Каждый мой взлёт, каждое моё падение она переживала вместе со мной. Когда я с трепетом рассказывал о своих идеях, когда мучился от нестерпимой душевной боли, думая, что вся моя жизнь разрушена, когда наслаждался ласковыми порывами ветра, запахом свежих трав и шелестом опадающей листвы, она была рядом. Безмолвной тенью ступала за мной, куда бы я ни пошёл, и во всём со мной соглашалась. Это, признаться, удивляло, но я был бесконечно благодарен ей за это.
У неё была своя мука — она никогда мне о ней не рассказывала, но я читал это в её усталом взгляде, — но она каждый раз приходила ко мне и держала за руку.
Мне нравились её робкие, до невозможности нежные прикосновения.
Иногда, забывшись, я медленно, неспешно проводил рукой по её роскошным чёрным волосам. Тогда она трепетно замирала, опускала голову и не смела поднять на меня взгляд. Худенькая и бледная, она казалась мрачным призраком, и я думал, что стоит только прикоснуться к ней не так осторожно, как делал это я, и она рассыплется в моих руках.
Я не знал, как она справлялась с тем, что взвалили на неё обстоятельства. Не знал, откуда же у неё взялись эти силы, у этого хрупкого фантома. Не знал и никогда об этом не спрашивал. Всё боялся причинить ей боль каким-нибудь своим вопросом.
Мы брели, взявшись за руки. Брели по высоким скалистым горам, живописным холмам, бесконечным просторным равнинам. Летом, когда ярко светило солнце, а земля была сплошь усеяна разнообразными цветами, я был умиротворён и счастлив, много смеялся, лежал на густой траве и часами глядел на чистое голубое небо. В такие моменты она сидела рядом и внимательно меня рассматривала — я чувствовал её цепкий взгляд, которым она буквально хваталась за меня, словно пытаясь запечатлеть в памяти мои черты.
В это время года она улыбалась особенно часто, хоть и не особо его любила, как однажды призналась мне. Тогда я не стал спрашивать, почему же на лице её постоянно играла смущённая, но в то же время несколько печальная улыбка — ответ был мне ясен. Потому что я обожал лето. Потому что тогда я был счастлив больше всего. Потому что её умиляло моё счастье.
Когда наступала зима, она становилась более задумчивой, но я замечал живой блеск, неподдельный интерес в её взгляде — в конце концов, то, с каким трепетом она смотрела на снежные пейзажи вокруг.
Зимой она была прекрасна, хотя бы тем, что была счастлива. Словно сотканная изо льда, она находилась в своей стихии и наслаждалась этим. Лишь тогда, я думаю, ей удавалось забыть о том, что её мучило, и стать хотя бы подобием того беззаботного дитя, какими мы все были до поры до времени.
До поры до времени…
Однажды она решилась рассказать мне кое-что о своей прошлой жизни. Той, что была до меня. До нашего длинного-длинного путешествия, которое могло бы, пожалуй, длиться и всю нашу жизнь. Я нашёл её в горах без сознания, с множеством синяков, ран и ссадин на теле — как оказалось, на её деревушку, одну из тех диких мест, в которых живут по своим законам и обычаям, напали неизвестные вооружённые люди. Почти всё население они перебили, но ей, росшей ловкой и гордой девушкой, удалось сбежать и скрыться. В конечном счёте её поймали, избили и изнасиловали. День спустя я нашёл её, пожалел, и с тех пор мы путешествовали вместе, странствуя по свету и ища неизвестно чего.
Я не знал, кто эти люди, да и не особо интересовался этим. Давно, ещё перед путешествием, я решил, что грязь этого мира меня не касается, из-за чего и отправился странствовать наедине с природой. Но когда она сказала мне, краснея и то и дело отводя взгляд, полный невысказанной боли, о своей прежней отваге и смелости, о том, как она искренне веселилась, лазая по горам и становясь на край пропасти, как хохотала над теми, кто страшился подобного — я не выдержал. Взял её лицо в свои руки, посмотрел в её глубокие чёрные глаза и дрожащим голосом поклялся, что рано или поздно её обидчики поплатятся за всё. Что судьба их накажет. И нам нужно просто верить в это, а самим больше не мучиться, а наслаждаться днями, нам отведёнными. Тогда я произнёс, наверное, самую длинную тираду в своей жизни, всеми силами пытаясь убедить её в том, во что сам не особо-то и верил, обнимал её, говорил, что ей больше не придётся выносить такой боли, что всё будет хорошо…
Я гнался за идеалами, а она, не имея иного выбора, да и, наверное, уже привязавшись ко мне, шла за мной следом. И всегда, всегда была рядом.
Она никогда не спрашивала меня, откуда я родом и почему путешествую, но как-то раз я сам посвятил её в свою тайну, в которую когда-то зарёкся посвящать кого бы то ни было. Я представитель древнего, уважаемого и весьма богатого рода, член семьи, приближённой к семье правителя. С детства я был окружён всякими гувернантками, которые всегда меня раздражали. Жил я в доме, больше похожем на какой-нибудь роскошный замок, и, в общем-то, ни в чём не знал стеснения. Но однажды в нашей стране разгорелась война… разумеется, меня сразу отправили подальше от боевых действий, но я знал, сколько павших осталось на полях сражений, сколько людей полегло за какие-то ничтожные цели и лживые идеалы — и всё из-за того, чтобы завоевать территорию, которая принесла бы больше денег правящему роду! Это возмутило меня до глубины души, перевернуло все мои представления о жизни, заставило глубоко задуматься. К тому же, я знал, что моя семья поддерживала эту войну. В конце концов, я додумался до того, что больше не смог оставаться в окружении своей чопорной матери и мерзких сестёр, постоянно обсуждавших происходившие события со своей точки зрения и с любопытством читавших газеты, где говорилось, как погибали невинные люди, которых заставили убивать и умирать. Убивать и умирать… как же они были несчастны! Мне страстно хотелось избавить мир от любых войн, будь то мелкие стычки или глобальные военные конфликты, но я, естественно, не мог ничего не сделать. Но не сумел смириться. И однажды утром сбежал, сбежал подальше от этого гадкого, мерзкого, прогнившего насквозь общества, от людей, убивающих себе подобных, от горя, от несчастья, от всего, что связывало меня с тем миром — сбежал, чтобы остаться наедине с природой и познавать мир, настоящий мир вокруг себя.
Мне было двадцать лет. В двадцать один я встретил Лизхен. В двадцать три, зайдя в какой-то город, узнал, что семьи моей больше нет — сестёр и мать убили ворвавшиеся в дом завоеватели, отца смертельно ранила шальная пуля. Я принял это как должное, как нечто, что должно было свершиться — в конце концов, все мы рано или поздно покинем этот мир, а им, нёсшим разрушение, там самое место, — и больше об этом не заговаривал. Но после этого я дрожал и никак не мог заснуть всю ночь, меня буквально лихорадило, и я едва не плакал от осознания того, что вся моя прежняя жизнь окончательно разрушена. Я хотел этого, да — но тогда мне стало просто страшно.
Она была рядом, сжимала мою руку и молча смотрела на меня. И этот страх нового, страх перемен постепенно отступал под её печальным пристальным взглядом. Тогда я впервые обнял её — раньше она не подпускала меня к себе слишком близко; я чувствовал, как она дрожала в моих объятиях, и дрожал вместе с ней. Так мы и заснули — оба испуганные, оба дрожавшие, оба одинокие посреди всего огромного мира.
Я и сам не заметил, как полюбил этого несчастного хрупкого призрака, этого ребёнка, которому к тому времени исполнилось девятнадцать лет — а когда понял, стал скрывать свои чувства, боясь, что она не только не ответит взаимностью, но и вовсе будет сторониться меня. Я видел, как испуганно она смотрела на мужчин, и не хотел такой реакции на своё присутствие. Потому молчал.
Она становилась всё прекрасней и прекрасней. И словно холодней. Это очаровывало меня, но в то же время я всё больше убеждался — она просто не может быть счастливой. Мне невероятно сильно хотелось, чтобы она никогда не чувствовала той душевной боли, что преследовала её эти три года, не мучилась от воспоминаний, забыла про тот ужас, что ей пришлось пережить, и стала радостной и беззаботной. Чтобы больше улыбалась мне… тогда мы оба были бы по-настоящему счастливы.
Но это была лишь мечта. Особенно после того, как наши кошмары ворвались в нашу жизнь…
… Это было тихое летнее утро. Мы шли по горам, я наслаждался теплом и свежим воздухом, а она, как обычно, была погружена в какие-то свои мысли. Обычный день, не отличающийся ничем особенным — именно в такие дни, мне думалось, происходят все страшные и непредвиденные события.
На ту деревушку мы набрели совершенно случайно. Несколько десятков полуразрушенных домов, в которых явно уже давно не жили люди — я несильно сжал руку спутницы, привлекая её внимание.
— Лиз, — она будто только что проснулась и недоумённо осмотрелась по сторонам. — Смотри.
Я знал, она любила заброшенные места. Энергия разрушенных деревень и пустых городов всегда её захватывала, и она подолгу рассматривала всё вокруг со своим природным любопытством.
Но сейчас её реакция была… странной. Она застыла, уставилась на открывшийся перед нами вид, усиленно заморгала, словно не веря своим глазам, а потом неожиданно бросилась вперёд. Мне оставалось лишь побежать за ней; я совершенно не понимал, что происходит.
Она остановилась перед одним из покосившихся домов, упала на колени, закрыла руками лицо и вдруг зарыдала — громко, отчаянно, страшно.
— Это деревня! — вскрикнула она в перерывах между рыданиями. — Деревня! Понимаешь? Деревня!..
Я жутко перепугался, подбежал к ней, без сил рухнул на землю и крепко сжал её в объятиях. Это, без сомнения, была та самая деревня, в которой родилась, выросла и была сломлена единственная моя любовь.
… Если эти три года, что мы провели в скитаниях, можно назвать сном, то теперь мы оба пробудились. Как только мы окончательно успокоились, я уже привычно взял её за руку и мы обошли эту злосчастную деревню вдоль и поперёк, повинуясь какому-то наваждению. Она тяжело вздыхала и, кажется, о чём-то напряжённо думала, а я то смотрел на неё, то разглядывал местность. Обычная маленькая деревня, затерянная в горах. Таких сотни, а то и тысячи, и никто толком про них не знает. Кто бы мог подумать, что в одной из них случится… подобное.
Заснули мы недалеко от деревни. Её била крупная дрожь, и я крепко обнимал её, тем самым будто закрывая от всех трудностей жизни… а проснулась она уже совсем другим человеком.
— Ты не обрёл то, чего искал, — сказала она мне утром, глядя на красивое синее небо. — Зачем тебе эти скитания? Давай вернёмся. Начнём нормальную жизнь… — она стыдливо потупила глаза. — Вместе.
На её щеках заиграл румянец стеснения. Я ошарашенно улыбнулся.
***
Мне стоило больших трудов переосмыслить свои идеалы и принципы. Я был в странном смятении чувств — с одной стороны, я готов был продолжить с ней свой путь, а с другой, разрушить то, что я строил несколько лет, оказалось непросто. Как же отречение от общества, разочарование в людях, стремление быть с природой? Но ведь вот оно, общество — я не один, а это уже искажает мои идеалы. Да и, в конце концов, на свете живут разные люди с разными взглядами и, тем не менее, уживаются в этом обществе и не уходят странствовать неизвестно куда. Почему я не могу жить так же?..
Но всё это было уже оправданием. В тот самый момент, когда смущённая Лизхен сказала то, что сказала, я определился с выбором.
У меня наконец-то появился шанс сделать её счастливой. Я не сомневался — либо мы возвратимся в общество и будем мирно жить в нём, а не гоняться за моими идеалами, либо… либо мы не сможем обрести счастье. И я решился. Подошёл к ней однажды, взял её за руки и молча кивнул. Она всё поняла.
И впервые за всё это время широко и счастливо улыбнулась.