Идеалист

Он любил человечество.

Любил героической в его условиях, отчаянной, иступленной даже любовью — такой, какая редко встречается в этом мире, какая может жить далеко не в каждом. Молча, с достоинством, не ропща на судьбу, нёс он свой тяжёлый крест, совершенно искренне убеждённый, что это его личное предназначение и — бедное, бедное дитя! — что это принесёт ему счастье.

Он был лучом света во мраке озлобленной, агрессивной толпы эгоистов — нёсший свет, сохранивший его в себе, он был обречён. Не из-за своей чистой души, о, отнюдь нет. Дело в обществе, которое его окружало.

Отдалённый мрачный город со столь же мрачными жителями, загубившими свои жизни; дети играют мусором и изучают тела мёртвых животных, которые десятками валяются на грязных тротуарах; взрослые беспрерывно пьют, порой доходя в своём пьянстве до потери всякого намёка на человеческий образ, до полного самоуничтожения, в конце концов, до смерти, достойной разве что тех дворовых собак, которыми играются от безделья дети. Вечно серое небо, постоянные дожди и отдалённость от развитых городов — всё это делало атмосферу места, в котором он жил, поистине угнетающей. Вязкая трясина, поглощающая одного жителя за другим.

Как, с помощью каких высших сил пробудился в нём интерес к жизни? Сложный вопрос. В детстве он вместе со всеми расчленял трупы животных, гулял около мусорных баков и, так же как и остальные его ровесники, неоднократно бывал бит пьяницей-отцом. Казалось бы, ему суждено пойти по стопам родителей и влачить бессмысленное существование, но кое-что поменялось. Уже в подростковом возрасте он увидел сцену, его поразившую и оказавшую судьбоносное влияние на всю его дальнейшую жизнь: какой-то бездомный, совершенный урод лицом, лежал у шелестевшего на ветру плюща и истекал кровью от раны в животе — не знаю, как он получил эту рану. Прохожих не особо волновала его судьба: кто-то бросал равнодушный взгляд на несчастного, кто-то с любопытством, что наиболее страшно, рассматривал его, а кто-то просто проходил мимо, игнорируя происходившую рядом трагедию.

Мой будущий идеалист принадлежал ко вторым, как и все подростки и дети в подобных ситуациях. Ему была интересна смерть, но это был интерес ужасный, в особенности для ребёнка: его увлекали предсмертные муки, черви в глазах мертвецов, в конце концов, сам момент смерти. И он попросту не мог упустить возможности понаблюдать за умирающим — не каждый же день увидишь такое! Он внимательно разглядывал.

Но вдруг к бездомному подошла девушка. Совсем ещё молодая, тихая, робкая на вид — однако совершившая поистине героический для этого города поступок: она закрыла его рану салфеткой и, несколько шокировано улыбаясь пострадавшему, вызвала скорую помощь. Голос её дрожал, но она изо всех сил пыталась казаться спокойной — и эта попытка самообладания тоже восхитила подростка. В один миг в душе его началась упорная, яростная борьба сложившихся моральных устоев и нового, в какой-то степени губительного впечатления, желания подражать этой смелой девушке, восторга и в то же время непонимания, ведь такой поступок не соответствовал его понятиям о жизни.

«Я спрашивал самого себя, — говорил он, — есть ли в мире такая сила, которая могла бы заставить это красивое, пожалуй, не испорченное ещё реальностью существо подойти близко к этой дряни, место которой — в земле. Долго я размышлял, очень долго... А потом подумал, что, может, и эта дрянь такой же человек, как и мы с тобой. Поначалу я отказался это принять, но каждый раз, думая об этом происшествии, вновь и вновь возвращался к этому выводу и постепенно убеждался в своей правоте». Так, он согласился с тем, что все бездомные тоже люди, а со временем понял, что все мы так или иначе равны между собой, все со своими жизнями и судьбами, испытаниями и болью. В конце концов, он пришёл к мысли, что все люди в той или иной степени достойны сочувствия, поддержки и заботы. Юный впечатлительный ум его был наполнен всевозможными светлыми идеями, и он горел ими, каждой из них, и уже самый вид города перестал казаться ему унылым и мрачным, совсем привычным — в каждом доме, в каждом листочке на деревьях он находил нечто новое и удивительное…

Научившись удивляться жизни, он стал искать в ней смысл. И свой, первоначальный, не конечный ещё, нашёл — «а вот этих-то самых листочках, в редких солнечных лучах, в ливнях — я понял, что выше природы не может быть ничего на свете», — и полюбил этот смысл со всем жаром своего пробудившегося сердца. Все выходные проводил в прогулках по городу, независимо от погоды, много, невероятно много рассуждал, и все мысли его были заняты поиском новых смыслов этой его обновлённой жизни — он чувствовал, чувствовал всей душой, что одной природы недостаточно, что не для одного же созерцания живёт человек, и тщетно напрягал свой юношеский ум в стремлении найти ответы. Уже к тому времени, я уверен, он любил человечество, но не мог этого осознать — это было пока ещё не оформившееся чувство, фантом, существовавший как бы отдельно от своего хозяина и всё время от него ускользавший, будто нарочно избегавший его внимания, даже в самые сильные порывы души его.

«Затем произошло одно из самых необычных и неожиданных событий в моей жизни, — рассказывал он мне, глядя на меня своими большими добрыми глазами. — Я влюбился».

Это было второе его перерождение — светлое, замечательное, сделавшее его тем человеком, каким он должен был стать. Все зачатки любви к человечеству, вся его новая доброта, все его достойные качества, проявившиеся в тот период — всё лучшее, что было в нём, обратилось в эту любовь — огромную, искреннюю, казалось, способную объять весь мир, всю планету… восторженность и детская наивность сочетались в нём в те времена.

«Я полюбил её самой чистой, самой преданной любовью, на которую только способно моё сердце. Я не смею даже подойти к ней, а просто благоговею издалека. Мой трепет, мой восторг не передать словами». Вся жизнь его была заключена в этом прекрасном чувстве; я и не думал, что человек способен так любить.

Надо сказать несколько слов в его защиту — он не влюбился в пустую внешность, в призрачный образ — девушка эта была необычайно похожа на ту, что когда-то помогла бездомному. Он, обновлённый, живой, был шокирован — взглянул на тот случай с другой стороны и вдруг, потрясённый, нашёл то, что так долго и мучительно искал. И всю жизнь свою заключил в одном-единственном чувстве, но каком сильном, каком открытом, каком пламенном!

К сожалению, он жестоко ошибся в своём выборе — она оказалась не той, какой он её себе представлял, презрительно морщила нос, едва только завидев его, и отзывалась о нём крайне негативно, называя чудаком, а иногда и идиотом. Многие в институте догадывались о его чувствах, хотя бы по взглядам, которыми он буквально пожирал свою возлюбленную (большинство относилось к этому, как и ко всему, равнодушно, но везде находятся сплетники) — это не обошло вниманием и меня, хотя я и не знал тогда историю этого человека. О, он был достаточно известен среди студентов, потому что вёл себя действительно странно, по крайней мере, для нас — лицо его всегда выражало совершенную радость, счастье даже, и он был жутко наивен: принимал всех чуть ли не за своих лучших друзей, но не из лицемерия, а просто потому, что не мог считать иначе — всё для него было открыто, искренно и дружелюбно, в том числе и он сам; никогда не отказывал ни в какой просьбе и даже сам порывался всем помогать, причём совсем ничего не требуя взамен; ни разу ни на кого не обижался, его даже ничто не могло задеть, будь то злой розыгрыш не самых умных людей или презрительный взгляд своей избранницы. Можно ли в это поверить?

Моя голова была забита в то время теми же идеями, какими горел этот идеалист, но между нами была огромная пропасть — я просто начитался книг, да и сам был по природе своей впечатлителен, а его утопические представления о жизни прошли множество испытаний, да и сам он был намного серьёзней, пускай и выглядел чудаковатым дураком.

Но мы сошлись.

Нас, мне кажется, тянуло друг к другу всё то время, пока мы учились в институте, но не общались. Порой он кидал на меня любопытные взгляды, а я подолгу изучал выражение его лица, казавшегося мне необычным, и всё пытался угадать, о чём он думает. Впрочем, порой это было не так уж и трудно — достаточно было проследить траекторию его взгляда, и если он смотрел на ту самую девушку, то всё становилось ясно. Но это не мешало мне считать его поистине загадочным человеком.

Итак, мы сошлись. Это произошло случайно — мы как-то столкнулись в коридоре, и он, неловко мне улыбнувшись, извинился. И тогда моё любопытство достигло своего крайнего предела — я решил, что самое время поближе узнать эту таинственную личность. Наш разговор постепенно перерос в целую дискуссию о том, что из себя представляет место, где мы жили — очаровательный город или поганый, мерзкий городишко с не менее мерзкими людьми. Тогда я не понял, что он хотел мне сказать, и упорно настаивал на том, что все люди, нас окружающие — полнейшие и безнадёжные идиоты. Но он отличался редким умением говорить не просто красиво, а чертовски увлекательно, и одно это уже привлекло меня.

Так мы и начали общаться. Многое он мне поведал, много откровенных подробностей описал — короче говоря, излил мне душу. Подозреваю, я был первым человеком, который согласился его выслушать, не встретил его дружелюбие холодом и, мало того, с упоением ловил каждое его слово, был крайне заинтересован в его удивительной истории. Но что меня больше всего изумляло в этом человеке, так это то, что он, несмотря на явное к нему неуважение, причём со стороны всего общества, несмотря на тщетность всех попыток найти настоящего друга, несмотря на свою отверженность, не растерял веры в людей, и, что наиболее потрясло меня, его любовь к человечеству ничуть не умалилась. Натыкаясь на многочисленные препятствия, каждый раз сталкиваясь с подтверждениями своей неправоты, он всё равно продолжал нести свой тяжкий крест и с невиданным упорством верил. Это я понял потом, когда со всепожирающим течением времени избавился от этих предрассудков, а пока я был восторжен этим героем.

Но свидетельствует ли всё вышеописанное о его глупости? Я не знаю, и уж тем более не мог знать тогда, будучи потрясённым красивыми идеями и внутренней силой этого человека и безо всяких сомнений считая его умнейшим. Пожалуй, здесь всё-таки не глупость, нечто совсем другое, а именно: сильное впечатление из детства, и только оно, наверное, виновато в этой ситуации.

Но однажды произошло событие, из-за которого он разорвал все контакты не только со мной, но и с созданным собой же миром. Необъятным, утопичным, но таким живом миром мечтательного идеалиста...

Та девушка погибла в автокатастрофе. Слащавая надменная модница, не сумевшая оценить чувства прекрасного человека — казалось бы, что мир потеряет с её гибелью? Но он потерял очень многое — его. Я уже упоминал, что вся жизнь его была сосредоточена на этой девушке — и с её смертью всё, чего он достиг за долгие годы самоочищения, все его идеи, весь его горячий пыл рухнули в одночасье.

Я видел его в тот момент, когда он узнал о кончине своей возлюбленной — это случилось одним осенним утром, необычайно мрачным даже для этого города. Шёл такой сильный ливень, раскаты грома были такими оглушительными, небо было столь пасмурным, а тучи столь тяжёлыми, что оставалось только удивляться, как погода вообще могла сыграть с жителями такую злую шутку. Всё, казалось, скорбело о чём-то — мог ли город знать о трагическом происшествии и о безумной привязанности моего идеалиста к погибшей? Я уже не могу отрицательно ответить на этот вопрос. Город был словно убит непередаваемым горем, таким, что самому становилось бесконечно грустно.

Мой мечтатель вмиг переменился в лице — оно исказилось в какой-то причудливой, комичной даже гримасе, а взгляд потух. От живого блеска его голубых глаз не осталось ни следа — они будто остекленели, как у мёртвого. Мёртвого… да, в ту минуту он больше всего походил на мертвеца.

Поначалу я испугался, так как знал, что значил этот человек в его жизни — а затем мне стало настолько его жаль, что я, признаюсь честно, чуть не расплакался. Передо мной совершалась великая трагедия — гибель живого человека, его нравственное падение с заоблачных вершин. За какие-то несколько минут он стал совсем другой личностью, изменившись отнюдь не в лучшую сторону.

Он округлёнными от ужаса и шока глазами глядел куда-то сквозь меня, судорожно сжимая в руке телефон, и дрожал — впервые я заметил самый настоящий страх в этом отважном человеке! Впервые, представьте, один только раз за всё время нашего общения!.. Но, к сожалению, я никак не мог его ободрить или хотя бы попытаться успокоить — попросту не знал, возможно ли это вообще, а если и возможно, то как это сделать. Я наблюдал за крахом всех его идей и надежд, безмолвный, безучастный, бездейственный — но я ни в коем случае не был равнодушен. О, как я желал помочь ему, хоть как-то, хотя бы одним только словом поддержки, однако понимал, что любая попытка будет жалка и тщетна, а, быть может, лишь усугубит положение…

Через несколько минут он ушёл — я ему не препятствовал и не пытался за ним проследить — знал, что этот человек уже потерян. Позже, вернувшись домой, я едва ли не сошёл с ума от сожаления и горечи, от отчаяния, от осознания всей губительности ситуации, осознания того, что не будет больше того самого человека, моего прекрасного идеалиста… долго это болезненное, горестное осознание не оставляло меня. Но, в конце концов, проходили годы, наши встречи забывались, его образ тоже постепенно исчезал из моей памяти. Он перестал учиться, его выгнали из института, и больше я о судьбе его ничего не знал.

Я переехал в другой, более благополучный город, вырос, остепенился, избавился от детской почти впечатлительности и ото всех этих бесплодных для меня мечтаний — и вообще, без ложной скромности, неплохо устроил свою жизнь. В другом месте я смог нормально существовать, в чём-то реализовать себя и стать серьёзным взрослым человеком. У меня была чудесная жена, две милые дочки и успешная карьера — казалось бы, что могло омрачить моё существование?

Однажды мне по работе пришлось заехать в этот убогий городишко — от воспоминаний о студенческом возрасте, именно о встречах с ним, остались лишь смутные образы — я осознанно старался забыть то время, увлечься своей новой жизнью, хоть сколько-нибудь вытеснив старую из сознания. И мне это, к счастью, хорошо удалось. Но возвращение в это чёртово место разрушило все мои старания, сделало каждую попытку абсолютно тщетной — и на меня словно обрушились все муки человечества. По крайней мере, так я ощущал себя в те дни.

Есть такие моменты в жизни людей, когда они нарочно растравливают свои душевные раны, давят на больное, специально увеличивают свои страдания, но спроси их, зачем они это делают, никто из них не смог бы ответить на этот вопрос. То же самое произошло и со мной — ночами я вместо сна гулял по улицам, до боли знакомым, ходил около своего бывшего института, а один раз оказался в том самом месте, где стояли мы с идеалистом, когда решилась его судьба. Этого я уже не мог перенести, и, будто превратившись в того романтичного юношу, каким был раньше, убежал, чувствуя, как сильно билось моё сердце…

А потом я встретил его. Мой мечтатель тоже бродил по улицам, но шатающейся походкой, с опухшим то ли от какой-то болезни, то ли от беспробудного пьянства лицом, в потрёпанной, покрытой всевозможными дырками одежде, нещадно поливаемый дождём, с совершенно диким, насколько я мог разглядеть в темноте, взглядом… нет, это был не идеалист, прекрасный душой и сердцем — я не знаю, кто это был, но точно не он. Я попросту не мог в это поверить.

И, тем не менее, его выдали черты лица, врезавшиеся в мою память — черты, о которых я так старался забыть и которые, когда пришло время, напомнили о себе. Мне пришлось признать, что в этот миг я встретил именно его, своего вдохновителя, объекта своего искреннего восхищения — человека когда-то необыкновенного, уникального в своём роде — по-настоящему нужного этому миру.

Я вспомнил свои прежние мечты, мысли, ценности… и вспомнил его речи. Во мне совершалась мучительная борьба болезненной, иступленной ностальгии, страшной действительности и собственного тотального бессилия. Идеалист даже не посмотрел на меня, а, что-то бормоча и раскачиваясь, прошёл мимо. А я молча смотрел ему вслед, всё ещё сопротивляясь себе самому, отчаянно не желая верить в очевидное.

Не знаю, чем я руководствовался, когда вдруг окликнул его. Безо всякой задней мысли. Видимо, из вдруг проснувшегося чрезвычайного желания хоть как-то вернуть безвозвратно потерянное прошлое.

— П… привет.

На самом деле, я и не надеялся, что он, будучи абсолютно пьяным, воспримет мои слова. Но он воспринял. Обернулся. Нагнулся вперёд, близоруко прищурившись — и узнал.

Он раскрыл рот от необычайного изумления и вдруг весь сжался, словно ожидая атаки — Боже мой, что произошло с моим прежним наивным мечтателем, не чуравшимся людей и, уж тем более, меня?

— Это… это я. Ты меня помнишь?

Он, конечно, не мог не помнить — уж чья-чья, а его жизнь в этом городе вряд ли была полна новых интересных событий, если учесть его страшную перемену. А может, он, как и я, постарался в пьяном угаре поскорее забыть своё прошлое, которое было, разумеется, куда лучше, чем его настоящее. Господи…

— Мы учились с тобой в одном институте, — не спрашивайте, зачем я начал это говорить. Я и сам не знал, — и часто разговаривали… помнишь наш спор об этом городе?

Он, кажется, слегка улыбнулся, а затем, потрясённый, посмотрел на свои грязные, тоже опухшие руки, все в каких-то синяках, воспалениях. Перевёл ошеломлённый взгляд на меня — и снова на руки. Потом оглядел покрытые толстым слоем осенней грязи ботинки и повалился на землю без чувств.

А знаете, что сделал я? Ничего, чтобы помочь несчастному. Я схватился за голову своими чистыми здоровыми руками, напряжённо собираясь с мыслями, и, шокировано вздохнув, медленно пошёл обратно, всё ещё не в силах поверить в реальность произошедшего.

***


Назавтра я узнал, что мой прежний идеалист, человек, достойный восхищения каждого, горевший своими действительно серьёзными, выстраданными им самим идеями — человек, ставший ярким лучом света среди пьяной, невежественной тьмы, — утопился в реке своего родного города, города-проклятия, города-трясины, затягивающей в своё чрево всех без исключения жителей.

Или есть всё же те самые загадочные исключения, о существовании которых я, когда-то горячо споривший с ныне покойным, и не подозревал? А как же та смелая девушка, помогшая раненному бездомному и тем самым кардинально изменившая его жизнь? А как же, в конце концов, сам идеалист, который всё-таки смог найти смысл жизни даже в таком безнадёжном месте? Быть может, живут ещё на свете такие люди, просто я с ними незнаком?..

Все эти вопросы так и остались без ответа. Но самое главное то, что город поглотил моего бедного мечтателя, поглотил без остатка, а всему виной я, так неожиданно ворвавшийся в его жизнь.

Я не знал, что делать мне с этим фактом. Да, я прекрасно сознавал, сколь виноват перед этим человеком, что явился причиной его смерти, что совершил тяжкое преступление, которое не должно остаться безнаказанным. И мне было точно известно лишь одно.

Я уже никогда не выйду из этого города.