Сквозь сон я слышал, как папа спускает ноги с кровати, нашаривает тапочки, и, слегка переваливаясь, уходит на кухню. Вслед за ним, отчаянно меся пол нетерпеливыми лапами, выскакивала собака. Легкий хлопок – вспыхивал газ. Через несколько секунд слышалось характерное шкворчанье поджаривавшейся яичницы. Глазунью (непременно!) нужно было съедать быстро, потому что у входных дверей уже маялась от нетерпения, семенила туда-сюда, пританцовывала и повизгивала Дика. Она была культурная и понимающая собака, но даже такие собаки в определенные моменты могут не сдержать эмоций.
Наконец Дику уводили гулять, и наступала тишина. Я снова засыпал, уже не слыша, как возвращается папа, а потом уходит опять – на работу. Я спал, а папа ехал в метро, выходил на Лесной и дальше шел пешком. Может, улыбался по дороге, а может, хмурился. Когда как.
Его будильник был заведен на 5.30 утра много лет назад и ни разу не переставлялся на другое время. Папа идеально вписывался в утро, это была главная и лучшая часть его жизни. Зимой, весной, летом, осенью – всегда – утро принимало папу как желанного гостя. И прощало ему откровенно неспортивное поведение.
Ни разу не видел, чтобы папа делал зарядку, а уж о пробежках, обливаниях холодной водой и прочих атрибутах здорового образа жизни даже не заикаюсь. Папа и трусца на заре? Ой, не смешите меня.
Вместо зарядок и пробежек папа стремительно переделывал все домашние дела. Если их неожиданно не оказывалось, задумывался (ненадолго) и находил. Особенно летом, на даче. Там дела просыпались с первыми лучами солнца.
А вот я обычно просыпался с уж не знаю какими там по счету. По крайней мере, Солнце было мною недовольно и немилосердно жарило по закрытым векам. Тут не захочешь, а проснешься. Разлепляешь глаза – в комнате светло, в солнечных лучах вьются пылинки (пылинок, честно говоря, многовато, но это к делу не относится), а на улице уже вовсю хозяйничает позднее утро. В лице своего полномочного представителя – папы.
В девяноста процентах случаев он обнаруживался на участке (пилил, стучал, копал, косил, подправлял, подкрашивал, пересаживал, поливал и т.д.) В оставшихся десяти сидел во времянке с довольным и загадочным видом. Это означало, что все вышеперечисленные глаголы перешли в форму совершенного вида, а папа взял десятиминутный тайм-аут.
На топчане уже стояла тщательно замотанная ватником кастрюля с кашей, на подоконнике – свежие цветы, на плите – сковородка с яичницей. Он ждал нас.
Иногда вид у него был еще более довольный и уж совсем загадочный. Это означало, что папа успел совершить набег на ближайшие грибные места и вернулся с трофеями. Собственно говоря, места эти располагаются совсем рядом - на нашей же улице, и трофеи с них невелики.
Но пара подберезовиков, горстка маслят и горькушек – это реально, если искать как следует. А папа умел.
Я так и представляю: вот он с деланно-равнодушным лицом, сохраняя солидность, открывает калитку и выходит на улицу. Она пуста. Она уже встряхнулась, как собачонка, сбрасывая туман, но придется сделать это еще пару раз, чтобы окончательно от него освободиться. Папа медленно движется вдоль обочины, шевеля палкой в мокрой траве. Сзади, в нескольких шагах, крадется кошка Лукерья. Она не может допустить, чтобы такое важное дело осуществлялась без ее участия. Впрочем, плевать она хотела на грибы, даром ей эти ваши грибы не нужны. Вот лягушку поймать или мышь, зазевавшуюся птичку схватить – это мы понимаем, это по-нашему, по-кошачьи. А имея папу в качестве спутника и, в некотором роде, делового партнера, можно не бояться какой-нибудь случайно пробегающей псины. Папа останавливается – есть! Из травы торчит мокрая, блестящая шляпка. Я абсолютно уверен, что в этот момент вся его солидность и значительность улетучиваются. Он торжествующе оглядывается, забыв о том, что, кроме кошки, похвастаться некому. Впрочем, и кошке уже нельзя похвастаться, она углубилась в заросли и замерла, готовясь к прыжку – там птичка! Папа осторожно и медленно наклоняется (вот это момент непростой, тут придется покряхтеть немного), точным движением извлекает гриб, с некоторым трудом распрямляется и долго осматривает добычу. Достойный, вполне достойный подберезовик. И очень вовремя найденный, потому что через пару часов Мишка (в смысле я) его бы все равно нашел. А я бы нашел, можете не сомневаться. В это время из кустов высовывается довольная кошачья морда. C птичкой все ясно.
Еще минут десять, и надо возвращаться. Папа вздыхает, улыбается и не торопясь (ну совсем не торопясь) идет назад. За ним, бесшумно раздвигая траву, следует Лукерья. Грибы как бы случайно выкладываются на видное место – это чтобы я, мама, Светка или Надька, а то и все сразу, увидели, ритуально охнули и столь же ритуально позавидовали. Мелочь, а приятно.
В общем, граждане, надо вставать рано. Теоретически я это понимаю и всецело поддерживаю. На практике же вполне могу носить значок: “Хочешь продрыхнуть до одиннадцати? Спроси меня как”.
Единственное, что могло меня подвигнуть на ранний подъем – рыбалка. Будильник не требовался, его роль успешно исполнял папа. Каждый раз он требовал указания точного времени побудки и являлся минута в минуту. Честно говоря, я просыпался с первым же его шагом по лестнице на второй этаж. Ступени под ним скрипели так громко и отчетливо, что сон улетучивался сам собой, а иногда продолжался и включал в свои последние кадры звук папиных шагов. Я, бессовестный, всегда дожидался папиного появления на пороге, делая вид, что сплю.
Тихим, почти елейным голосом он произносил: «Мишенька, вставай”. Физиономия у него, надо заметить, была при этом довольная и в то же время преехиднейшая (я чуть приоткрывал глаза и наблюдал)..Мишенька изображал медленное и мучительное пробуждение. Папа хихикал и настаивал. В общем, мы разыгрывали этот спектакль к обоюдному удовольствию.
Затем папа делал мне бутерброды (да мог я и сам, конечно, но ведь приятно же), с любопытством наблюдал за моими ковыряниями в компостной куче и интересовался степенью жирности извлекаемых оттуда червяков. А потом, оглядев меня, ощетинившегося тремя или четырьмя удочками, делал прогноз (всегда один и тот же): “Да ни фига ты не поймаешь.” Надо заметить, что в целом точность этого прогноза многократно превосходила жалкие потуги Гидрометцентра.
Я выходил на спящую улицу, шел по тропинке через утренний лес и завидовал папе. Он это видел каждый день. Дурацкая зависть, конечно – мне-то кто мешал вставать в полшестого?
Теперь я понимаю - мы с папой жили в разном времени, совпадая всего на несколько часов. Когда стрелки часов подползали к пяти-шести часам вечера, папины батарейки начинали садиться, причем все быстрее и быстрее. У меня впереди был целый вечер и изрядный кусок ночи, а он уже уставал, задремывал, раздражался – наступало не его время. Время, в котором он был чужим.
Как-то раз, часов этак в одиннадцать, а то и позже, я вышел за калитку покурить. Настроение было весьма романтическое, в голове трепыхались какие-то, пока бессвязные, строчки – в общем, я был настроен на размышления и поиск хорошей рифмы. Ага, сейчас.
Откуда-то донеслось громкое, неразборчивое мяуканье-завыванье. Я уж было решил, что это Лукерья разрешает очередной территориальный спор с котом Галсом. Но в этот самый момент поток звуков оформился в четкое “твою мать”. Лукерья так не умеет. Звуки доносились из канавы в нескольких метрах от нашей калитки. Я подошел поближе.
В канаве возлежал мертвецки пьяный сосед, рядом расположился его кореш – крепкий старикан лет семидесяти с немалым гаком. Джентльмены устало шевелились, но серьезных попыток приподняться не предпринимали, ибо были категорически не в силах. Их лица и одежды были густо измазаны майонезом. Рядом валялись пустые бутылки, число которых внушало страх и уважение. Никогда не покупаю портвейн в нашем магазинчике, никогда! 0,7 стоят 30 рублей с учетом почти сорокапроцентной накрутки. Это жестокий, немилосердный напиток.
Через несколько минут соседа извлекли из канавы и доставили по назначению. Кореш извлекаться не хотел. Он был сердит, упрям и неразборчив в выражениях. Оставлять его в канаве было нельзя. Минут пятнадцать я провозился, приводя старика в относительно вертикальное состояние и пытаясь выяснить, куда волочь. Наконец он слегка пришел в себя и дал координаты. Долгота была наша, а вот широта – блин, в другом конце садоводства!
Заострив сердца мужеством и терпением (второе точно понадобилось), мы с мамой отправились провожать. Знаете, мою маму очень трудно переубедить, если она приняла решение. А она его приняла, заявив, что пойдет со мной и все тут.
Идти пришлось долго. Подопечный то надменно хвастался тем, как в былые годы перед ним – полковником милиции – на коленях стоял директор винзавода, (ох, как мы его с мамой сразу зауважали, вы себе не представляете!), то восторженно благодарил и требовал, чтобы мы зашли в гости, оказали честь. Мы с мамой изображали безмятежное спокойствие, но это давалось нам с большим трудом. Наконец мы довели деда до его калитки, проследили за тем, как он вошел в дом и даже услышали начало его рассказа “Как я покупал майонез, б…”.
Был уже конец августа, темнота стояла кромешная. Мы с мамой поплелись домой.
Вдруг вдалеке появились неясные силуэты. Они двигались нам навстречу, медленно, но неотвратимо. Нельзя сказать, что в нашем садоводстве разбойный люд, но всякие бывают. Особенно в полночь. Особенно если имеют возможность достучаться до продавщицы в магазине и выклянчить в долг. Я на всякий случай пошарил в карманах. М-да, смятая пачка из-под сигарет – это страшное оружие. А другого у меня не было.
Мы и темные силуэты сближались. Их было двое. Они шли по самой середине улицы, шли уверенно, по-хозяйски. Или их было трое? Или это двое, которые тащат третьего? Причем одноногого. Ерунда какая-то. Чем ближе они подходили, тем труднее было разобраться.
Когда между нами оставалось метров двадцать, я вдруг понял. Никакие это не двое и не трое. Нет там никакого одноногого. Навстречу нам шел папа. Он всегда ходил вразвалку, широко расставляя ноги (так было удобнее), опираясь на палку.
Оказывается, папа проснулся, забеспокоился и пошел нас искать. Он шел по абсолютно чужой для себя территории – по территории темноты, но шел уверенно. Когда мы встретились, лицо его было абсолютно спокойным. Уж кто-кто, а мы с мамой отлично знаем: чем больше папа волновался, тем спокойнее внешне становился. “Ну что ж вы так долго-то?” – только и спросил. Мы пошли домой, и я заметил, что вообще-то он с трудом различает дорогу.
Жаворонок – стопроцентный, ярко выраженный жаворонок. Утренний человек.
Улетел жаворонок-то, вот ведь какая штука…