда студентки стайками впархивали в здание, а студенты останавливались около дверей, чтобы докурить последнюю перед первой парой сигарету. Открыв тяжелую дверь, я подошел к доске с объявлениями. Вот он! Ректор И.Н. Омеленчук.
- Игорь Николаевич, можно я переездам зачет? – девичий голос звучал жалобно и просительно.
- Что ж, деточка, - я сразу узнал этот голос, - зайди после занятий. Договоримся.
     Я оглянулся. Он постарел, но его взгляд остался таким же. Взгляд вожделения. Но вожделел он не худенькое тело студентки. Он всегда любил только деньги. Я вышел на  улицу, освещаемую теплым осенним солнцем,, размышляя, где бы мне дождаться своего часа и увидел напротив кафе с большими витринными окнами. Нырнув в прохладу зала, я сел за столик у окна, из которого был прекрасно виден парадный вход института. Ждать пришлось долго; я выпил с десяток чашек кофе, успел перекусить, когда ректор вышел из института. Он огляделся по сторонам и пошел в сторону Садового кольца. Расплатившись, я вышел из кафе и пошел вслед за ним, не приближаясь, но и не теряя его из виду. Мы шли довольно долго. Наконец он сел на лавочку на залитой солнцем аллее. Я расположился на другой, стоящей в некотором отдалении. Он еще раз огляделся и достал из внутреннего кармана конверт. Там были деньги. Дрожащими старческими руками он пересчитал купюры, аккуратно сложил их, положил в конверт и убрал его обратно. Затем достал из портфеля газету и углубился в чтение. Я встал и, шелестя осенними листьями, подошел сзади. Достав браунинг, я направил его на затылок, покрытый редкими перьями седых волос. Пистолет негромко тявкнул и ректор ткнулся лицом в газету. Я вышел на аллею, немного прошел и оглянулся. Издали он напоминал задремавшего над чтением старика, пригретого теплым осенним солнышком. Подняв воротник куртки, я быстро пошел к ближайшей станции метро.

Третья пуля.

      Сегодня я встал рано, собрался и поехал на вокзал. Сидя в рязанской электричке, я достал фото Перепелкина, найденное мною вчера среди старых армейских фотографий. Вагон заполняли грибники с пустыми корзинами, громко обсуждавшие скорую «тихую охоту». Я не знал где и как буду искать своего обидчика, но теплое осеннее утро принесло с собой хорошее настроение, азарт охотника, и я с удовольствием просмотрел всю дорогу в окно, любуясь природой и мелькавшими за окном перронами.
     Выйдя на вокзальную площадь, я оглянулся, не зная куда идти, и направился к шеренге палаток и небольших магазинчиков, продающих все необходимое для отъезжающих. Купив себе пирожок и банку колы, я присел на лавку.
- Мужик, мелочишки не найдется? – голос прозвучал откуда-то сбоку.
     Я поднял голову. Передо мной стоял Васька. Опустившийся, с воспаленным лицом, покрытым прожилками сосудов, с мутными от беспробудного пьянства глазами, одетый в тренировочные с вытянутыми коленями, грязном пиджаке, наброшенном на майку-алкоголичку, которую нынешняя молодежь называет «биланкой». Сунув руку в карман, я выгреб горсть мелочи и протянул ему.
- Ну, спасибо, мужик! – он, прихрамывая, понесся к ожидавшим его в отдалении двум типам бомжеватого вида. Мне не пришлось следить за ним – заскочив в ближайший магазин, они через несколько минут вышли с бутылкой водки, пластиковой двухлитровой бутылкой пива и одноразовыми стаканчиками и расположились на соседней лавочке. Целый час мне пришлось слушать их разговор про «суку Седого», щедро сдобренный отборным матом. Потом васькины приятели, пошатываясь, направились к вокзалу «настрелять» на очередную бутылку, а Перепелкин, прихватив бутыль с остатками пива, направился к стоящим недалеко баракам. Я пошел за ним, особо не торопясь. Васька мочился за ближайшим гаражом. Оглянувшись по сторонам, я достал руку из кармана. ХлопОк, и Васька завалился на кучу старья, которого всегда полно между гаражами, словно подкошенный очередной дозой алкоголя. Из так и не выпушенной из руки бутыли, пенясь, на землю выливалось пиво. Вернувшись на вокзал, я купил билет, сел на электричку и через несколько часов был дома, отдохнувший и без ноющей боли в виске.

Четвертая пуля.

     Сегодня позвонили из бухгалтерии и сказали, что я могу прийти за расчетом. Первый, кого я увидел, войдя в редакцию, был Борис Альбертович.
- А, пришел! Как, устроился куда-нибудь, или все еще в поиске?
- Устроился…
Хорошо, хорошо…удачи – и он посеменил в сторону своего кабинета.
Что ж, подумал я, это судьба. Будет вне очереди. Все было настолько просто, что я испытал некоторое разочарование. Где жил господин Рубин я знал прекрасно – частенько по понедельникам я завозил ему на дом гранки очередного номера, когда он, перебрав в выходные, был не в состоянии приехать в офис. Во сколько он возвращался домой, я тоже знал. Он никогда не задерживался в редакции, уходя ровно в 18-00, оставляя меня допоздна заниматься неотложными делами.
     Подойдя к его подъезду, я набрал код, открыл входную дверь, поднялся по лестнице и расположился у окна между вторым и третьим этажами. Главный жил на третьем этаже и всегда поднимался по лестнице пешком. Это был своего рода ритуал. Из окна я увидел, как подъехал его «шевроле», как он долго закрывал машину, проверяя каждую дверь, как направился к подъезду. Внизу хлопнула входная дверь, и послышались неторопливые шаги. Он что-то напевал себе под нос. Я дерожал браунинг в опущенной руке. Он поднимался, глядя себе под ноги. Подходя ко мне, поднял голову.
- Ты? Зачем…- очочки удивленно блеснули. Я выстрелил в эту, так раздражавшую меня золотую оправу, перебив пулей дужку. Мой бывший шев завалился назад, его тело медленно сползло по ступенькам. На его переносице была видна небольшое темное отверстие, словно открывшийся третий глаз. Все произошло как в плохом бандитском сериале. Я обощел еще вздрагивающее тело, спустился по лестнице и вышел в сумрак осеннего вечера.

Пятая пуля.
   
     Я искал в старых записных книжках женькин телефон, когда раздался звонок.
- Привет, старик! – это был он, мой друг и последний, оставшийся в живых враг, Женька Сикорский.
- Как дела? Сколько лет…я по делу…собираемся собраться, не мог бы мне помочь?
- А что надо?
- Не успеваю всех обзвонить…дела. Не мог бы взять часть на себя?
- Давай…
Тогда пересечемся сегодня на Киевской. Там, в «Европейском» есть кафе… буду ждать тебя к семи. Сможешь?
- Смогу…
- Ну, давай, тороплюсь. До встречи.
      Вот и не верь в судьбу. Тот, кого я искал, появился сам. В самое подходящее время. Ровно в семь я заходил в кафе. Женьку я узнал сразу, хоть мы и не виделись около двадцати лет. Он почти не изменился, только виски поседели.
- Привет! Тысячу лет не виделись, – в голосе слышалась неподдельная радость, - я тут заказал шашлычков, салатики, графинчик. Выпьем?
     Я не мог не улыбнуться в ответ; Женька был тем же раздолбаем, но одет был в хороший костюм и на руке блеснули золотые часы. Мы обнялись и сели за столик. Женька разлил холодную водку по рюмкам
- Ну, за встречу! За нас! Сам то как?
-  Нормально. Работаю в газете, замом главного редактора, - я не стал уточнять, в какой газете работаю, и то, что меня недавно выкинули оттуда.
- Вот счастливчик! – я даже вздрогнул от неожиданности – из наших единственный, кто сделал карьеру по профессии. Небось и пишешь еще?
Вспомнив свой блокнот, в который я порой записывал пришедшие в голову стихи я ухмыльнулся. Женька воспринял это по-своему. Мы выпили еще.
- Вот видишь. А я только подписываю…документы, договора…
Он замолчал, задумавшись, и я вдруг увидел перед собой уставшего, измученного человека.
- Да, ладно, Жень, что ты. Выглядишь, как сыр в масле…
- Понимаешь, все есть, да все не то. Все, о чем мечталось, не сбылось, не сложилось. Хотелось творить, а все работаешь, чтоб заработать еще больше. И, главное, боишься все это потерять…то, что, вобщем то и не нужно.  И только сны снятся о прошлом…
- А с личным как?
- Одна ушла сама, другую бросил. Дети выросли и появляются только, когда нужны деньги…
- А эта…
- Маринка? Я же еще тогда хотел тебе объяснить, да ты и слушать не хотел. Ничего у нас не было. Когда тебя забрали в армию, она побегала за мной с недельку, а потом переключилась на Витьку с параллельного…
- Но она мне сказала…
- Ты что, женщин не знаешь. Живу, как в клетке…
- Золотой, - я кивнул на часы.
- Заключенному в камере наплевать, как выглядит фасад тюрьмы - Женька как-то жалко улыбнулся и, словно опомнившись, твердо произнес, - Знаешь, давай о деле. Вот списка тех, кого надо обзвонить. А я побегу – дела.
Он расплатился с официантом, встал, собираясь уходить, и, улыбнувшись давно знакомой мне улыбкой, произнес.
- Я рад, что мы встретились…и что я сказал тебе все, что хотел. Не пропадай. А будут трудности, звони, все уладим.
     Он ушел. А я сидел, придавленный к стулу нахлынувшими на меня эмоциями. Подозвал официанта, заказал еще двести грамм водки, выпил. Вышел из «Европейского», нырнул в метро и поехал домой.
     От метро я пошел пешком, чтобы разобраться в своих чувствах и унять долбящую в висок боль. Уже совсем стемнело. Проходя мимо кустов, я услышал жалобный скулеж. Раздвинув кусты, я увидел жалобные глаза собаки, дворняжки. Задние лапы собаки были парализованы. Видимо, какой-то лихач сбил ее на шоссе, и она приползла сюда умирать, но смерть все не приходила, и собака скулила от боли, разбрызгивая кровавую пену из пасти. Я присел и погладил собаку по спине. По ее бокам пробежала дрожь. Продолжая гладить собаку, я достал браунинг, вложил ствол ей в ухо и нажал курок. Выстрела я не услышал, но жалобный собачий взгляд вдруг замер и остекленел. Последним движением собака благодарно лизнула мне руку, оставив на  ней розовый след своей слюны.

Шестая пуля.

     Ночь. За окном барабанил косой дождь, оставляя мокрые следы-стрелки на стекле
      Что я наделал! Чем были виноваты передо мной эти четверо?
     В памяти всплыло, как в восьмом классе на физре я сломал ногу во время прыжка, и Петька понесся в учительскую, чтобы вызвать скорую, а потом, помогая дотащить меня до машины, шептал на ухо « Не дрейфь, Долгоносик, прорвемся». В чем его вина?
     Или Игорь Николаевич, несчастный, одинокий старик, не заведший себе ни семьи, ни детей, от жадности  отказывающий себе во всем и оживляющийся только во время получения зарплаты и взяток?
     Или сержант Перепелкин, спившийся, опустившийся здоровяк, чья жизнь измерялась выпитыми стаканами водки?
     Или Борис Альбертович, мой шеф, подкаблучник, напивавшийся от радости в день, когда его жена в очередной раз уезжала на юг? Ведь это он выписывал мне втихаря от других небольшие премии и дарил на день рождения традиционную бутылку коньяка.
     Что случилось со мной? Что изменилось в моей жизни с их смертью? Ничего. Я посмотрел на дневник прадеда, лежащий на кухонном столе рядом с браунингом. Во всем виноват этот чертов дневник!
     Я положил на стол большой металлический поднос, взял дневник и стал вырывать из него пожелтевшие страницы, комкая их и бросая на поднос. Когда все страницы были вырваны, я разорвал обложку пополам и, положив ее сверху, щелкнул зажигалкой. Бумага вспыхнула мгновенно. В отсвете пламени я увидел свое отражение в темном провале окна. Оно было мое и, будто чужое. След от дождя лег над верхней губой тонкой полоской усиков.
Боль била молотом в висок, пытаясь вырваться наружу. Я взял браунинг, прижал его холодный ствол к горячему пульсирующему виску и с шестой пулей выпустил боль на свободу.


     Следователь огляделся. Вообще, не стоило и ехать сюда, в этот старый деревенский дом. Все улики были налицо, дело закрыто, но ему хотелось понять. Понять причину всего совершившегося.  Странное дело. Четыре убийства в разных местах, совершенные из одного оружия. Убийства людей, никак не связанных друг с другом. Типичные висяки. И тут это самоубийство, связавшее все убийства в одну цепочку. Он посмотрел на фотографии, которые обнаружил завернутыми в тряпку, испачканную следами оружейного масла. Одна из них привлекла его внимание. На ней был изображен мужчина средних лет, одетый по дореволюционной моде, с тонкой полоской усиков над верхней губой. Не считая усов, мужчина был точной копией нынешнего самоубийцы. Видимо, кто-то из предков. Следователь сложил фотографии и положил их на место. Он уже собрался уходить, когда его внимание привлек уголок бумажного листа, выглядывающий из-под дивана, стоящего на терраске. Он нагнулся и поднял его. Лист был старый, пожелтевший, небрежно вырванный из какой-то тетрадки. Текст на нем тоже был выцветший, старый – с «ятями» и твердыми знаками на конце слов.
«…нельзя стать счастливым, отняв счастье у другого. Совершенное зло не приносит облегчения, не уносит боль утрат, а только делает ее острее. Чего я добился? Прошлое не вернул,  а надежду на будущее потерял. Вечерами я сижу на берегу озера и подолгу гляжу на черную гладь воды, на колышущиеся стебли роголистника, будто там, в глубине сокрыта абсолютная истина, которую узнал мой друг, и которую еще предстоит узнать мне. Больше я не виню его, я понял –в своих бедах виноват только я сам.»